Премьер и Дума. Случай И.Л. Горемыкина

РI продолжает публиковать материалы только вышедшего в свет специального номера «Тетрадей по консерватизму», посвященного теме российского парламентаризма.

Взаимоотношение парламента с исполнительной властью — один из наиболее сложных и болезненных сюжетов истории народного представительства в России. Историк, крупнейший исследователь российской бюрократии последних лет империи Романовых Кирилл Соловьев в своем очерке об Иване Горемыкине, человеке, сумевшем дважды оказаться в кресле премьер-министра, показывает, насколько неподготовленной оказалась бюрократия к полноценному взаимодействию с не зависящем от нее органом представительной власти.


«В Таврическом дворце мы спешно разместились на своих местах при содействии вылощенных молодых чиновников Государственной канцелярии. Заняли свои места и министры: впереди, с краю, маленький сутулый старичок Горемыкин с невыразительным лицом и с длинными белыми бакенбардами – совершенный Фирс из “Вишневого сада”, рядом с ним – красивый и изящный Столыпин, потом Коковцов, Щегловитов и другие», – таким запомнился только лишь назначенный председатель Совета министров [16, с. 423].

Его практически не замечали.

Фигура премьера терялась на фоне больших событий того времени. Да и сам премьер, казалось бы, не замечал их. Сидя в Думе на отведенных министрам креслах, он не мог победить одолевавший его сон. Голова постепенно опускалась, бакенбарды ложились на лацканы сюртука – Горемыкин засыпал, изредка открывая глаза, когда ситуация в зале заседания особенно накалялась и депутатские выступления становились чересчур громкими. Тогда он подымал голову, обводил сонными глазами народных избранников и вновь засыпал. О нем в полный голос заговорили 13 мая 1906 года, когда премьер был вынужден выступить с трибуны Государственной думы: «Горемыкин выступил один только раз… Читал он ее [речь] глухим старческим голосом, без малейшей выразительности, запинаясь и делая паузы в ненадлежащих местах, так что даже сидевшие в первых рядах депутаты в этом невнятном бормотании могли расслышать лишь отдельные фразы» [16, с. 431].

В Таврическом дворце была очень плохая акустика. Не было слышно выступавших с тихим голосом и плохой дикцией. Горемыкин и не старался, чтобы кто-нибудь его услышал. Говорил он тихо и монотонно, повысил голос лишь однажды, отметив недопустимость отчуждения частновладельческих земель. Депутаты следили за речью премьера по заранее розданным экземплярам текста его выступления [4, с. 555]. «Невысокий, сгорбленный, с длинными, старомодными седыми баками, как носили дворецкие в барских домах, Горемыкин всем своим обликом олицетворял уходившую в прошлое сановную бюрократию. Говорить речи он, конечно, не умел, пожалуй, обиделся бы, если бы кто-нибудь заподозрил в нем претензию на красноречие. Горемыкин… просто читал по бумажке речь, вероятно, составленную для него кем-нибудь из секретарей. Его голос, его манеры, его слова и мысли – все было из другого мира» [24, с. 421].

Горемыкин производил схожее впечатление и на коллег по правительству. Казалось, ведомства под его руководством неизменно погружались в спячку. Сотрудник канцелярии Совета министров П.П. Менделеев вспоминал: «Это случилось в первые же дни его премьерства. Он поместился тогда в здании Министерства внутренних дел на Фонтанке около Цепного моста. Там же происходили заседания Совета. Приезжаю в третьем часу дня. Вхожу в приемную. Тишина полная. Одни курьеры. Ни служащих, ни представляющихся, ни просителей. Сонное царство. Это после с утра до вечера переполненных разнообразным людом приемных зал Витте. В довершение всего курьер шепчет, что мне лучше было бы приехать попозже, так как Его Высокопревосходительство собирается прилечь отдохнуть и не велели никого принимать. Уехал, оставив привезенные дела для передачи Ивану Логгиновичу, когда они изволят восстать от дневного сна» [13, с. 212].

Ивана Горемыкина вспоминали дремавшим и спящим, безразличным наблюдателем бурных событий 1906 года. Он будто был живым воплощением старого порядка, беспомощно взирающим за ускользавшим из рук временем. Владимир Гурко, бывший на тот момент товарищем министра внутренних дел, охарактеризовал главу правительства как апатичного реакционера, едва ли способного верно оценить вызовы времени, огромное значение новых правовых институтов [4, с. 538]. По воспоминаниям министра иностранных дел Александра Извольского, в кресле председателя Совета министров Горемыкин откровенно скучал. Коллеги по правительству, настаивавшие на принятии чрезвычайных мер, вызывали его ироничную усмешку [6, с. 115]. Депутатов же Думы он просто игнорировал, заявив, «что даже не сделает им [депутатам – К.С.] чести рассуждать с ними, но будет поступать так, как будто их не существует» [6, с. 109].

Впоследствии министр финансов Владимир Коковцов писал о легко читаемом на лице Горемыкина чувстве брезгливости, когда речь заходила о Думе [9, с. 148–149]. В начале июля 1906 года премьер загадочно молчал, когда вставал вопрос о деятельности народного представительства [9, с. 173]. Он прекрасно знал, что дни существования Первой Думы уже сочтены.

Горемыкин был весьма осторожен в разговорах с коллегами. Он не слишком им доверял, зная, что в российских условиях объединенное правительство – правовая утопия. Соответствующим образом он оценивал и свою роль в качестве премьер-министра. Горемыкин не полагался на солидарность в правительстве. Ему не раз приходилось жаловаться царю на разногласия среди министров, которые конфликтовали даже по ничтожным вопросам. Более того, премьер был невысокого мнения о руководителях ведомств [3, л. 18]. И в самом правительстве с такой оценкой дел вполне соглашались. Министр иностранных дел А.П. Извольский по этому поводу говорил: «Кабинет Горемыкина – сходбище ничтожных людей, которые ожидают событий, но не в состоянии ни их предвидеть, ни их направлять» [20, с. 529–530].

Беспорядочность работы правительства сказывалась во всем: даже в характере заседания Совета министров. Собравшись вместе, руководители ведомств никогда не рассаживались за столом. Министры располагались в разных концах комнаты. Заседания правительства скорее напоминали салонную беседу. К началу работы многие министры опаздывали. Более всех в этом отношении выделялся А.П. Извольский. Когда все же министр иностранных дел приходил на заседание, он почему-то неизменно садился на стул лицом к спинке [4, с. 553]. Весьма информированный корреспондент газеты «Речь» Лев Клячко писал, что в ходе правительственных совещаний Горемыкин никогда не спорил, никому не возражал и ничего не предлагал. Он сидел почти неподвижно. Каждое его слово становилось событием [8, с. 23].

За кулисами политики Горемыкин смотрелся совсем иначе, чем на авансцене. Престарелый, полусонный, флегматичный министр сам подобрал себе кабинет, настаивая на избранных им кандидатах. Его выдвиженцем был Петр Столыпин [15, с. 88]. Горемыкин добился увольнения министра иностранных дел Владимира Ламздорфа [4, с. 538] и назначения Николая Шауфуса министром путей сообщений [9, кн. 1, с. 155].

Важнее, конечно, другое: у Горемыкина было собственное видение политических процессов. Он полагал, что правительство – это царь. Министры – лишь исполнители его воли [9, кн. 1, с. 180]. Они не могли претендовать на самостоятельную политическую роль, а Совет министров не был парламентским кабинетом. Это «непосредственный орган действия верховной власти и исполнитель ее предначертаний». Не следовало поддаваться обману. Дума будто бы боролась с правительством, на самом деле имея в виду императора. Депутаты просто не смели его критиковать. Зная об этом, министры не имели права отступать и уступать. Ведь в Таврическом дворце решался вопрос не об их портфелях [3, л. 18–20]. В рамках этой концепции совместная работа Думы и правительства была в принципе невозможна. Надо было решать вопрос не об общей программе действий, а о тактике выживания: «Она [Дума – К.С.] будет заниматься одной борьбой с правительством и захватом у него власти, и все дело сведется только к тому, хватит ли у правительства достаточно силы и умения, чтобы отстоять власть в тех невероятных условиях, которые созданы этой невероятной чепухой, – управлять страной во время революционного угара какой-то пародией на западноевропейский парламентаризм» [9, кн. 1, с. 149].

Из этого отнюдь не следует, что Горемыкин был сторонником прежнего порядка вещей и предлагал «отыграть» ситуацию назад. Так, премьер-министр высказался за необходимость объединенного правительства. Только консолидированная исполнительная власть могла представлять императора в стенах Государственной думы. Кроме того, эффективно работающее правительство – насущная потребность в условиях бюрократической неразберихи, характерной для России. Столь плачевное положение вещей сложилось не в 1905 году, а существенно раньше, однако при новых обстоятельствах застарелые болезни стали намного опаснее. «В настоящем своем виде вся наша правительственная организация представляется сложным, пестрым и иногда неуклюжим наслоением учреждений и властей, наследием протекшего со времени реформ Александра I столетия, в течение которого эти учреждения создавались, переделывались и нагромождались одно на другое без достаточного согласования, под влиянием разнородных потребностей государственного управления. Пока не существовало созданных ныне представительных законодательных учреждений, правительство могло действовать с таким несовершенным аппаратом, но ныне он становится решительно непригодным» [3, л. 21]. Говоря об этом, Горемыкин имел в виду революционные потрясения 1905 года и надвигающиеся катаклизмы 1906 года. Ведь пока еще никто не знал, что революционная волна пошла на спад. Победить революционную стихию, не поддаться давлению обстоятельств, оставаться на вершине может лишь дееспособная, а значит, консолидированная власть [3, л. 21 об.].

Об этом Горемыкин писал императору в своей записке от 19 апреля 1906 года, поданной за несколько дней до его назначения главой правительства. Государственный деятель несомненно консервативного направления был против возвращения к дореформенным временам: нельзя свернуть конституционный эксперимент в России, если он уже начат. «Мысль об участии народных представителей в законодательной деятельности правительства успела пустить во всех слоях русского народа глубокие корни, недоверие и даже ненависть к чиновничьему строю управления настолько всеобщие и болезненные, что монархической власти угрожала бы серьезная опасность, если бы сделаны были шаги, оправдывающие предположения о том, что с народным представительством намерены покончить или сузить его до пределов призрачности» [3, л. 22 об.]. По этой причине правительство должно было выстроить стратегию с учетом принципиально новых обстоятельств: неминуемости Государственной думы [3, л. 23. об.].

При этом депутатам не следовало во всем потакать. Горемыкин не сомневался, что народные избранники первого созыва очень скоро проявят свою «деловую неспособность». Он предрекал бесплодные прения, дерзкие выходки и даже беспорядки среди населения. Казалось бы, в распоряжении исторической власти было элементарное средство – распустить Думу. Горемыкин предлагал с ним не спешить. Подобно многим другим, он опасался катастрофических последствий разгона депутатов. «К этой мере придется прибегнуть лишь в том случае, если Дума узурпирует не принадлежащую ей власть и обратиться в Учредительное собрание. Таких действий, конечно, допускать нельзя ни под каким предлогом». И все же Горемыкин не верил в подобное развитие ситуации. Он видел в кадетах хитрых политиков, которые изберут осторожную, но вместе с тем чрезвычайно опасную для правительства тактику. Думское большинство не пойдет на бессмысленный штурм власти, а займется организацией «тайного подкопа» [3, л. 24]. «При таком обороте дела надо дать Думе самой похоронить свой престиж в народном сознании и обнаружить свое бессилие. Такое положение может представить известную опасность, но эта опасность будет меньше той, которую представило бы распущение Думы с ореолом жертвы политической реакции». Так или иначе, Горемыкин предлагал не затягивать первую сессию. Думу следовало распустить на каникулы спустя шесть недель после ее открытия. Депутатов надо было вновь созвать в Петербург лишь для обсуждения государственного бюджета [3, л. 25]. По мысли Горемыкина, правительству следовало ждать. Надо было предоставить Думе шанс похоронить собственный престиж. Тогда ее можно было без особого риска распустить. Если же депутаты вопреки ожиданиям заняли бы более радикальную позицию – и правительству пришлось бы продемонстрировать решительность.

Так и случилось. Ожидания Горемыкина не оправдались. Дума оказалась более революционной. К началу июля 1906 года в правительстве сложилось убеждение, что следовало поспешить с роспуском депутатов. Однажды июльским утром обер-прокурор Св. Синода Алексей Ширинский-Шихматов, государственный контролер Петр Шванебах и товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко оказались на квартире Горемыкина. Они упрашивали премьера пойти на давно ожидаемый шаг. Министры были взволнованы. Горемыкин почти не обращал на них внимания. Он завтракал, скучающим взглядом окидывая непрошеных гостей. «Ничто не действовало, – вспоминал В.И. Гурко, – Горемыкин был невозмутим… равнодушие и мертвенность Горемыкина меня бесили, и мне страстно захотелось его так или иначе растормошить.

– Иван Логгинович, – обратился я к Горемыкину, – вы видите, что там? – сказал я, с нарочитой живостью указывая окно.

– А где, что? – всполошился Горемыкин, очевидно, предполагая, что с улицы грозит какая-то опасность…

– Да там, напротив.

– Что же напротив?

– Да Инженерный замок.

– Ну, так что же? – спросил несколько успокоившийся Горемыкин.

– А то, что если бы то, что совершилось в этом замке 11 марта 1801-го года… было отложено на 12 марта, то оно вовсе бы не совершилось, ибо в это время у петербургской заставы был уже выписанный императором Павлом Аракчеев, и он сумел бы разрушить планы заговорщиков. Точно то же и с Государственной Думой. Сегодня, допустим, ее можно разогнать. Возможно ли это будет через неделю – неизвестно.

– Вы правы, – сказал еще не успевший впасть в свое невозмутимое спокойствие Горемыкин» [4, с. 567].

Заседания Совета министров практически всегда назначались на поздний вечер. Так случилось и 7 июля 1906 года. Министры собрались в восемь часов вечера. Они ждали Горемыкина. Тот был вызван в Царское Село. В Петербург он вернулся около девяти вечера. Он пришел в приподнятом настроении. Сообщил всем присутствовавшим, что вопрос о роспуске Думы решен. Соответствующий Манифест будет опубликован 9 июля. Сам Горемыкин увольнялся с давно тяготившей его должности [9, кн. 1, с. 185]. В половине десятого вечера прибыл П.А. Столыпин уже в новом качестве – председателя Совета министров. Впоследствии Столыпин подчеркивал, что ему постоянно приходилось иметь дело с «давлениями и влияниями» высших сфер. Все началось тогда, 7 июля, когда только что назначенному премьеру пришлось переубеждать министра императора двора барона Владимира Фредерикса, что роспуск Думы – еще не конец династии [9, кн. 1, с. 186]. Впрочем, и среди министров единодушия не было. А.П. Извольский, П.М. Кауфман, В.Н. Коковцов видели большую опасность в роспуске Думы: «Он неминуемо обозначил бы собою явный разрыв правительства с населением, без поддержки которого немыслима между тем никакая созидательная работа, а, следовательно, невозможно и действительное успокоение страны» [17, с. 34–35].

Некоторые из членов правительства были даже не против формирования кабинета с участием думцев [17, с. 36–37]. Правда, теперь дискуссии по этому поводу были уже бессмысленными. Решение было принято. Утром следующего дня министры расходились по домам в возбужденном состоянии. Страшные события предрекал В.Н.  Коковцов: «О бирже я не говорю, на бирже будет полный крах. Но что будет в России, что будет в Санкт-Петербурге». Олимпийское спокойствие сохранял морской министр Алексей Бирилев. Он лишь презрительно пожимал плечами: «Что за вздор. А вот пусть попробуют, приведу из Кронштадта несколько флотских экипажей и всех на штыках разнесем». Как ошибались все министры. Столица 9 июля оставалась в целом спокойной, а флотский экипаж как раз взбунтовался [11, с. 125].

В Петербурге шло передвижение войск, что внушало оправданные опасения некоторым депутатам [25, с. 207–208]. В Царском Селе продолжали сомневаться. Горемыкин оставался решительным. Он не уставал повторять: «Нужна только твердость». Ему возражали военные, предрекая народные волнения. Он все возражения парировал: «Народ не тронется, и если революционная чернь пойдет на Петергоф, то уж, конечно, назад не вернется» [23].

Последний день премьерства выдался особенно трудным. И.Л. Горемыкин вернулся домой поздно вечером. Перед сном он попросил своего камердинера ни в коем в случае его ночью не будить, что бы ни случилось. Бывший глава правительства хорошо знал Петербург и его обитателей. Ночью на квартире Горемыкина был фельдъегерь с пакетом от императора. Однако никто хозяина не будил, а в это время в столицу стягивались войска и в типографиях печатался манифест о роспуске Думы. Утро Горемыкин начал с чтения газет. Убедившись, что царский манифест опубликован, он мог вскрыть конверт, присланный из Царского Села. Только тогда Горемыкин доподлинно узнал, что император просил повременить с роспуском. Но было уже поздно. Дума была разогнана [1, с. 286; 2, с. 419; 4, с. 571; 5, с. 176; 7, с. 167; 9, кн. 1, с. 192; 10, с. 125–126; 12, с. 71; 14, с. 399; 18, с. 96; 22, с. 15]. Это, конечно, исторический анекдот. Видимо, никогда не станет известным, насколько ему стоит доверять. Однако его так часто повторяют авторы дневников и мемуаров, что все же, наверное, стоит воспроизвести этот замечательный эпизод из политической жизни России начала XX века. Он по крайней мере свидетельствует, как колебалась верховная власть накануне 8 июля 1906 года, как многое зависело от случайных обстоятельств и вроде бы «случайного» человека во главе правительства – И.Л. Горемыкина.

Он мог казаться случайным депутатскому большинству. Конечно, Горемыкин таковым не был. Опытный чиновник и царедворец – он многое знал и о многом имел собственную точку зрения. 19 июля 1906 года бывший премьер-министр подал императору новую записку. Он подводил итоги своей кратковременной работы на посту главы правительства и делал прогнозы на будущее. Горемыкин был вынужден признать, что его первоначальный прогноз не сбылся: революционную Думу пришлось распустить. Вместе с тем перед правительством стояла задача выработать стратегию взаимодействия с новым созывом Думы, так как вернуться к прежним, дореволюционным, временам было уже невозможным. Такого рода реакционная политика была чревата масштабной дестабилизацией [3, л. 11]. Однако «во всяком случае в расчет надо принимать наихудшие условия и, с такой точки зрения, следует допускать, что новый состав Думы может быть хуже распущенного ныне – в том смысле, что революционные элементы будут в нем многочисленнее нынешнего» [3, л. 12]. Правительству придется вновь разогнать депутатов и реформировать избирательное законодательство, чтобы гарантировать более или менее предсказуемое законодательное собрание [3, л. 12 об.].

В этой связи возникал непростой вопрос: как утвердить новый закон, который должен быть принят вопреки действующему праву. «Сущность дела в том, что, каков бы ни был новый избирательный закон, если он будет издан без обсуждения и согласия народных представителей, он не будет принят страной в том смысле, что страна не подчинится ему нравственно и сознательно, а в этом вся сила такого закона» [3, л. 12 об. – 13]. Горемыкин полагал необходимым созвать Земский собор лишь с единственной целью – принять новое положение о выборах. «Созыв такого собора, если он будет сделан соответствующим народному сознанию способом, опасности не представляет. Напротив, если он произойдет в должном единении воли царской с желаниями народными, он высоко поднимет обаяние власти царской и надолго обеспечит внутренний мир России» [3, л. 13]. По мысли бывшего премьера, новый документ, возможно, и не идеальный, будет составлен именно на Земском соборе, что придаст законодательному положению должную легитимность.

Горемыкин предложил реформировать Государственный совет, который, по его мнению, не справлялся с поставленными перед ним задачами. Он в силу своего положения должен был способствовать стабилизации политической системы. Само наличие Государственного совета должно было препятствовать прямому столкновению Думы и правительства. Если Дума представляла народные интересы, Государственный совет – державные. Он в своих решениях должен был исходить из «высших потребностей государственного бытия» [3, л. 14 об.]. Так должно было быть, но так не было. «Причины этому лежат, как бы это не казалось странным, в составе членов Совета по назначению» [3, л. 15]. В реформированный Государственный совет были автоматически включены все его члены, утвержденные в должности еще до 1906 года. При этом все позабыли, что они были назначены в совсем другое учреждение, которое выполняло иного рода задачу. Естественно, они даже не поняли, в чем заключалась стоявшая перед ними цель. «Они не сочли себя солидарными с действиями верховной власти государственного управления, представителями правительства в Совете, а усвоили себе, каждый в соответствии со своими политическими взглядами, не согласованное с потребностями государственными положение» [3, л. 15]. Вместо того чтобы придать устойчивость системе, Государственный совет ее дестабилизировал. Он стал генератором случайностей. Его члены пытались соответствовать обстоятельствам, с очевидностью склоняясь в пользу Думы.

Горемыкин полагал такую ситуацию нестерпимой. «Невозможно допустить такое положение, чтобы верховная власть назначала в Государственный совет половину его членов для того, чтобы не только не встретить в ней той опоры, которую она признает нужной, а для того, чтобы при участии этих членов образовалось в Совете оппозиционное большинство» [3, л. 16 об.]. Дабы такого больше не случилось, следовало в дальнейшем тщательно отбирать членов Совета, а его председатель должен был находиться в тесном взаимодействии с правительством [3, л. 17].

Горемыкинская конструкция власти может показаться противоречивой. Вроде бы премьер был сторонником объединенного правительства, но в то же время отказывал ему в самостоятельной политической роли. Председатель Совета министров не скрывал своей брезгливости в отношении Думы и при этом ратовал за ее сохранение. Эти нестыковки вполне органичны для бюрократического взгляда на политические процессы. В рамках такого понимания политическая система заключала в себе известный компромисс. С одной стороны, структура управления, осуществляемого бюрократией и «освященного» самим фактом наличия царской власти, оставалась незыблемой. С другой — частью политической конструкции становились представительные учреждения, отнюдь не декоративные по своим полномочиям. Четко разводя политику и управление, Горемыкин рассчитывал на складывание modus vivendi старого и нового. В этом сказывался характерный для бюрократии стиль мышления: правительство должно уметь работать в разных «регистрах», вовремя их переключая. При таких обстоятельствах функционирование Думы, например, не противоречило особым охранным положениям и чрезвычайным полномочиям местной администрации.

О Горемыкине периодически вспоминали. Наконец, в 1914 году он вновь возглавил правительство. При этом сам Горемыкин весьма иронически оценивал собственную персону: «Я напоминаю старую енотовую шубу, которая давно уложена в сундук и засыпана камфарою, и совершенно недоумеваю, зачем я понадобился; впрочем, эту шубу так же неожиданно уложат снова в сундук, как вынули из него» [9, кн. 2, с. 267]. Он председательствовал, как и раньше. По воспоминаниям Александра Наумова, «Горемыкин был скуп на слова. В Совете министров Иван Логгинович производил на меня впечатление человека, который готов внимательно слушать прения, но вместе с тем думает про себя свою собственную думушку. Думушкой этой он делился лишь с одним своим государем, настраивая Его Величество следовать его, Горемыкина, взглядам и советам» [15, кн. 2, c. 356].

По оценкам А.Н. Наумова, Горемыкин практически не влиял на кадровые назначения [15, кн. 2, c. 358]. Многие полагали, что подлинным премьером был главноуправляющий землеустройством и земледелием Александр Кривошеин. Казалось, что Кривошеин должен, наконец, встать во главе правительства, когда «почтенный старец окончательно рассыплется». По словам министра финансов Петра Барка, Кривошеин был «душой» Совета министров [21, с. 425]. Коковцов считал его «серым кардиналом», для которого фигура Горемыкина была полезной «ширмой» [9, кн. 2, с. 266]. Этой точки зрения придерживались и многие депутаты, предпочитавшие вести переговоры с Кривошеиным, а не Горемыкиным [8, с. 48].

Иногда может возникнуть соблазн изучать деятельность Горемыкина, отталкиваясь от того, что мы знаем о его втором премьерстве. Едва ли это верно. За восемь лет он не помолодел. Но главное, пожалуй, другое: за эти восемь лет очень изменилась страна. Дума стала неотъемлемой частью политической системы, депутаты – завсегдатаями кулуаров власти. Бюрократия приноравливалась к взаимодействию с ними, меняясь по ходу дела. К 1914 году стратегия Горемыкина безнадежна устарела. Он не ставил политических задач перед правительством, в то время как Четвертая Дума требовала от Совета министров именно политической повестки.

Горемыкин был вполне последователен и предсказуем. Он продолжал соединять несоединимое: самодержавие и конституцию, объединенное правительство и царскую власть, вмешивавшуюся во все дела управления страной. В рамках традиционной бюрократической логики все эти противоречия успешно снимались, благодаря умелой тактике и удачной редактуре. Проблема не в том, какой линии поведения он придерживался, а в том, что именно его назначили премьер-министром. Как раз это есть лучшее свидетельство настроений верховной власти, которая втайне надеялась, что ответ, данный ею 17 октября 1905 года, не был окончательным.

 

Литература

Бельгард А.В. Воспоминания. М., 2009.
Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1990.
Горемыкин И.Л. Записки Николаю II // ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 520.
Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствие Николая II в изображении современника. М., 2000.
Джунковский В.Ф. Воспоминания: в 2 т. М., 1997. Т. 1.
Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989.
Киреев А.А. Дневник: 1905–1910 гг. М., 2010.
Клячко Л.М. Повести прошлого. Л., 1929.
Коковцов В.Н. Из моего прошлого: Воспоминания, 1903–1919: в 2 т. М., 1992. Кн. 1–2.
[Крыжановский С.Е.]. Воспоминания: Из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего государственного секретаря Российской империи. СПб., 2009.
Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 3.
Курлов П.Г. Гибель императорской России. М., 1991.
Менделеев П.П. Свет и тени в моей жизни. Обрывки воспоминаний: 1864–1933. М., 2017.
Милюков П.Н. Воспоминания: в 2 т. М.: Современник, 1990. Т. 1.
Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. 1868–1917: в 2 кн. Нью-Йорк, 1955. Кн. 1–2.
Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники: Воспоминания, 1869–1920: в 2 т. М., 2017.
Особые журналы Совета министров царской России. 1906 год. Ч. I. М., 1982.
Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства / под ред. П.Е. Щеголева. М.; Л.: Госиздат, 1927. Т. 7.
Письмо А.И. Гучкова М.И. Гучковой // ГА РФ. Ф. 555. Оп. 1. Д. 670. Ч. 2.
Половцов А.А. Дневник, 1893–1909. СПб., 2014.
Представительные учреждения Российской империи в 1906–1917 гг.: Материалы перлюстрации Департамента полиции. М.: Политическая энциклопедия, 2014.
Рейн Г.Е. Из пережитого: в 2 т. Берлин, 1938. Т. 2.
Речь. 1914. 2 февраля. № 32.
Тыркова-Вильямс А.В. То, чего больше не будет. М., 1998.
Френкель З.Г. Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути. СПб., 2009.



АВТОР
Кирилл Соловьев
Ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, доктор исторических наук, профессор Высшей школы экономики, профессор кафедры истории и теории исторической науки РГГУ.

Автор
Кирилл Соловьев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе