Когда пару лет назад на Чеховский фестиваль привезли опериту «Любовь и смерть в Буэнос-Айресе», за билет убивали. Весь партер — в старушках с платочками. А на сцене блещут набриолиненные кудри, играют мускулы. Старушки аргентинских танцовщиков лорнируют без смущения, а у кого бинокль поломался — плачут. В партере густо пахнет корвалолом. Одна старушка другой говорит:

— А Эстебан-то каков! Блеск!

— Я лично склоняюсь к Хулио, — не соглашается вторая.

Сюжет, сами понимаете, сложный. Девушка приезжает в столицу, влюбляется в грузчика, но сутенер тут как тут — увлекает бедняжку на стезю порока. После драк возлюбленный ее из борделя извлекает. Из зала несутся вздохи: «Как он ее любил… Как любил…»

Теперь вот за этот жанр взялись и наши. Музыканты — петербургский ансамбль «Ремолино» — играли так, будто сами родились где-то на портовых улочках Аргентины. «Мария де Буэнос-Айрес» — это печальная история бедной девушки Марии, умершей в расцвете лет и воскресшей.

Танцевали в спектакле чемпионы России по аргентинскому танго Наталья и Александр Бережновы. А актеры тем временем ходили на ходулях, рассыпали кофе, рисовали на нем сахаром, расставляли палочки с сахарной ватой — получались тополя, домики — получался город. Дело в том, что АХЕ — инженерный театр, то есть такой, который разговаривает со зрителем языком предметов, химических реакций и меха­низмов. Вот и наливали в бокалы дым, забрасывали в зал удочки, танцевали босиком на рассыпанном кофе, били в барабан, химичили с пробирками и даже жарили мясо. Ножами всю сцену истыкали. И бубнили на испанском что-то непонятное, но страстное. Ясное дело: поэзия.

Насмотревшись на все это вместе со старушками, пошла я записываться на курсы танго. Прихожу и думаю: сплю. Мой учитель — прямо как со сцены, статный набриолиненный брюнет. Я даже попыталась сделать вид, что вовсе и не женщина умственного труда, — живот втянула. А инструктор мой и говорит: танго — это контакт. Я обрадовалась, прижалась к нему. Животом. А он говорит: нет, лучше грудью.

Оказалось, все очень сложно. Живот надо втянуть, плечи расправить, ребра поднять, и при этом еще выписывать ногами кренделя. Непонятно, как при такой занятости всего организма можно еще и страсть выражать. В танце же мужчина девушку всячески маринует: то пошла прочь, то стань сюда, то умоляю, приди, а то умру. Но все как-то четко. Это у наших мужчин не всегда поймешь, чего он хочет: он тоже туда-сюда по участку ползает, волынку тянет, но менее осмысленно. Правда, один на меня обиделся за сильный пол и говорит:

— В латиноамериканской культуре женщина всегда должна мужчину поначалу отвергнуть. Такое правило. Мужчина знает это и не боится отказа. Просто будет дальше добиваться. А мы, нежные души, трепещем.

Ага, отказа они боятся! Да если бы наши мужчины трепетали, выплясывая фигуру из шести шагов, все втянув и расправив, можно было бы и не бояться, и в спортзалы не ходить. Если бы танго изобрели в России, а не в Аргентине, это ж скольких душевных травм, войн и разрух можно было избежать! Да это бы наша национальная идея была вообще! Такой выплеск энергии, поножовщина… но без бытовухи. От любви умирают — но не на рельсах, а в пируэте.

У нас страна тоже страстная, но наши страсти — они как-то внутри кипят, на тело не распространяются. На кухнях, за водкой, в поэзии — это пожалуйста. А мышечная фактура не охвачена. Надо охватывать.

Саша Денисова, автор «Русский репортер»

Эксперт