Вот, оказывается, почему русская литература теперь столь настойчиво, бесцеремонно и беспощадно вытесняется из общественного сознания и изгоняется из образования.
В своих вершинных творениях, глубоко христианская и православная, она постигает то, что большинству людей пока неочевидно и неведомо. И в этом смысле она – пророческая, так как объясняет то, что происходит в действительности, помогает человеку выбраться из-под глыб всевозможных духовных, мировоззренческих, идеологических и пропагандистских напластований. Она помогает человеку уберечься в этом жестоком и беспощадном мире, и, прежде всего – спасти свою душу среди немилосердных сил зла.
А потому обществу потребления она не только не нужна, но и противопоказана, враждебна, ибо подрывает его хлипкие устои, обнажая его убожество и ничтожество. Она не нужна упрощенным позитивистским, материалистическим воззрениям, отрицающим духовную природу человека. При непременном условии, конечно, что за литературу мы не выдаем все писанное, подчас торопливо и бездумно, подверженное всевозможным внешним влияниям, рабски повторяющее понятия распространенные и устоявшиеся, но нередко ложные. Но лишь то, что «не мысля гордый век забавить» (А.С. Пушкин), называет вещи этого мира по их истинным именам, помня, что, в начале было слово.
Когда 15 апреля 2019 года в Париже горел собор Парижской Богоматери, это было воспринято как зловещее знамение, как знак и символ, как пророчество о нашем дне. Как закат и гибель европейской цивилизации, умаляющей человека, а то и дерзающей обойтись без него. Цивилизации, столь долгое время остававшейся для многих образцом и эталоном. Но поскольку с этим так трудно было смириться и так не хотелось в это верить, то лукавый разум тут же поспешил представить это несчастье не как дело рук человеческих, вне зависимости от того, умышленный ли это поджог или непроизвольное возгорание, а как некое стихийное, природное явление и как конец света. Но не как неизбежный результат отступления, отпадения человека от своей духовной природы, не как возмездие ему.
Да, в общественном сознании давно сложилась своеобразная традиция: духовные и социальные потрясения представлять как катаклизмы природные, находящиеся вне человека, с ним никак не связанные. Велик соблазн – следствие принять за причину, тем более, когда эти катаклизмы такие наглядные и такие ужасные. Но наиболее чуткие души и проницательные умы в этот соблазн не впадали, даже когда поминали эти катаклизмы. Как в поэме Блока «Скифы» землетрясения соотнесены с общественными потрясениями:
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
И в его же поэме «Возмездие» читаем:
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь.
Гибель человеку грозит вовсе не от природных катаклизмов, хотя, конечно, когда они случаются, многие в них погибают. А от деятельности самого человека. Ведь «стихия» в мире поэта является той незримой закономерностью и неизбежностью, по которым свершается жизнь человеческая и народная. И весь вопрос состоит в том, в какой мере «в согласии со стихией» живёт человек…
Глядя на пожар собора Парижской Богоматери, было удивительным и поразительным обнаружить, припомнить, что он давно был предвиден и предсказан и не только Виктором Гюго. И пожар, и крах той цивилизации, которую символизировал и олицетворял этот собор. Скажем, в стихотворении Николая Гумилева «Франция»:
О, Франция, ты призрак сна,
Ты только образ, вечно милый,
Ты только слабая жена
Народов грубости и силы.
Твоя разреженная рать,
Твои мечи, твои знамена –
Они не в силах отражать
Тебе враждебные племена.
…А твой веселый, звонкий рог,
Победный рог завоеваний,
Теперь он беден и убог,
Он только яд твоих мечтаний.
И ты стоишь обнажена,
На золотом роскошном троне,
Но красота твоя, жена,
Тебе спасительнее брони.
Где пел Гюго, где жил Вольтер,
Страдал Бодлер, богов товарищ,
Там не посмеет изувер
Плясать на зареве пожарищ.
И если близок час войны
И ты осуждена к паденью,
То вечно будут наши сны
С твоей блуждающею тенью.
…Твоя война – для нас война.
Покинь же сумрачные станы,
Чтоб песней, звонкой, как струна,
Целить запекшиеся раны.
Что значит в битве алость губ?
Ты только сказка, отойди же.
Лишь через наш холодный труп
Пройдут враги, чтоб быть в Париже.
Это стихотворение выражает не только расхожее представление периода Первой мировой войны, участником которой был Николай Гумилев, но и то, опять-таки расхожее представление о Франции и Париже, которое владело умами и душами многих его современников, жило, как безусловно положительная величина, в образованной части общества. Был такой величиной, даже, можно сказать идеалом, Париж и для Гумилева. Это подтверждается и фактами его биографии. Только получив аттестат зрелости в гимназии, он, в двадцатилетнем возрасте, оказывается в Париже. И тянула его туда не страсть к наукам и образованию, а, как видно по всему, страсть к путешествиям, к экзотике. Свадебное путешествие с Анной Горенко (Ахматовой) он совершает, конечно же, в Париж… И позже, уже в июле 1917 года он оказывается в Париже, в составе Экспедиционного корпуса. Париж для него был символом свободы, цивилизации, прогресса, наконец, литературного и житейского «успеха».
Иннокентий Анненский так и писал о гумилевской книжке «Романтические цветы»: «Лучшим комментарием к книжке служило слово Париж на ее этикетке. Русская книжка, написанная в Париже, навеянная Парижем». Что-то вроде знака качества, несомненной и безусловной положительной оценки. Неуемная же страсть Гумилева к экзотике и путешествиям, следование эстетическим программам привело к тому, что Александр Блок назвал нежеланием «иметь тени представления о русской жизни и жизни мира вообще»…
Но коль Франция и Париж, не реальные, а их символы и образы, являются для нас главной духовной ценностью, эту «Францию», этот «призрак сна» надо защитить любой ценой, несмотря на то, что она уже «бедная» и «убогая», лишь «яд мечтаний», «осуждена к паденью». Потому что наши сны – ее сны, («с твоей блуждающею тенью»), с тем, что уже не существует. Это, уже не существующее, надо защитить даже ценой собственной гибели: («Лишь через наш холодный труп / Пройдут враги, чтоб быть в Париже»). Признание обреченности «Франции» и того, что ее, прежней уже нет и в то же время защита ее любой ценой, даже ценой собственной гибели – это, конечно, свидетельство того, насколько крепко в человеке живут те или иные убеждения, что они так легко, как одежка, не сбрасываются.
Надо полагать, это и есть главная духовная и цивилизационная задача, стоявшая перед нами, выраженная в стихотворении Николая Гумилева «Франции». И «защитили» этот «призрак сна» ценой революционного крушения собственной страны, ценой гибели миллионов людей. Из такой системы ценностей другого исхода и быть не могло, так как в ней не находилось места собственной стране и своему народу.
Как ни крути, но получается так, что Николай Гумилев оказался выразителем того политического курса, который вверг Россию в войну и привел к революционному крушению страны. Было ли такое «патриотически» ангажированное представление в литературной среде единодушным? Нет, конечно. Припомним стихи Якова Полонского, посвященные Аполлону Майков
Поверь, не нужно быть в Париже,
Чтоб к истине быть сердцем ближе,
И для того, чтоб созидать,
Не нужно в Риме кочевать.
С Россией происходило совсем не то, что отразилось в апологетике Николая Гумилева, а прямо противоположное, воплощённое в «Скифах» Александра Блока:
Вы сотни лет глядели на восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот – срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет – не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
Поразительно, как полярно понимали современники происходящее в мире… Блок в то же самое время писал о том, что Франция – самая немузыкальная страна в мире, однако заполонила своими звуками весь мир. Под «музыкой», так же как и под «стихией», поэт понимал ту духовную крепость и цельность, с которыми только и может свершаться жизнь человеческая и народная. Но теперь-то, век спустя, после всех катастроф и трагедий ХХ века, в виду новой нешуточной конфронтации в мире, мы можем вполне определенно сказать, кто из поэтов выразил отвлеченный «призрак сна», а кто – реально происходившее в мире.
Но откуда у Гумилева эта отвлеченность? Она вовсе не нова в российском обществе, в среде людей образованных. «Нет никакого сомнения, что Париж – в настоящее время главный очаг социального движения в мире, что его салоны – привилегированные центры изустной мысли нашего века; несомненно также, что в наши дни идеи и умы именно в Париже ищут и получают свои венцы, патенты и ореол» (П.Чаадаев в письме к Сиркуру, 1845 г.). А зарождалось это с неверия в свой народ и в собственную страну, когда вдруг уверовали в то, что «бедная Россия заблудилась на земле» (П.Чаадаев). И не просто веровали в это, а попытались навязать общественному сознанию такую догму, как нечто «передовое» и «прогрессивное». Из неверия в народ проистекает и сомнение в его вере. А отсюда – предпочтение для России католицизма вместо православия. И вместо веры и Бога – «тайна времени», «вселенский разум», «вселенский дух, парящий над миром», которые Чаадаев пытался навязать Пушкину. Ну, а коль предпочтительнее «католицизм нового времени», то «истина времени» представляет собой «нечто подобное той политической религии, которую в настоящее время проповедует Сен-Симон в Париже» (П.Чаадаев). Словом, все пути вели в Париж.
Такая вот позиция, которую с некоторым кокетством Чаадаев выразил в письме Бенкендорфу: «Я пишу к государю по-французски. Полагаясь на милостивое ваше ко мне расположение, прошу вас сказать государю, что писавши к царю русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить государю чувство, полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писал. Это новое тому доказательство, что в письме своем говорю его величеству о несовершенстве нашего образования. Я сам живой и жалкий пример этого несовершенства». Ну, какой же тут может быть патриотизм?
И теперь мы вправе задаться вопросом: что же это за убеждения, которые не позволяли различить истинный смысл и значение происходящего? Их природа проступает довольно ясно. Это пренебрежительное отношение ко всему своему, родному и предпочтение ему чужого и случайного, не выходящему ни из духовной природы человека, ни из особенной жизни своего народа, ни из его истории.
И, коль уж мы говорим о пророчествах в русской литературе, то должны задаться вопросом: что это за убеждения и воззрения, которые не только не в состоянии ничего предвидеть, но «пророчествуют» о прямо противоположном: «Спора нет, бури и бедствия еще грозят нам; но уже не из слез народов возникнут те блага, которые им суждено получить; отныне будут лишь случайные войны, несколько бессмысленных и смешных войн, чтобы отбить окончательно у людей охоту к разрушениям и убийствам» (Письмо Чаадаева Пушкину от 7 июля 1831).
В.Соловьев в статье «Первый шаг к положительной эстетике», опубликованной в первом номере «Вестника Европы» за 1894 год, высказал и «обосновал» абсолютно сходную мысль: «При таких огромных вооружениях и при таком чрезвычайном обострении национального соперничества и вражды – такая небывалая нерешительность начать войну! Всякий невольно чувствует и понимает, что при нынешней всесторонней связности между различными частями человечества невозможно будет локализовать вооруженного столкновения и что небывалая громадность сил по численности войск и смертоносности вооружений представит войну во всем её, ещё никогда прежде не виданном, ужасе и сделает нравственно и материально невозможным ее повторение. Значит, одно из двух: или, несмотря на весь милитаризм, война все-таки не начнется, или же если начнется, то будет последнею… Милитаризм съест войну. Вооруженные политические усобицы между нациями прекратятся, как прекратились постоянные усобицы их между отдельными внутри страны областями и городами».
Представление такое тоже считалось «передовым» и «прогрессивным». Но пройдет каких-то десять лет и начнется русско-японская война. А еще через десять лет разразится Первая мировая война. А затем – через четверть века – и Вторая. Две страшных мировых войны сотрясут человечество в железном революционном ХХ веке. Да и прекратились ли усобицы внутри стран? Новый ХХI век отмечен не только бесконечными локальными военными конфликтами, но и некой общей расстроенностью, сделавшей мир довольно зыбким.
В таком случае, что же это за тип сознания, приводящий мир в такое нестабильное состояние, не прозревающий истинной сути происходящего, не способный к предвидению в принципе, порабощённый своими мифами, не способный распознать реальный ход событий? Видимо, этот тип сознания, так называемый «прогрессистский» содержит в себе некий изъян, не позволяющий ему делать этого. И такой «изъян» в философии Владимира Соловьева обнаруживается. Это – отречение от самосознания народа в угоду каким-либо отвлеченным идеям, которое проистекало, как совершенно очевидно, из странного убеждения в том, что национальность в человеке есть «сила, дифференцирующая и разделяющая», а значит якобы препятствующая, мешающая нашему продвижению по пути прогресса. А потому национальность, должна быть каким-то образом изъята: «Нравственный долг требует от народа прежде всего, чтобы он отрёкся от этого национального эгоизма, преодолел свою природную ограниченность, вышел из своего обособления». То есть, совершенствование человека предлагалось не через самопознание, а минуя его. Предлагался не мир единый в своем многообразии, а просто единый, как казарма или тюрьма. Предлагалось новое, «просвещенное», но все то же вавилонское строительство.
Таким образом, единичность человека и самобытность народа приносилась в жертву всемирности, причем, невозможной. Не равновесие и неравнозначность самобытности и всемирности, а господство последней, как якобы более драгоценной. В этом состоял соблазн всякого рода «глобализаций», теперь уже проверенный трагическим опытом… Но такое убеждение приводило, по сути, к неразличению мира. В основе же его было отрицание духовной природы человека. А отсюда неизбежно проистекало и отрицание народа, его самобытности и его бытия…
Но были ли тогда и в последующем иные представления, не столь упрощенные и наивные? Были, всегда бывают, как правило, беспощадно забиваемые такой вот «прогрессистской» схоластикой. В связи с этим, вспоминается поистине уникальный документ – докладная записка министра внутренних дел России Петра Николаевича Дурново, поданная им в феврале 1914 года Николаю II, в которой он убеждал царя любой ценой предотвратить войну, предсказывая и крушение государства, и то, что «Россия будет ввергнута в беспросветную анархию». И все произошло именно так, как он предсказывал.
Непонимание своего народа, несправедливое принижение своей страны, убеждение в том, что «мы действительно сбились с своего естественного пути» (Чаадаев), к предвидению и пророчествам не приводят. Точнее об этом не скажешь, чем словами Пушкина в его знаменитом письме Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Нет сомнения, что Схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. …Но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
Надо отдать должное Чаадаеву, его суждения иногда были и справедливы. Как в том же письме Сиркуру в 1845 году: «Да, вторжение западных идей – идей, отвергаемых всем нашим историческим прошлым, всеми нашими национальными инстинктами, – вот что парализовало наши силы, извратило все наши прекрасные наклонности, исказило все наши добродетели, наконец низвело нас почти на ваш уровень. Итак, мы должны вернуться назад, должны воскресить то прошлое, которое вы так злобно похитили у нас…» Особенностью Чаадаева было то, что об одних и тех же явлениях он высказывал порой прямо противоположные суждения. А потому из них можно выстроить, и выстраивают, какую угодно концепцию, внешне правдоподобную.
…Когда я смотрел на пылающий собор Парижской Богоматери, мне вспоминалось не только стихотворение Николая Гумилёва, но и стихотворение нашего современника, выдающегося поэта Юрия Кузнецова (1941-2003). Стихотворение, написанное почти сорок лет назад, в 1980 году:
Для того, кто по-прежнему молод,
Я во сне напоил лошадей.
Мы поскачем во Францию – город
На руины великих идей.
Мы дорогу найдем по светилам,
Хоть светила сияют не нам.
Пропылим по забытым могилам,
Прогремим по священным камням.
Нам – чужая душа – не потемки
И не блеск Елисейских Полей.
Нам едино, что скажут потомки
Золотых потускневших людей.
Только русская память легка мне
И полна, как водой решето.
Но чужие священные камни,
Кроме нас, не оплачет никто.
Почему кроме нас не оплачет никто? Потому что, как сказал Блок:
Мы любим все – и жар холодных чисел,
И дар божественных видений.
Нам внятно все – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений.
Собор, разумеется, восстановят. Ведь с невероятной быстротой собраны для этого средства. Только не восстановить «руины великих идей». Впрочем, в этом нет необходимости. Почему в стихотворении Юрия Кузнецова Франция – город, а не страна, как, вроде бы, должно быть? Потому что это тот город, который стал строить Каин, отпав и удалившись от Бога. Да еще и обвинивший Бога в том, что Он гонит его от себя: «Вот Ты изгоняешь меня днесь от лица земли» (Бытие, 4:14). Но Бог не изгонял Каина. Более того, Он спасает его, положив на него знамение, печать. Каин – «не только имя собственное, но обозначение некоторой духовно-исторической общности» (Е.А. Авдеенко. «Тема «Каин» в современном мире», М., Класис, 2014), существующей всегда.
Что же нам следовать тем, кто «не усомнился вычеркнуть жизнь русского народа из истории всемирного развития», тем более, что «европейское просвещение приносит на нашей почве скудные и уродливые плоды» (Николай Страхов). Насаждаемое кнутом и мечом, а потом бездумным и безотчетным обезьянничанием, оно, во многой мере, определило нашу государственную судьбу и наш нравственный облик, несмотря на приносимые им на нашу землю войны. А теперь принесло и руины. Ведь в какой мере благотворным было для нас это «просвещение», мы не знаем, так как перед нами нет итогов непросвещения. А коль идеалы и «сны» у нас были общими, общей оказалась и разруха. Прежде всего, в умах и душах.
Нам же, теперь предстоит осознать, что их руины – это не только предмет сострадания, а то, что это наши общие руины. А потому теперь нам быть и печалиться на руинах не чьей-то, а своей собственной жизни.