110 лет назад Николай Второй издал манифест об усовершенствовании государственного порядка.
Это, пожалуй, один из двух — второй об отречении от престола — указов, подписанных последним русским монархом.
Манифестация 17 октября 1905 года
(Фото: картина худ. И. Репина/ wikimedia)
В этом документе Николай Второй добровольно отрезал солидный кусок прежде единоличной царской власти в пользу еще не родившейся Государственной Думы. Манифест даровал населению «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».
Отчего так расщедрился царь? Уступка была необходима для спасения империи. Революция разбрасывала уже не редкие искры, а обдавала горячим пламенем. «Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце наше, — говорилось в манифесте.- Благо Российского Государя неразрывно с благом народным и печаль народная его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству Державы нашей».
Николай Второй уехал подальше от насупленного, злого Санкт-Петербурга и уединился с семьей в Петергофе. Составлял манифест не царь, а премьер, граф Витте. Близкие Николая Второго противились его решению, и после того, как он скрепил документ своей подписью, на него чуть ли не с кулаками набросились некоторые великие князья. Женская же часть двора истерически рыдала.
17 октября 1905 года царь записал в дневнике: «Подписал манифест в 5 час. После такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, спаси и умири Россию!»
Витте позднее писал, что «государь, при его политических вкусах, конечно, не пошел бы на конституцию, но не нашел никого из числа поклонников силы — все струсили».
Каждое утро царю доносили о беспорядках и, слушая доклады о ситуации в стране, он быстро и нервно курил. Но порой до него доносилось лишь тревожное эхо. 27 октября 1905 года Николай Второй вывел в дневнике: «В Кронштадте со вчерашнего дня начались беспорядки и разгромы. Добиться известий было трудно, т. к. телефон не действовал». И дописал, сердито царапая бумагу: «Ну, уж времена!!»
Впрочем, это была единственная фраза царя, в которой мелькнуло волнение. Остальные дневниковые записи привычно-лаконичны — о прожитом дне. О погоде, — на каждой странице, прямо гидрометцентр! — визитерах, детях, жене. Где гулял, когда, сколько спал, обедал, читал.
А манифест? Ведь судьбоносная и наиважнейшая бумага!
О манифесте в дневнике больше ни слова.
И дальше — молчок. Зато: «Познакомились с человеком Божиим — Григорием из Тобольской губ.». Да-да, речь о Распутине. Это важно. Тема на десять с лишним лет…
«Мария Федоровна в страхе бежала в Данию. „Разбирайтесь сами, — сказала она сыну с невесткой, писал Валентин Пикуль в романе „Нечистая сила“. — Я вернусь, когда все притихнет и можно не бояться, что на улице мне плюнут в лицо“. Возле Петергофа стоял под парами миноносец, на котором царская семья, случись что, рассчитывала удрать в Англию. Даже люди, посвященные в интимные секреты двора, не знали одной глубокой тайны. Николай II велел соорудить в Александрии блиндированный подвал, надеясь отсидеться в нем при нападении народа. Сложные переходы дворца прочеркивали прицелами замаскированные пулеметы, готовые в любой момент смести все живое, что ворвется сюда с улицы…»
Может, Пикуль и преувеличил. Ведь книгу он писал в советское время, когда на самодержавие и все его деяния смотрели враждебно. Но ситуацияосенью 1905 года и впрямь грозила выйти из-под контроля. После «Кровавого воскресенья» не прошло и года. Бастовало больше двух миллионов рабочих России. А роптало, материлось, тянулось к оружию во много раз больше.
Манифест готовился в тайне и упал, как ранний снег на голову обывателей. Из Санкт-Петербурга в города и веси не послали никаких уведомлений и разъяснений. Губернаторы и полицмейстеры суетились, не зная, какие отдавать приказы, и без конца телеграфировали в столицу.
Манифест не успокоил, а, наоборот, еще больше возбудил массы. Вооруженные выступления усилились, начались еврейские погромы, да такие страшные, каких доселе не знала Россия…
Впрочем, многие политики, в том числе петербургский генерал-губернатор Трепов, выражали удовлетворение манифестом, уповая на будущее. Последний говорил: «Даны свободы. Вводится народное представительство. Начинается новая жизнь». А ведь еще недавно он мыслил и действовал совсем по-другому: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть».
Пребывал в хорошем настроении и Великий князь Николай Николаевич, дядя императора. Обратившись к Витте, онсказал: «Сегодня 17 октября и 17 годовщина того дня, когда в Борках (имелось в виду крушение царского поезда близ станции Борки в 1888 году — В.Б.) была спасена династия. Думается мне, что и теперь династия спасается от не меньшей опасности сегодня происшедшим историческим актом».
В первые дни после выхода манифеста люди обнимались, радовались, с насмешливой иронией поглядывая на притихших, растерянных городовых. Над несметными толпами качались иконы, портреты императора. Гимн «Боже, царя храни» не умолкал. В ресторанах звенели бокалы с шампанским: «За свободу, равенство, братство!»
У Репина есть полотно под названием «17 октября 1905 года». «Он собирательно все откладывал в душе впечатления, — писал о картине философ Розанов. — И выразил через 6 лет накопленные (задолго и до 17 октября) „ощупывания“ лиц человеческих, фигур человеческих, душ человеческих».
На полотне — чиновники, гимназисты, дамы в шляпах. Плывет на чьих-то плечах господин с мутным взором, потерявший шапку. В полном затмении отрешенная от действительности курсистка. Да и прочие люди странные: с бешеным восторгомв глазах, нервическими жестами. Они то ли что-то выкрикивают, то ли поют под сенью красных, революционных стягов. «Русская масленица. Репин, не замечая сам того, нарисовал „масленицу русской революции“, карнавал ее, полный безумия, цветов и блаженства», — писал Розанов.
Словно в подтверждение истинно благих намерений, власть амнистировала политических заключенных — кроме осужденных за терроризм — и отменила цензуру. Но это не только не изменило ситуацию, а, наоборот, усугубило ее. Противники самодержавия, к которым присоединилась интеллигенция, решив, что режим окончательно ослабел и оттого бросает демократические подачки, принялись раскачивать трон. Манифест называли не иначе, как обманом, подлогом, дьявольской хитростью монарха. Определенная часть общества выразила свое отношение известной эпиграммой: «Царь испугался, издал манифест: мертвым свободу, живых — под арест!»
Сам же Николай Второй вызывал просто дикую ненависть. Характерным примером может служить стихотворение Бальмонта, написанное, правда, не после выхода манифеста, а несколько позже:
«…Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот".
Журналы и газеты пестрели карикатурами на царя, насмешливыми и уничижительными статьями. Характерной чертой этого периода стали волнения в армии и на флоте. Если за первые девять месяцев 1905 года их было всего восемь, то за октябрь-декабрь возросло многократно и достигло девяноста. География этих бунтов была чрезвычайно широка: Кронштадт, Владивосток, Киев, Харьков, Ташкент, Ашхабад, Баку…
Беспорядки, перешедшие в открытое столкновение с властями, начались в Москве. 11 декабря царь записал в дневнике: «Вчера в Москве произошло настоящее побоище между войсками и революционерами. Потери последних большие, но не могли быть точно выяснены».
Царские сановники, привыкшие к одной власти — самодержавной, не понимали, как относиться у другой, уже возникшей на горизонте — законодательной. Начальник Санкт-Петербургского охранного отделения генерал Герасимов вспоминал, что в декабре 1905 года он спросил министра внутренних дел Дурново, «с какими партиями правительство будет работать и с какими партиями для правительства сотрудничать невозможно». И получил следующий ответ: «О каких партиях вы говорите? Мы вообще никаких партий в Думе не допустим. Каждый должен будет голосовать по своей совести. К чему тут партии?»
Партии, однако, возникли и вскоре принялись за дело. Но Государственная Дума стала костью в горле императорской власти. «Интеллигенция получила наконец долгожданный парламент, а русский царь стал пародией на английского короля — и это в стране, бывшей под татарским игом в год принятия Великой хартии вольностей, — со злой иронией писал Великий князь Александр Михайлович, муж сестры Николая Второго. — Сын императора Александра III соглашался разделить свою власть с бандой заговорщиков, политических убийц и тайных агентов департамента полиции. Это был конец! Конец династии, конец империи!..». Открытие Думы запомнилось ему таким: «Все мы были в парадной форме, а придворные дамы — во всех своих драгоценностях. Более уместным, по моему мнению, был бы глубокий траур».
Государственная Дума рьяно принялась за дело. Но поначалу ее «жизнь» обрывалась после неравной схватки с императорской властью. Первый состав парламента был распущен через 72 дня, второй работал на 30 дней больше. И лишь третья Дума проработала весь установленный срок — пять лет.
К тому времени в России установился полный политический покой.
«В течение всей зимы 1908−1909 годов в Петербурге не выходило ни одной нелегальной газеты, не работала ни одна революционная организация. Так же обстояло дело почти повсюду в России», — с удовлетворением констатировал генерал Герасимов. Многие полагали, что такая ситуация сохранится и в будущем…