В 1932 году, в Москве, Леонид Леонов, размышляя о советской литературе и о Горьком, произносит другую весьма крамольную вещь: "...это один из немногих старых писателей и во всяком случае единственный такого масштаба мастер, оставшийся вместе с нами". То есть с советскими людьми. 

Налицо очевидное противоречие. Газданов уверен, что в эмигрантской литературе мастерами в подавляющем большинстве считают тех, кто таковыми не является. Леонов, напротив, уверен, что все мастера, кроме Горького, страну Советов не признали и жить в Советском Союзе, в отличие от Алексея Максимовича, не собираются. 

Видно, что и Газданов, и Леонов печалятся не только о собственно литературе, но и о языке, о речи — их пугает отсутствие видимых ориентиров вокруг. 

Так где ж они были, эти мастера слова? В России? за ее пределами? или их почти не было вообще? 

*** 

В советских учебниках, помню, писалось, что главные, лучшие и основные писатели приняли Октябрьскую революцию 1917 года, а за рубежи уехало несколько отщепенцев: Гиппиус, Мережковский и, по роковому недопонимаю, Бунин. Зато вернулись Алексей Толстой и, позже, Александр Куприн, и никуда не уехали Брюсов, Пришвин, Вересаев, Сергеев-Ценский, Вячеслав Шишков (последнюю фамилию точно помню в учебнике — я тогда уже был мальчик начитанный и знал, что Шишков выпустил первую книгу в 1916 году, то есть относить его к мастерам старой школы было не совсем честно — подгребли для массовости). 

Потом, в постсоветское время, возобладала точка зрения противоположная: все мастера уехали, а кто остались, кроме циника Алешки Толстого, ушли во внутреннюю эмиграцию: тот же Пришвин, например, и Андрей Белый так и не стали правоверными советскими писателями. Про Шишкова вообще забыли — хотя, как ни странно, его переиздают очень часто — просто он каким-то чудом не проходит по ведомству советской литературы, а числится, скорей, в числе литературы этнографической, где-то меж Мельниковым-Печерским и Маминым-Сибиряком. 

Здесь вроде бы должно написать: сегодня пришло время спокойно согласиться с тем, что литература в Гражданскую была разрублена ровно пополам и что по обе стороны советской границы жило истинное русское слово. 

Но я так не напишу. 

Я, может быть, и без злорадства — но соглашусь с Газдановым. 

*** 

Русская литература осталась в Советской России, хотя здесь можно сказать — просто в России, и именно там она выживала и выжила. 

К концу 30-х годов, то есть спустя всего двадцать лет после первой волны эмиграции никакой эмигрантской литературы почти не осталось. Старые мастера доживали свой век, новой литературы не появилось. В прозе можно назвать только два по-настоящему больших имени — Газданов и Набоков. Пожалуй, еще Алданов, который писать начал до революции, но дебютировал как замечательный исторический романист уже в эмиграции. Может быть, еще Борис Поплавский. Но он умер в 1935-м. А Набоков с 1939 года пишет и публикует новые книги на английском языке. 

За то же самое время в Советской России было создано столько шедевров, что пересчитывать их — пальцев не хватит. 

Бабель написал "Конармию". Катаев — "Отец" и "Время, вперед!". Всеволод Иванов — "Партизанские повести". Ильф и Петров "12 стульев" и "Золотой теленок". Леонов — "Вор" и "Дорогу на океан". Платонов — "Епифанские шлюзы" и "Чевенгур". Шишков — "Угрюм-реку". Шолохов — "Тихий Дон". Фадеев — "Разгром". 

А ведь еще были Гайдар, Зощенко, Каверин, ранний Лавренев, Паустовский, Фурманов, ранний Федин, Шкловский, да кого только не было. Мы еще не называем Булгакова, Мариенгофа или Добычина: понятное дело, что писать прозу, находясь в стране Советов — это еще не значит быть советским писателем. Но, важно заметить, они жили именно в России — собственно об этом мы и ведем речь, а не выясняем в очередной раз отношения между советской и несоветской литературой. 

Что до старых мастеров, о которых говорили Леонов и Газаднов, то тут, что в России, что за ее пределами, какое-то время — если судить по гамбургскому счету — сохранялось ощутимое равновесие. 

Ну, Горький и Бунин, тут нечего сказать. 

Да, там Борис Зайцев написал "Золотой узор", а Шмелев безусловные шедевры "Солнце мертвых" и "Лето Господне". Но Шмелев, надо сказать, написал еще неперечетное количество книг не самого высокого литературного уровня — недаром тот же Газданов столь едко отзывался о нем, имея, судя по всему, в виду и его тоже, когда говорил о тех литераторах, что только по недоразумению числятся в учителях. 

Зато здесь, в России, Вересаев написал лучший свой роман "В тупике", и Серафимович — восхитительный "Железный поток". А уж сколько всего написал Сергеев-Ценский — нисколько не меньше Шмелева. И не хуже, наверное, по уровню; хотя и не лучше. 

Наконец, вряд ли кому-нибудь даже сегодня придет в голову спорить с тем, что "Петр Первый" Алексея Толстого или "Разин Степан" Чапыгина хуже исторических сочинений Мережковского или Ивана Наживина. Просто потому что — не только не хуже, но несравнимо лучше. 

*** 

Но время шло, и ситуация менялась все очевиднее. К началу 60-х годов XX века в эмиграции живут несколько миллионов русских людей, эмигрантов первой и второй волны, у которых родились уже дети, а у кого и внуки. В России в это время становятся известны или начинают публиковаться Юрий Трифонов, Валентин Распутин, Юрий Бондарев, Фазиль Искандер, Василий Белов, Андрей Битов, Виктор Астафьев, Василий Шукшин... Что до эмигрантской литературы — ее к тому моменту было почти не разглядеть, она растворилась — и затем всерьез пополнялась лишь за счет вновь прибывших за кордон: Виктора Некрасова, Солженицына, Аксенова, Лимонова... 

Мастера, об отсутствии которых печалился Газданов за границами России, не удержали в ладонях теплоту русской речи — а вот в стране Советов, со всей ее очевидной кровавой свистопляской и чудовищным унижением тысяч и тысяч людей, литература сохранилась. 

Выходит, что власть тут вообще ни при чем. 

Да, если бы произошло чудо и Советский Союз не распался, но, напротив, модернизировался, пошел на послабление режима и перестал гнать на Запад свою буйную интеллигенцию — эмигрантская литература стремительно сошла бы на нет. 

Но, собственно, зачем Советскому Союзу модернизироваться, чтобы проследить эти процессы? Вполне можно взглянуть из дня сегодняшнего, чтобы убедиться: на русском пишут только эмигранты в первом поколении. Только они! 

Здесь, наконец, надо произнести одну невеселую истину. 

Русский — не иврит. Он в неволе не живет. 

Никто и не сосчитает, сколько веков не было в помине никакого Израиля, но в 1755 году в Германии начинает выходить литературный журнал на иврите "Кохелет мусар", а в 1784 году альманах "Ха-Меассеф". Почти одновременно на иврите начинают писать Н. Вессели в Германии, Моше Хаим Луццатто в Италии и И. Невахович в России. 

Собственно, с тех пор с еврейской литературой все в порядке — хоть и шедевров, прямо скажем, было немного, но зато привычка к родному слову не покинула гортань. 

Мы себе можем представить, что через пятьсот лет после переселения русских на чужбину — появится литературный журнал на русском языке? Хорошо, возьмем не пятьсот — а двести пятьдесят или даже сто лет. Мало ли русских разметало по свету — и что? Где услышать их потомков? На Аляске? В Турции? В Малой Азии, возле озера Маньес, куда в середине XVIII века огромной общиной переселились казаки, успевшие побунтовать при Петре Первом в вольнице смутьяна Кондратия Булавина? 

Когда Бог вдруг раздумаеть беречь и хранить нас и России не станет — не станет вскоре и русского языка, вот что. Опыт русских эмиграций должен нас этому научить. 

Если мы потеряем свои земли, нас быстро сотрут из памяти людской. 

И старым мастерам, о которых печалился Гайто Газданов, сколько бы их ни осталось к страшному дню потери Родины,— вскоре некому будет передать свою речь. Их мало кто услышит, мало кто поймет. А если услышит и поймет — то скоро забудет все, что понял. 

Забудутся Пушкин и Блок. 

Засмеются дикой тарабарщине люди, услышавшие спустя не столь великое количество лет нелепую и невнятную речь: "Гой ты, Русь, моя родная, Хаты - в ризах образа... Не видать конца и края - Только синь сосет глаза. Как захожий богомолец, Я смотрю твои поля. А у низеньких околиц Звонно чахнут тополя". 

И никакого русского Возрождения не случится никогда: кому мы нужны, если не нужны самим себе? 

Надо держаться за свою землю всеми пальцами: нет ни у нас, ни у нашего языка иного пристанища.

Захар Прилепин

Огонек