Шестьдесят лет назад, в начале апреля 1962 года, умер Леонид Васильевич Соловьев, автор дилогии о Ходже Насреддине.
Он прожил короткую — всего пятьдесят пять лет! — и внешне несчастливую жизнь.
После Великой Отечественной Соловьев сел по политическому делу и вышел по амнистии, позже был реабилитирован. У него была тяжелая гипертония, за год до смерти его разбил инсульт. Сильно пьющий, не в меру доверчивый, чересчур порядочный и мягкосердечный, он был плохо приспособлен к своему жестокому времени: Леонид Соловьев никогда не ходил на рыбалку, потому что не мог видеть, как дергается насаженный на крючок червяк. Свои беды он считал воздаянием. Писатель Юрий Олеша, встретивший Соловьева сразу после освобождения, вспоминал: «…внутри, как он говорит, он не был в ссылке. «Я принял это как возмездие за преступление, которое я совершил против одной женщины — моей первой, — как он выразился, — настоящей жены».
Это был давний, юношеский брак, о котором мы ничего не знаем, но чувства вины Соловьеву хватило на всю жизнь.
В его короткой жизни было несколько литературных удач: и «Возмутитель спокойствия», и «Очарованный принц» пользовались огромным успехом, сразу после выхода они были переведены на несколько языков. Прогремела и его повесть военного времени «Иван Никулин — русский матрос», в 1944-м по ней был снят фильм, сценарий к которому написал Соловьев. И все же его жизнь кажется полным противоречием легкой, радостной, брызжущей юмором, светящейся праздником дилогии о Насреддине. Вторая повесть была написана в лагере, и тот, кто об этом знает, наверняка прочтет ее по-другому.
«Он сочинил 86 вопросов, расположив их с необычайным коварством: будучи последовательно заданными любому человеку, они любого превращали в разбойника, совершителя бесчисленных злодеяний» — здесь очевиден отпечаток «следственного дела по обвинению Соловьева Леонида Васильевича, номер Р-6235, год производства 1946, 1947» и допросов, которые проводил нач. отдела 2-3 2 Главн. Упр. МГБ СССР подполковник Ф.Г. Шубняков. Но главное в том, что изменилась писательская интонация: «Очарованный принц» мудрее, глубже и печальнее первой книги о Насреддине. Других следов Дубровлага в этой повести нет.
На самом же деле у Леонида Соловьева было много общего с его героем. Не с остепенившимся, нашедшим счастье, построившим семью, обретшим дом Насреддином из второй книги — это было его мечтой. Соловьев так и остался Насреддином-странником, наблюдателем, пересмешником, человеком, свободным не только от земных благ, но и от забот о своем имуществе, — свободным от страха. Насмешливым, беззаботным и лукавым. Из лагеря он писал родителям и сестре: «Я должен быть дервишем — ничего лишнего… Вот куда, оказывается, надо мне спасаться, чтобы хорошо работать, — в лагерь!.. Никаких соблазнов, и жизнь, располагающая к мудрости. Сам иногда улыбаюсь этому».
В юности, когда они с семьей жили в Коканде и его выгнали из ФЗУ, отец дал ему мешок с вещами, немного денег, и Соловьев, как Насреддин или бродячий дервиш, мусульманский монах-аскет, странствовал по всей Средней Азии, набираясь жизненного опыта и впечатлений. Много позже они легли в основу его последней «Книги юности» (1963).
На допросах — а обвиняли его в «подготовке террористического акта» — он вел себя так, как повел бы себя Насреддин. Выгораживал живых, валил все на мертвых, зато подробно, в красках рассказывал о собственных заблуждениях:
«По вопросу о колхозах я говорил, что эта форма не оправдала себя, что стоимость трудодней в большинстве колхозов настолько мала, что совершенно не стимулирует труда колхозников, и часть колхозников, будучи производителями хлеба, сами сидят без хлеба, т.к. весь урожай идет государству».
И еще: «Вполне советским человеком я никогда и не был. Для меня понятие «русский» всегда заслоняло понятие «советский».
Но когда заходила речь о его террористических намерениях, Соловьев ссылался на понятные и русскому, и советскому человеку обстоятельства: «Я затрудняюсь дать точные формулировки своих высказываний в пьяном виде, так как, протрезвившись, ничего решительно не помню и узнаю о том, что было, лишь со слов других лиц». Все свои надежды при этом он возлагал на госбезопасность:
«Я стал думать о постороннем вмешательстве в мою судьбу и чаще всего останавливался мыслью на органах НКВД, полагая, что в задачу НКВД входят не только чисто карательные, но и карательно-исправительные функции. Я хотел сказать, что я стою на краю бездны, что прошу изолировать меня, дать мне опомниться, затем выслушать по-человечески и взять меня в жесткие шоры на срок, который необходим, чтобы вытрясти всю моральную грязь».
В результате следователь отнесся к нему по-человечески — он пошел не по расстрельной статье и получил десять лет.
Когда Соловьева собрались отправить на Колыму, он написал начальнику Дубровлага генералу Сергеенко. В письме шла речь о том, что если его оставят в Мордовии, он напишет вторую книгу о Насреддине. Генерал читал первую книгу, и та ему понравилась. Соловьева оставили в Дубровлаге.
На свободу он вышел на два года раньше, через восемь лет. Жена не приняла бывшего зэка, его письма она вернула нераспечатанными. На допросах Соловьев говорил о ней так: «Я разошелся с женой из-за своего пьянства и измен и остался один. Я очень любил жену, и разрыв с ней был для меня катастрофой».
Он поселился у сестры. Потом женился в третий раз — этот брак оказался удачен. Жил в Ленинграде, сторонясь коллег-писателей, и понятия не имел, кто его посадил. Внешние обстоятельства жизни были не слишком радостны, внутренне он, как и его Ходжа Насреддин, был от них свободен. Но если бы Леонид Соловьев знал, кто отправил его в Дубровлаг, эта картина мира могла бы серьезно пострадать.
Моя бабушка, режиссер детской редакции Всесоюзного радио Ольга Москвичева, по работе знала бывшую жену Соловьева, редактора Тамару Седых: они не были близкими подругами, но часто общались. Однажды бабушка пожаловалась Седых на оскорбительно и непорядочно поступившего с ней мужа, и та дала ей добрый совет: на Лубянке, в приемной, есть окошко, куда можно передать письмо в конверте, и все очень быстро решится. На вопрос, есть ли у нее самой такой опыт и было ли в этом письме имя Соловьева, она не ответила.
Сестра писателя Екатерина вспоминала о нем так: «По своей природе Леонид был фантазером и мечтателем и таким остался на всю жизнь... Он зачастую видел людей не такими, какими они были, а какими он хотел, чтобы они были». Умение видеть окружающее не таким, каково оно на самом деле, оказалось огромным даром, преображавшей мир волшебной призмой. Поэтому переливаются всеми красками книги о Ходже Насреддине, — да и жить, не понимая, каковы люди на самом деле, Леониду Соловьеву было гораздо легче.