К концу 1933 года в США начинают действовать законы, жестко ограничивающие конкуренцию во всех сферах. Уже подготовлены планы национализации золота и девальвации доллара, пока еще неясно, поможет ли страхование вкладов покончить с банковскими паниками. Во всяком случае, всерьез обсуждаются идеи «чикагской группы» о 100?процентном резервировании банковских вкладов в ФРС, что, по сути, означало бы отмену кредита. В Германии впервые в истории получивший власть не путем заговора и уничтожения соперников, а в результате «всенародного волеизъявления», эксцентричный социалист Гитлер по троцкистским рецептам мобилизует безработных в трудовые армии и начинает на свой лад строить альтернативный вариант «рабочего государства». В СССР после скомканной первой попытки модернизационного «большого скачка» и судорожного поиска средств для его финансирования, завершившейся в итоге массовым голодом и потерей шести с лишним процентов населения (это лишь немногим меньше потерь в Первой мировой и Гражданской войнах) формируется в общих чертах невиданная прежде система организации хозяйственной жизни.

Она унаследует от прежних книжных догм и представлений лишь название, по сути имея с ними очень мало общего. Эта система не приведет к бешеным темпам роста, как будет рапортовать о том не знавшая слова «инфляция» советская статистика, и не сократит традиционно измеряемое двумя поколениями отставание России от развитых стран по уровню душевого национального дохода. По подсчетам известного российского экономиста Григория Ханина, базирующимся на натуральных показателях, из-за игнорирования изменений цен рост национального дохода за период 1928–1985 годов в официальных данных оказался завышен в 13 раз, хотя и после такой поправки выходит, что по динамике развития советская система не уступала большинству капиталистических стран (существенно отставая от них в эффективности).

Из трех довоенных пятилеток по-настоящему успешной окажется лишь одна, вторая, пришедшаяся на 1933–1937 годы, когда национальный доход увеличивался исключительно быстро за счет развития всех отраслей материального производства. Первая пятилетка, официально выполненная за четыре года и три месяца, привела к падению дохода страны на 15–20%. Сказалось сокращение сельскохозяйственного производства, дававшего в 1928 году примерно 45% вклада, как теперь сказали бы, в ВВП, если считать в довоенных ценах 1913 года (кстати, ровно такой же тогда была и доля села в национальном доходе). И разумеется, сказалась Великая депрессия, с ее падением мировых цен на сельхозпродукцию в два с половиной раза. СССР как крупнейшего экспортера это ударило больнее, чем другие страны, исключая разве что Германию, где к крушению платежного баланса привела внезапная остановка потока долларовых инъекций по плану Дауэса. В 1938–1941 годах темпы роста национального дохода в СССР снова упали, то есть он рос, но в основном уже за счет территориальных приобретений в ходе войны в Европе 1939–1940 годов. На территории СССР в межвоенных границах рост национального дохода был незначительным**.

Однако эта система в практически неизменном виде просуществует еще без малого 60 лет, так или иначе будет кормить сотни миллионов людей, сломает хребет самой блестящей военной машине всех времен и народов. И если не высадит первой человека на Луну, то лишь по чистой случайности. Позже ее будут называть административно-командной, тоталитарной или технократической. На деле она не будет ни той, ни другой, ни третьей. Централизованное планирование на деле означало лишь систему согласований, заменявшую собой рынок. Держалась она не на штыках, представляя собой в некотором роде Парето-оптимальное состояние. Назвать ее технократией, где управляющая элита отбирается по соображениям наибольшей квалифицированности с исключением всякого влияния на этот процесс снизу, тоже было бы не совсем верно.

Россия как крупнейший emerging market начала прошлого века

По сути, для каждой догоняющей модернизации центральной становится проблема поиска сбережений, капитала,
без оплодотворения которым она возможна в той же мере, что и непорочное зачатие. За полвека до начала индустриализации в СССР Россия уже сталкивалась с похожей проблемой. Решение тогда было найдено не в чудовищном налогообложении крестьянства. Двигателем первой, «железнодорожной», индустриализации стал приток иностранного капитала.

Собственно, альтернатив просто не было. Своих сбережений в стране, где девять десятых населения вело натуральное хозяйство, до середины XIX века практически не было, и необходимый объем накоплений мог бы вызревать веками. Примерно до начала 80?х годов XIX века это были преимущественно займы, затем прямые иностранные инвестиции. Уже к 1889 году их доля в совокупном торгово-промышленном капитале России оценивается в 25%, а к 1914 году увеличивается до 43%. При этом в инвестициях приток извне достигает 55% и падает только с началом Первой мировой войны***.

Одной из предпосылок интенсивного притока капитала становится проводившаяся тогда всеми странами, не исключая и Россию, политика импортзамещения. Правда, тогда она состояла не в манипуляции обменным курсом (он в течение 1834–1896 годов остается на постоянном уровне 1,3 рубля за доллар, а затем в ходе денежной реформы Сергея Витте девальвируется до 1,94, да так и остается на этом уровне, исключая лишь бурный военно-революционный период, до 1934 года, когда в свою очередь будет девальвирован и сам доллар), а в таможенном протекционизме, который с 1880 года окончательно приходит на смену «беспошлинному десятилетию».

Итоги этого притока иностранных капиталов в экономику России довольно внушительны: первый пик роста душевого национального дохода был отмечен в начале 1890?х (около 8%, при том что за два десятилетия до этого страна вообще практически не знала экономического роста), а второй скачок в промышленном развитии приходится на 1909–1914 годы (около 4% годового прироста душевого национального дохода).

Цена, которую заплатила страна за эти успехи, вполне приемлема. Во всяком случае, Россия не превращается в «банановую империю», и этот приток инвестиций имеет малого общего с банальной эксплуатацией природных богатств. Из добывающих отраслей с участием иностранного капитала осваивается лишь добыча марганцевой руды (Россия, а потом и СССР надолго становится чуть ли не монопольным поставщиком). Ну и, разумеется, нефть: на Россию в 1900 году приходится 51% мировой добычи, но на экспорт идет лишь 12% производства, кроме нас на рынке присутствует только один нефтеэкспортер — США. В основном же капитал шел в высокотехнологичные по тем временам сферы — электротехнику, сельхоз— и прочее машиностроение. Прибыли от деятельности также в значительной степени реинвестируются в быстро растущий российский рынок.

Был ли у Сталина «китайский выбор»

Нельзя сказать, что возможности, открываемые притоком иностранного капитала, совсем игнорировалась при второй индустриализации — и дефицит платежного баланса, и внешний долг СССР были, особенно в первой половине 1930?х, весьма значительны. И все же в силу политических ограничений, неудачной внешней конъюнктуры (не будем забывать о Великой депрессии 1930?х) и, как бы теперь сказали, неблагоприятного климата для ведения бизнеса, этот источник не смог стать ни основным, ни даже особенно заметным, и прототипа нынешнего Китая из СССР 1930?х не получилось. Хотя лично Сталин к такому повороту, судя по огромным усилиям, прилагавшимся в 1930?х для преодоления изоляционизма, возможно, и был расположен.

Но даже если притока капитала нет, проводить догоняющую модернизацию в условиях изоляционизма все равно не получится, какая-то минимальная интеграция в мировую систему хозяйства нужна. Как ни мобилизуй внутренние накопления, на них в лучшем случае можно организовать инвестиции в строительство, инфраструктуру, что-то выкопать. Но торгуемую продукцию: станки, машины и оборудование — все равно надо где-то купить, если у вас их нет. Вопреки теории сравнительных издержек, которая говорит, что возможности для эффективного экспорта найдутся всегда, Советский Союз того времени мало что мог предложить на внешний рынок — о высокотехнологичном экспорте говорить смешно даже сейчас, но и нефти пока не было в достаточном количестве.

Возможно, сегодня, когда мы наблюдаем торговую экспансию Китая и иных южноазиатских экономик, покажется удивительным, что за пределами двух сырьевых продуктов — нефти и марганца — в промышленности царской России не было создано сколько-нибудь заметного экспортного сектора. Вероятно, это объяснялось всеобщим протекционизмом того времени. Как ни странно, и сталинская индустриализация оказалась совершенно не экспортно ориентированной. А это уже странно — если вспомнить, что вся она проходила под знаком острейшего дефицита валюты и золота и властям приходилось проявлять чудеса изобретательности и изворотливости для их поиска. Тем не менее даже в начале 1940?х, невзирая на набирающую обороты модернизацию, нам по-прежнему особо нечего было предложить миру. Так, если посмотреть на советский экспорт в США 1940 года, то видно, что две трети его по-прежнему составляют меха. Возможно, и здесь неудачным оказалось время. Сначала в условиях Великой депрессии все стремились закрыть свои рынки от экспорта, сохраняя рабочие места. Потом крупнейшие потенциальные импортеры вроде Германии и Италии вынашивавшие планы военных авантюр, провозглашали автаркию одной из целей своего развития.

Правда, нельзя сказать, что такие маневры с созданием экспортного сектора совсем не рассматривались. Так, глава правительства Алексей Рыков в дополнение к первой пятилетке предложил свой вариант — так называемую двухлетку. Суть ее состояла в том, чтобы в пределах пятилетки в первые два года обратить особое внимание на развитие аграрного сектора. Туда надо было направить значительно больше средств, чем планировалось по новому пятилетнему плану. Интенсивное развитие сельского хозяйства должно было бы увеличить экспорт хлеба и других сельскохозяйственных продуктов, что дало бы стране валюту, необходимую для развития промышленности.

План Рыкова был категорически отвергнут, причем в дальнейшем его предложение было возведено в криминал в борьбе с правой оппозицией. Участь Алексея Рыкова, как известно, печальна, но в данном случае экспортный план, скорее всего, и впрямь был нереализуем — дело происходило весной 1930 года, когда из-за охватившей весь мир осенью предыдущего года финансовой паники наш зерновой экспорт вряд ли был кому-то нужен. В 1931 году мы видим пассивное сальдо во внешней торговле — 300 млн золотых рублей (курс к доллару приведен выше): продолжающаяся индустриализация и недостаток внешнего спроса заставляют сокращать экспорт. К этому времени в стране уже вовсю выдаются карточки на продукты питания и многие другие товары первой необходимости.

В итоге закупки товаров за рубежом неизбежно финансируются в значительной мере кредитами (или вывозом золота и других ценностей — по статистике проследить разницу нам не удалось). Так, в торговле с США за 1929–1940 годы экспорт финансирует лишь треть импорта. Очевидно, что какая-то часть долга была оплачена золотовалютными резервами — золото в СССР американцы стали регулярно закупать с 1939 года.

Примерно такая же ситуация и в торговле с Германией. В 1925–1933 годах оттуда в СССР было поставлено товаров на 3,703 млрд марок, а завезено из СССР на 2,976 млрд марок. В 1929–1932 годах профицит торговли Германии с Советской Россией достиг 736,5 млн марок (для перевода в современные доллары множим на четыре).

Советские закупки в Германии при таком уровне дефицита торгового баланса стали возможны благодаря германским кредитам. В 1925 году Германия предоставила СССР краткосрочный кредит в 100 млн марок, в апреле 1926 года открыла кредитную линию в размере 300 млн марок сроком на четыре года. В 1931 году Германия предоставила СССР еще один кредит (связанный с покупкой оборудования) на 300 млн марок сроком на 21 месяц. Общая сумма заимствований СССР в 1925–1931 годах составила, таким образом, 700 млн марок, или около 250 млн американских долларов. Несмотря на резкое падение советской торговли с 1932 года, в 1935?м консорциум германских банков предоставил СССР кредит на сумму 200 млн марок. Таким образом, официально за десятилетие СССР получил из Германии кредитов на 900 млн марок.

В первой половине 1930?х годов в дело финансирования индустриализации активно включается Торгсин — Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами на территории СССР. С 18 июля 1930 года по 1 февраля 1936?го, по подсчетам Елены Осокиной****, Торгсин купил у населения ценностей, достаточных для покрытия пятой части расходов на импорт промышленного оборудования, технологий и сырья. В отдельные годы вклад Торгсина был и того больше: в 1933 году ценностей, собранных через Торгсин, хватило, чтобы оплатить треть расходов СССР на промышленный импорт. В тот год объем валютной выручки через Торгсин превысил объемы по главным статьям добычи валюты — экспорту хлеба, леса и нефти.

Кроме того, не будем забывать, что в начале 1930?х было проведено массовое изъятие валютных ценностей внутри страны — реквизиция сокровищ церкви, распродажа шедевров Эрмитажа и др.

С опорой на внутренние резервы

И все же, конечно, не внешние кредитные рынки и «рассредоточенные золотовалютные резервы», а поворот к коллективизации села обеспечил основную часть необходимых ресурсов накопления. С макроэкономической точки зрения этот поворот представлял собой резкое повышение доли накопления (с 15 до 40% национального дохода за 1928–1931 годы*) при сокращении самого национального дохода, что — как видно из чисто арифметических соображений — должно было привести к резкому сокращению жизненного уровня населения.

Предпосылок для резкой смены экономической политики к этому времени сложилось сразу несколько. Это, с одной стороны, некие пределы роста, в которые уперлась модель экономики, до того обеспечивавшая крайне быстрый подъем в период после Гражданской войны и примерно до 1926 года, но затем забуксовавшая. В итоге в 1928 году и объемы производства национального дохода, и его структура были примерно такими же, как в довоенном 1913?м, не считая того, что за 12 лет все виды основного капитала порядком обветшали, и, чтобы функционировать примерно так же, требовался гораздо больший объем инвестиций.

Одновременно обозначилась и другая проблема, которая отлагательств не терпела, — нехватка хлеба в городах. Не успев начаться, индустриализация породила дефицитную экономику, грозившую вызвать острую волну социального недовольства. Государство мало что из товаров могло предложить производителям зерна, и они отказывались продавать продукцию, поскольку не могли реализовать вырученные деньги. Последовало возрождение практики реквизиций, напоминавшей о временах Первой мировой и Гражданской войн.

Ну и наконец, по-видимому, мировой экономический кризис, постоянно предрекавшийся большевиками (в этом смысле они мало чем отличаются от нынешних алармистов), разразился в самый неподходящий момент. К весне 1930 года исходить можно было только из того, что никто из торговых партнеров не будет ничего покупать, а, наоборот, потребует скорейшего погашения уже предоставленных кредитов. Фактически это сделало поворот к форсированной коллективизации, отметая все остальные варианты, неизбежным. Летом следующего 1931 года одобрено также предложение ОГПУ о широком использовании труда заключенных на стройках, лесоразработках, шахтах и рудниках преимущественно в неосвоенных районах страны, куда иным способом привлечь рабочую силу оказалось невозможно.

По сути, никакого целостного плана первой пятилетки выполнено не было, хоть он и готовился довольно тщательно. Плановые показатели меняли произвольно и без каких-либо обоснований, в расчете на «революционный энтузиазм масс». Изучение официального отчета об итогах первой пятилетки говорит о том, что почти по всем показателям даже минимального (отправного) варианта план не был выполнен. Снижаются и сверхамбициозные количественные цели — в 1931 году еще виден полный отрыв от реальности показателей плана, но в 1932?м обозначается поворот к умеренности.

Острый кризис, порожденный ориентацией на жестко централизованную безденежную экономику, постоянный дефицит промышленных кадров, который обусловил известную независимость рабочих, заставил власти про­явить некоторую гибкость, признать роль экономических рычагов — в частности, материальной заинтересованности, товарно-денежных отношений, финансового контроля.

В середине 1931 года предпринимаются попытки мини-реформ (изменение отношения к специалистам, осуждение уравниловки и дифференциация заработной платы, провозглашение хозрасчета одним из важнейших принципов хозяйствования). Новая волна следует весной 1932 года — провозглашение свободы торговли по складывавшимся на рынке ценам; попытки активизировать производство товаров широкого потребления (в том числе за счет отмены многих ограничений в деятельности кустарей); поиски путей активизации экономических стимулов в крупной промышленности (право предприятий продавать сверхплановую продукцию на рынке), дискуссии в экономической печати по поводу освобождения цен, чтобы сбалансировать спрос и предложение, изменить порядок инвестирования в пользу самоокупаемости.

Однако перемены пришли слишком поздно, чтобы предотвратить вызванную истощением продовольственных ресурсов катастрофу зимы-весны 1932/33 года в деревне. Распространенный миф об искусственном, преднамеренно организованном голоде 1932–1933 годов исходит из того, что в распоряжении правительства были фонды, достаточные для предотвращения катастрофы, а Сталин якобы не использовал эти запасы по политическим причинам: подавлял голодом сопротивление крестьянства, прежде всего украинского. Однако по исследованиям архивных данных видный специалист по экономической истории СССР Р. Дэвис и его соавторы делают однозначный вывод, что сталинское руководство просто не имело значительных зерновых запасов: на 1 июля 1933 года государственные резервы составляли только 1,141 млн тонн. Таков закономерный итог разрушительной политики в деревне.

«Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»

Как бы ни оценивались итоги модернизации экономики в 1930?х, историки все же признают, что по крайней мере на одном направлении — мобилизационной подготовке к войне — она сработала. Как пишет английский историк Марк Харрисон*, советская победа в войне с Германией — исключение из правил. Войны XX века были по преимуществу противостоянием не столько армий, сколько экономик и их мобилизационных возможностей. По общему опыту двух мировых войн СССР должен был проиграть. Статистика такова, что в этих войнах более бедные страны, сталкиваясь с решительным нападением, всегда терпели поражения — или сразу, или после того, как их экономики разлагались.

Иллюстрацией может служить то, что произошло с Россией в Первую мировую войну. Мобилизация промышленной продукции разрушила основу торговли между городом и деревней. Крестьяне замкнулись в натуральной экономике. Голод в городах уничтожил поддержку режима и обернулся крахом производства вооружений. Армия и правительство развалились. Не прошедшая испытания мобилизацией экономика привела страну к поражению в войне и к двум революциям. В Первую мировую эта схема была верна не только для России, но и для империи Габсбургов, Османской империи; не избежала схожих процессов и Германия. Проигравшие войну потерпели поражение не столько на полях сражений, сколько в результате разложения экономики.

Что же произошло во Вторую мировую? По оценке Харрисона, если судить по объективным макроэкономическим показателям, советская экономика могла оказаться на грани коллапса в конце 1942 года. Из-за оккупации потеряна треть ВВП, а на остающейся под контролем Советского государства территории военные расходы достигают 60% валового внутреннего продукта. Кстати говоря, само по себе такое перераспределение ВВП в пользу военных расходов выглядит как чудо. У советских войск было больше оружия не только в абсолютном исчислении, но и в расчете на одного солдата.

Понятно, что тягчайшее бремя военных расходов никакая экономика сколько-нибудь долго выдерживать не в состоянии. Частично сокращение и перераспределение ресурсов ВВП компенсировано помощью союзников, но их вклад не стоит переоценивать — это около 5% всех ресурсов (вырастет до 10% в 1943?м и 1944 годах). Валовые инвестиции свелись к нулю, это значит, что производственный потенциал страны стремительно истощается, инфраструктура ветшает. Убывали и людские ресурсы: в среднем в день погибало и умирало от ран около 9 тыс. красноармейцев. Не меньше 2 тыс. гражданских лиц гибло каждый день (в основном в блокадном Ленинграде и ГУЛАГе). Общая численность населения быстро сокращалась. Объем ресурсов для личного потребления по сравнению с довоенным 1940 годом упал почти в два с половиной раза, потребление домохозяйств в расчете на душу населения сократилось на 40%.

По мнению Харрисона, в 1943 году без военного перелома и заграничной помощи советская военная экономика пришла бы к коллапсу в течение нескольких месяцев. Но коллапса не произошло, победы под Сталинградом и Курском вместе с дополнительной помощью союзников позволили военной экономике стабилизироваться, а гражданскому сектору — частично восстановить выпуск.

Почему же СССР смог нарушить общее правило? После окончания Гражданской войны власти и население находились в состоянии постоянного ожидания новой войны против Советской России. Хотя на первых порах потенциальный противник выглядит иллюзорно: так, все 1920?е годы в оперативных планах Генштаба РККА это была польско-румынская агрессия, поддержанная Францией*. В 1931–1932 годах вторжение Японии в Маньчжурию, судя по некоторым данным, было воспринято в Москве всерьез и привело к весьма значительному увеличению расходов на оборону, что, в свою очередь, еще больше осложнило экономическую ситуацию. А уже с 1933 года обозначается существенный поворот во внешней политике — СССР начинает судорожно искать союзников в Европе, вступает в Лигу Наций. Тем не менее ощущение военной опасности присутствует постоянно, оказывая ключевое воздействие на решения властей. Гражданская война оказалась хорошей школой мобилизации, а Первая мировая помогла понять, чего стоит избегать. Зная это и веря в неизбежность новой войны, большевики изначально создавали такую экономическую систему, которая позволила бы избежать поражения. Сталин олицетворял эту решимость и претворил ее в жизнь.

Достижению цели должны были способствовать командная система распределения ресурсов, принудительная индустриализация, контроль за сельскохозяйственными «излишками» через колхозную систему. В сельской местности после того, как принудительные заготовки и неурожаи привели к голоду и смерти, по разным оценкам, от 5 до 8 млн человек, продуктивность сельского хозяйства оставалась не слишком высокой, а крестьяне снабжались продовольствием в последнюю очередь. Тем не менее именно сочетание этих условий дало возможность для милитаризации экономики. Успех советской военной экономики был результатом сознательного конструирования, а не проявлением случайной эволюции. Результатом сталинской военной экономики, такой, какой она была создана, стали современная промышленность, основанная на массовом производстве, и коллективное сельское хозяйство.

Принципиальное значение имели не только количественные показатели, но и структурные сдвиги в оборонной промышленности. В течение десятилетия советская оборонная промышленность была перестроена из кустарной в крупную. В 1920?х годах большая часть сложных вооружений производилась кустарными методами. Мастера имели возможность проявлять свою индивидуальность в производстве оружия. Технологические условия не были эффективны, не существовало унификации и взаимозаменяемости деталей. Серии вооружений были маленькими и дорогими.

В 1930?х годах Наркомат по военным и морским делам, предшественник Минобороны, развернул кампанию по налаживанию массового производства и стандартизации. Поначалу успех сопутствовал этой кампании далеко не везде — сильно было сопротивление промышленности. Но в конце концов Красная Армия выиграла эту борьбу — непосредственно перед войной.

С точки зрения военного испытания значительные выгоды принесла и политика коллективизации деревни. В условиях войны производство продовольствия сократилось, но доля госзакупок выросла. Солдаты и рабочие имели приоритет при распределении продовольственных ресурсов. Голода в городах, за исключением блокадного Ленинграда, не было. И следовательно, в отличие от Первой мировой войны, не произошло катастроф в тыловой экономике. Без коллективизации к началу войны советская деревня жила бы богаче и работала продуктивнее, соответственно, больше продовольствия было бы доступно населению, уровень жизни был бы выше. Но посредством рынка было бы сложнее перенаправить продукты из деревни в город для рабочих и солдат, а в условиях войны, скорее всего, и просто невозможно. Выстроить же мобилизационную систему снабжения городов не удалось толком даже в более спокойных условиях Первой мировой войны, хотя попытки такие были (продразверстку придумали отнюдь не большевики), что ж говорить о ситуации блицкрига?

Выгоды от проведенной индустриализации с точки зрения конечных результатов оказались существенно меньше, чем можно было бы ожидать, и меньше, чем обещала советская пропаганда. Все увеличение выпуска после 1928 года было реинвестировано или потрачено на нужды обороны, а уровень душевого потребления, как показывают более объективные, чем статистика того времени, подсчеты, за десятилетие снизился. Получила ли выгоду армия? Конечно да, но не такую, как ожидалось. Большинство из 30 тыс. танков и 40 тыс. самолетов, произведенных между 1930?м и 1940 годами, были или уничтожены в самом начале войны, или непригодны к использованию.

Была ли польза для процесса накопления? Множество специализированных оборонных предприятий, построенных в мирное время, были потеряны в начале войны либо их надо было эвакуировать и перестроить. К тому же догоняющая модернизация в какой-то мере воспроизводила достижения минувших дней. Сдвиг в пользу производства стали и металлообработки шел в ущерб развитию новых средств военной информации и связи. Век информации уже начался, но Сталин не заметил этого.

Действительно важным достижением стала усиленная мобилизационная подготовка, приучившая рабочую силу к идее будущей войны. Хотя мобпланы часто были поверхностными или странными, каждый знал, что делать, когда начнется война. Это позволило избежать паралича. Хотя значительная часть вооружений и погибла в первые недели войны, опыт производства десятков тысяч танков и самолетов никуда не делся. Борьба за выпуск массовой продукции была выиграна до войны, это сделало возможным массовое производство военных лет и позволило снизить его издержки. Все это объясняет, почему советская промышленность сумела превзойти немецкую в 1942 году.  

Сергей Журавлев, автор «Эксперт Online», «Эксперт»

Эксперт