Накануне Величайшей катастрофы XX века

Сколько будет в нашей жизни «августов», вот ровно столько мы и напишем колонок, вспоминая подробности трех великих дней. И да не будет склероз нам помехой, когда каждый раз мы будем находить новые подробности и оригинальные ответы на проклятые вопросы. «Что это было?», «Знал ли Горбачев о путче?», «Кто руководил авантюрой ГКЧП – ЦРУ или КГБ?». Сегодня, впрочем, оригинальности ради я хотел написать о другом. О той атмосфере, которая привела в определениях первых демократов к Великой демократической революции. А в определениях номенклатуры «нулевых» - к «Величайшей катастрофе ХХ века».

***

Итак, про себя я могу сказать: я понял, что режим начинает валиться, как-то сразу. Помню даже день, это было ранней весной 1985 года. Ярко светило солнце, и острое предчувствие приближающегося обвала пришло, когда я куда-то шел по нечищеным улицам, - дворники тогда не шибко себя утруждали, - проваливаясь по колено в уже начинающем таять снегу. Получалось прямо как в сочинении по Илье Эренбургу. «Весна. Оттепель. Её ощущали все: и те, кто не верил в нее, и те, кто её ждал».

Когда Эренбург начал писать свою «Оттепель», как раз умер Сталин. А наш последний дряхлый генсек из плеяды дряхлых генсеков в этот год то ли тоже уже умер, то ли готовился отправиться в пантеон красного коммунизма – в чем ни у кого оставалось сомнений. При этом люди везде стали разговаривать как-то подчеркнуто громко, прислушиваясь к постоянно включенному радио.

Еще одно чувство этого периода: повальный отказ от конспирации. До 85 года все скрывали свои взгляды, и многие, кто был в курсе реалий системы, бывало, накрывали стационарные телефоны подушкой, когда начинали вести политические разговоры. На что один знакомый индус, его звали Pradip, он познакомился с русскими на строительстве Бхилайского метзавода (уж на что и его страна была проблемной), так и тот, бывало, говорил с укоризной: «А вот в Индии такого нет».

Однако тогда, в 85-ом, по моему наблюдению, и у нас произошел массовый отказ от техники безопасности. Не потому, что пошли сигналы о помягчении, а потому что люди устали от подпольности. Самого меня как раз не пустили на заработки в Монголию (официальное объяснение: слишком ценный кадр для просиживания штанов на Родине, на самом деле – пятно в досье), и я решил: будь что будет! Так же и мой товарищ, который несколько лет до того бегал от ГБ, вяло ловившей его за распространение запрещенных книжек, тоже вдруг объявился со словами: «Пусть сажают, чего уж там!»

Но при этом почти никого, однако, не посадили. Наоборот, родилась такая практика, что, коротая время в метро, иной пассажир, не таясь, вдруг нагло доставал из портфеля Солженицына в заграничной обложке. Притом, что плотную шершавую бумагу, фактурой напоминающую доллар, легко распознать, а кто не понял, тот мог прочитать и лаконичную аббревиатуру «YMCA PRESS», и больше ничего! Ни картинки, ни голой девки! Создавалось впечатление, что люди просто устали ждать и стали приближать будущее явочным порядком.

Из сочинения по Эренбургу: «…возвращается после семнадцати лет заключения отчим Коротеева; открыто обсуждаются в застолье отношения с Западом, возможность встречаться с иностранцами; на собрании всегда находятся смельчаки, готовые перечить начальству, мнению большинства…»

От всего этого партия власти находилась в глубоком раздрае. Только что пришедший к власти молодой (что уже моветон) Горбачев, изъясняясь какими-то путаными обрывками фраз, объявил об ускорении, гласности и перестройке, по-видимому, пародируя ленинские надежды на новый курс. Все, однако, смеялись, пророча: «Сначала будет перестройка, потом перестрелка, а потом перекличка». Тем более, что в магазинах становилось все хуже, из еды - как шаром покати, а после неудачно проведенной антиалкогольной кампании – так и нечем запить.

Как один из немногих владельцев видеомагнитофона в стране, я нередко созывал посмотреть на арт-хаус . Последний считался подрывом советского соцреализма. Однажды недопосаженный друг пришел ко мне с еще двумя недопосаженными друзьями, одного из которых звали Андрей Фадин (будущее светило демократической журналистики), а другого – Павел Кудюкин (будущий замминистра труда). В голове у Андрея картинки крутились явно быстрее, чем неспешные планы Тарковского, поэтому он охал, вздыхал, безжизненно падал на тахту, не в силах сосредоточиться на экране. А потом вдруг сказал загадочную фразу: «В стране начинается клубное движение», - ради которой, по всей видимости, и пришел. Это он меня так вербовал.

При этом в голове у меня возник образ сельского клуба: дощатый пол, аккордеонист и танцы-обжиманцы. Который, однако, на поверку оказался совсем даже не таким, а современным научно-исследовательским институтом - ЦЭМИ, где поросль молодых демократов Севастопольского района под присмотром Севастопольского же райкома, собиралась за большим круглым столом. Собравшиеся предлагали модератору загадочные «социальные инициативы», которые тот скрупулезно записывал мелом на доске. «Та-ак, установить на Лубянке памятник жертвам сталинских репрессий… Записал!»

Смысла в этом, на мой взгляд, не было никакого, но я решил посмотреть, чем кончится дело, со своей стороны предложив модератору записать «Построить в России капитализм». На что все дружно, но дружелюбно зашикали: мол, рано, об этом нельзя, но ход твоей мысли нам нравится…

И тут в эфире нашей жизни появился Борис Николаевич Ельцин, который тоже стал говорить что-то ужасное, даже еще более ужасное, чем мы за круглым столом. Его речи, размноженные на папиросной бумаге, будто прокламации какие, ходили в Самиздате, заворачивая мозги старым диссидентам. И почти легально распространялись в нашем клубе под эгидой «поднимем планку гласности», для чего был учрежден бюллетень «Открытая зона». Название взято из крылатой цитаты Горбачева «нет зон, свободных от критики».

При этом Ельцина, конечно, жестоко обличали в партийных кругах. И ситуация развивалась так, что в какой момент мне с небольшой группой товарищей по клубу пришлось отправиться в ЦК КПСС, чтобы подать коллективное письмо, настоятельно требующее руки прочь от народного трибуна.

Застеленный коврами и тоже полувымерший ЦК (никогда не думал, что я сюда когда-нибудь попаду) выглядел дворцом эмира. Охрана стояла навытяжку, как в приемной у Мюллера. С единственным, правда, отличием: нас не арестовали тут сразу, а встретили застенчивыми улыбками, вписав в какой-то кондуит и чуть ли ни напоив малиновым чаем. Невзрачная серая мышь пообещала уделить обращению повышенное внимание. Я пощипывал себя за щеку, пытаясь проснуться от абсурдного сна, в котором антисоветчики просят за кандидата в члены Политбюро.

Цэмишный клуб «Перестройка» развалился. Образовались два новых – «Демократическая перестройка» и «Перестройка демократическая» («Перестройка-88»), которые острый на язык Андрей Фадин обозвал Демпером и Пердемом. Отлученный от Большого Круглого стола, Пердем радикализировался еще больше, влившись в «Демократический Союз» Валерии Новодворской. А тот получил известность благодаря безуспешным атакам на Пушкинскую площадь, которую традиционно защищал московский ОМОН, в то время еще бедно одетый и не так похожий на космонавтов из «Звездных войн».

Программой максимум Демсоюза было свержение коммунистического строя, арест всех коммунистов и проведение процесса типа Нюрнбергского. Программой минимум – пронести на Пушкинскую площадь трёхцветный флажок (ныне официальный флаг России). Будущий Нюрнберг никого, казалось, не волновал, но омоновцы яро топтали флажки. При этом кто-то падал в фонтан, как не так давно туда упал и Илья Пономарев. В общем, 20 лет уже падают в этот фонтан. Наблюдающая публика улюлюкала из подворотен и кричала «Позор!». В общем, 20 лет так кричит…

***

В 1988-ом году был принят Закон СССР «О кооперации в СССР», разрешивший кооперативам заниматься любыми не запрещёнными законом видами деятельности, в силу чего под сурдинку при кооперативе «Факт» (а кооперативы таки стали рассадниками капитализма) в 1989 году запустился проект «Коммерсантъ». Первой частной газеты, политический отдел которой создался из нашего бюллетеня «Демократической перестройки».

Поначалу работа там очень не нравилась, потому что приходилось писать короткие заметки типа «Бизнесмен попал под лошадь» вместо того, чтобы гневно и многостранично обличать режим. Однако платили нам хорошо, поэтому мы втянулись и пахали так, что приходилось спать на полу (есть такая фотография!), заполняя полосы бесчисленными крохотульками. К тому же на кухне – пусть живет сто лет Володя Яковлев! – нас кормила отбивными какая-то тихая женщина.

19 августа 1991 года я отсыпался после очередной ночной сдачи, когда позвонил Саша Фадин, брат Андрея Фадина, и сказал: «Переворот!» Прислушался: действительно, город был непривычно тих, лишь от МКАДа доносился ровный гул танковых колонн. Включил телевизор - «Лебединое озеро». «Блин, выходить на работу?», - спросил я, больше всего огорчаясь, что накануне сдал три заметки и, очевидно, они все теперь полетят в корзину.

«Давай так, - сказал Саша, - сейчас подожди, я все сначала разузнаю…» 20 августа на независимой базе «Коммерсанта» мы сделали первый номер «Общей газеты», опять же точно скопировав реакцию либеральной интеллигенции на закрытие небольшевистской прессы в ноябре восемнадцатого, когда «Союз Русских писателей» выпустил одноразовую газету, названную «Газета-протест».

Вечером по межгороду мне позвонил еще один товарищ, случайно уехавший по закупкам для бизнеса в Молдавию. "Чего там у вас, снова-здорово?" – спрашивает. И второй вопрос: "Как ты думаешь, «Коммерсантъ», это надолго?" "Мое ощущение", - отвечаю, - "что все это как-то должно рассосаться".

И действительно, ГКЧП сдох уже 21 августа. Все радовались и веселились, никогда так не радовались, разве что в 45-ом. Начиналась «Величайшая катастрофа ХХ века»…

Сергей Митрофанов

Russian Journal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе