Если Сосипатр не мил

В издательстве "НЛО" вышла небольшая, но очень важная именно сейчас книга Поля Верта "Православие, инославие, иноверие" о стратегиях отношений религии и государства в дореволюционной России. В ней приводится целый перечень фактов, относящихся к этой теме, как очевидных, так и совсем не известных, так что читать ее в любом случае будет интересно.

Но даже больше, чем увлекательное чтение, современного россиянина способно захватить стойкое ощущение дежавю: как будто книга описывает не события столетней давности, а нашу нынешнюю жизнь.


Начать рассказ об этой книге я хочу с факта, не описанного Вертом. У Владимира Маяковского, который, как известно, был не только "Гражданином поэтом" своего времени, но и "Гражданином копирайтером" и даже "Гражданином агитатором", есть, среди прочего, и антирелигиозный цикл. В целом достаточно плоские и бьющие мимо цели, эти стихи все же говорили о важных, хотя, может быть, и странных на наш теперешний взгляд проблемах.


Речь даже не о злободневных агитках вроде "Когда мы побеждали голодное лихо, что делал патриарх Тихон?" о реквизиции церковных ценностей, или "Не для нас поповские праздники" - их смысл вполне прозрачен.


А вот в стихотворении "Крестить - это только попам рубли скрести" у Маяковского есть, например, такие строчки о преимуществах гражданской регистрации перед церковной: "Пойдешь за покупками/Кстати/Зайди и запиши дите в комиссариате.//А подрос,/И если Сосипатр не/Мил/Или имя Перепетуя тебе не мило -/Зашел в комиссариат/И переменил,/Зашла в комиссариат/И переменила".


Этим Маяковский не только иронизировал над немодным тогда обычаем называть детей по святцам; важнее здесь другое. Поэт акцентировал простоту и удобство "записи в комиссариате", тем самым призывая граждан к исполнению декретов 1917-1918 гг. (то есть принятых за пять лет до того, как было написано стихотворение), согласно которым духовенство теряло право регистрировать акты гражданского состояния и передавало его в соответствующий отдел управы.


Это интересный момент, о котором сейчас редко вспоминают: до революции вся бюрократическая работа по учету рождений, смертей и браков на территории России велась священниками признанных в империи религий.


Де-факто и православные батюшки, и мусульманские муллы, и иудейские раввины выполняли функции государственных чиновников, не получая за работу никакого жалованья (о чем они неоднократно жаловались в Петербург). Впрочем, оплата труда - не самое главное в этом сюжете.


Возможность ведения метрических книг, при помощи которых устанавливались права наследования, регулировалась воинская повинность и т.д. - это скорее преимущество, чем непосильное бремя. Тяжелее приходилось тем, кому таких записей вести не разрешалось. Тут мы сталкиваемся с тем случаем, когда свобода совести и вероисповедания напрямую влияет на гражданское право. И, руководствуясь книгой Пола Верта "Православие, инославие, иноверие", мы можем спокойно заявить, что нынешняя свобода вероисповедания, хотя и находится в состоянии, далеком от дореволюционного, все же имеет с ним много сходств, а главное - сохраняет с ним единые основания.


Эти основания были совершенно ясны столетие назад и неоднократно озвучивались во всевозможных документах, исходящих из министерств, и которые приводит Верт: "Нравственные правила, преподаваемые религией, служат фундаментом правового порядка", тем более что "при низком уровне русской культуры большинства нашего крестьянства религиозные верования служат едва ли не единственным сдерживающим стимулом в отношении общего развития преступности".


По этой причине в имперской России даже после известных послаблений 1905 года исповедовать религию по своему вкусу (или не исповедовать никакой) было невозможно. В том числе и по такой нелепой причине, как невозможность вести государственный учет граждан, придерживающихся альтернативных верований.


Если взять для примера старообрядцев, то, с одной стороны, они, естественно, не могли согласиться на крещение (и, соответственно, на запись о рождении) в "никонианской" церкви, а с другой - государство не могло позволить им вести свои метрические книги, так как это де-юре закрепляло бы их законный статус, что вызвало бы недовольство Синода.


Удивительно, насколько правовой статус "раскольников" определял отношение к ним - в том числе гражданского начальства. Наш знаменитый писатель Николай Лесков, подкованный в вопросах религии своего времени, приводит в одной из статей случай, когда князь Александр Аркадьевич Суворов, объясняясь с приветствовавшими его в день Пасхи рижскими староверами, публично назвал их браки "собачьими свадьбами" и посмеялся над их родственными чувствами, приравняв их к родственности своего кобеля.


Латвийские немцы, по меткому замечанию Лескова, не имели заботы "погружаться в казуистические исследования русского раскола" и, естественно, доверяли тому, что говорят о своих подданных русские князья. Сам автор "Левши" позднее встречал среди рижских немецких чиновников "несправедливое и обидное для русских староверов мнение, будто обитающие в Риге русские староверы есть сплошные развратники, и будто такова именно у них вера".


Но, как ни противны были российским чиновникам инославные подданные, их, по крайней мере, рассчитывали вернуть в материнскую церковь. А потому, даже нарушая букву закона, записывали "раскольничьих" детей в училища, полагая, что распространение просвещения между ними "есть лучшее средство к обращению в Православие"; при этом давалось специальное указание делать это, так сказать, на устных основаниях. То есть, переводя на современный язык, оформлять детей в учебное заведение без свидетельства о рождении, без медицинской карты - вообще без бумаг.


Государство руководствовалось здесь вовсе не общественной и даже не собственной пользой (теряя из виду людей, оно упускало рекрутов и налогоплательщиков), а соображениями исключительности православной религии. В некоторых случаях госаппарат даже был готов пожертвовать учетом целых народностей во имя религиозной идеи, как это было с казахами-кочевниками, которых по традиции записывали татарские мусульмане. Такой союз казался чиновникам слишком опасным.


Статус язычника, как ни странно, имел в имперской России огромные плюсы: у язычников, которых только в европейской части страны к концу XIX в. насчитывалось около сотни тысяч, из-за отсутствия у них духовенства, учет не велся совсем. Это, с одной стороны, лишало их многих гражданских прав, с другой - эти права для них, ввиду особого образа жизни, не были существенны, в отличие от очевидной свободы действий, которой не было даже у представителей "титульной религии".


Со временем выяснилось, что минусы такого состояния тоже велики, и причина их исключительно в отеческой заботе государства. Если даже родственных "синодальному православию" старообрядцев обвиняли в разврате, то о почитателях сил природы были еще худшего мнения.


Чиновники были уверены, что языческие верования - главная причина экономического отставания отдельных регионов; что их носители ведут "мрачную и ограниченную жизнь", не имеют малейшего понятия о торговле, промышленности и о других "гражданской жизни условиях" - следствие "их грубой ничтожной религии".


Подобные представления давали повод местному начальству проводить порой "миссионерские рейды" и даже массово крестить целые языческие деревни (в середине "просвещенного" XIX века!) - как это было, например, в случае с марийцами, который описывает Верт.


Ни государство, ни церковь в таких случаях не исключали возможности применения разного рода мер - от материального поощрения до вмешательства полиции. И если епископы, к примеру, старались поразить потенциальную паству богатством храмов и облачений, то сотрудники правопорядка, судя по жалобам новокрещенных, действовали обычным для себя способом - запирая людей без еды в банях, применяя силу и даже приводя "дикарей" к купели в бесчувственном состоянии.


Положение новых членов церкви осложнялось тем, что законы империи строго запрещали "отпадение" от православной веры. В случае неповиновения церковным властям и несоблюдения обрядов неофиты могли подвергаться ряду узаконенных наказаний - таким как публичное покаяние, заключение в монастыри, конфискация имущества и даже "отобрание" детей до времени полного возвращения в православие.


Словом, как говорится в книге "Православие, инославие, иноверие", вера как таковая, если понимать под нею форму личного религиозного убеждения — играла в подобных случаях минимальную роль.


В действительности в книге Верта говорится об очень разных аспектах отношений церкви и государства: о перемене веры и проблеме "отпадения" от православия, о грузинской автокефалии, о гражданских и смешанных браках и т. д. Все эти разнообразные сюжеты рисуют пеструю картину религиозной жизни дореволюционной России, которую трудно назвать однородной и выделить единственный вектор развития.


Очевидно лишь, что общественно-политические задачи российского государства противоречили его "духовным основам" и идеологии. Похоже, нечто подобное мы наблюдаем и сейчас.


Разница, пожалуй, лишь в том, что если 100 лет назад дурные средства применялись церковью из искренней убежденности, что так будет лучше для подданных Императора, то сейчас, по-видимому, церковь вообще решает только свои собственные задачи.

Михаил Шиянов

РИА Новости

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе