«Национальной идеей России должна стать всемирная отзывчивость»

Евгений Евтушенко — о том, как Александр Пушкин выкупал Тараса Шевченко из крепостных.
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Марат Абулхатин

Итальянский ПЕН-клуб выдвинул Евгения Евтушенко на соискание Нобелевской премии по литературе. Сам 82-летний поэт тем временем готовится отпраздновать юбилей Победы серией четырехчасовых концертов в России. О планах на будущее и боли за настоящее Евтушенко рассказал корреспонденту «Известий».

— Ваш грандиозный российский проект, намеченный на 2015 год, в силе?

— Не хочу называть этот проект финалом своей жизни, потому что у меня еще очень много замыслов. Но проект колоссальный. Я хочу объединить два праздника — 70-летие Победы и Год литературы. Наша страна, может быть, не выиграла бы войну, если бы у нас не было такой литературы. При всех недостатках и культе личности преподавание словесности до войны было поставлено прекрасно: человеку, закончившему даже только начальную школу, навсегда были врезаны в сердце важные строчки, ставшие частью психологии всего народа.

Проект мы разрабатывали с покойной Людмилой Швецовой, и я хочу посвятить его ее памяти. Первая часть — это гала-концерт, скорее всего, в «Лужниках», рассчитанный на три отделения общей продолжительностью 4,5 часа. Мы покажем историю России через призму поэтических шедевров десяти веков: от древних фольклорных запевок и «Слова о полку Игореве» через Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова — к песням Высоцкого, Окуджавы и Галича. Я приглашу лучших исполнителей. Не важно, что порой они ссорятся друг с другом: пусть ради Победы и литературы перестанут. Пусть рядом будут Михалков и Безруков, Меньшиков и Миронов, Чурикова и Гафт, Демидова и Райкин, Ильин и Фрейндлих. Веру Полозкову попрошу прочесть собственные стихи и стихи Ахмадулиной. Михаил Задорнов уже согласился быть ведущим. Музыкальным оформлением займется композитор Глеб Май.

— А что будет с литературным вагоном, который должен проехать через всю страну?

— Это вторая часть проекта. Спецвагон придется отменить, потому что если при его отцеплениях и прицеплениях что-нибудь собьется, собьется и вся программа. Но само путешествие остается в силе. Продлится оно дней 70. Со мной поедут Олег Басилашивили, Дмитрий Харатьян и молодые певцы. Мы проедем по всей Транссибирке, а после Владивостока, надеюсь, маханем на самолете на Камчатку и Чукотку. Может, и за Беринговым проливом услышат наши голоса. Осуществление всего проекта взвалила на свои плечи фирма «Петербургское созвездие», а деньгами нам помогают правительство Москвы и «Газпром».

Я решил, что проект будет проходить под девизом «поэт в России больше, чем поэт». Мы должны показать миру, что Пушкин остается нашим учителем жизни — а не Жириновский, например, который с беспрестанной навязчивостью пытается выступать в этой роли.

— Вы всегда были чутки к настроениям в стране. Что думаете о российском обществе сейчас?

— Снова складывается такая ситуация, когда страну пытаются запихнуть в изоляцию. Но мы и так слишком долго находились в сталинской самоизоляции! Я — шестидесятник, один из тех людей, кто ее из этой изоляции вытащил. Сейчас не лучшие люди в нашей стране снова носят портреты Сталина. Тот же Жириновский, требовавший изнасиловать женщину прямо в парламенте, выступает во всех СМИ. Непонятно, почему его не исключают из Думы и не запрещают ему представлять нашу страну. Для западной прессы наши ультранационалисты — это волшебный подарок, чтобы показать, какая Россия страшная, и оправдать любые санкции.

Западные журналисты забывают об одной простой вещи: наше государство, как и любое другое, совершает ошибки. Сейчас по двойным стандартам живут очень многие страны, не только Россия и Америка. Все общаются по принципу «вижу в чужом глазу соломинку и не замечаю в своем бревно». Россию представляют как потенциального агрессора, хотя никто в руководстве страны, я уверен, не помышляет об агрессии против человечества.

— Вообще насколько опасна для человечества нынешняя ситуация?

— Нельзя забывать, что мы и США обладаем самыми большими запасами ядерного оружия. А уж сколько раз каждый из нас может взорвать маленький, беззащитный земной шарик, не имеет значения. Люди не понимают серьезности словесных игр и оскорблений. Может произойти ошибка, у кого-то могут сорваться нервы, и тогда всё быстро взлетит на воздух. Я был на Кубе во время Карибского кризиса и знаю, как это страшно, когда судьба мира висит на волоске. К счастью, Хрущев и Кеннеди тогда нашли общий язык. Сегодняшняя ситуация — это необъявленная, слепленная из маленьких войнушек ситуация, похожая на третью мировую войну: и по количеству жертв, и по бессмысленности.

— В число «войнушек» вы включаете и противостояние на Украине?

— Невероятно, что страна Тараса Шевченко находится в состоянии полувойны со страной, которая выкупила Шевченко из крепостничества (его спасителями были Брюллов, заплативший выкуп своей картиной, Пушкин и другие русские интеллектуалы). Все это дико неестественно. Я, кстати, включил Тараса Григорьевича в антологию русской поэзии: он многие стихи писал по-русски, уважая тот язык, который хотят вывести из обращения на Украине.

Сейчас я вижу шагающих во главе демонстраций внуков бандеровцев — тех, которые сломали мне два ребра в Америке в 1972 году, напав на меня, когда я написал «Бабий Яр». А Джордж Буш-старший, между прочим, цитировал эти стихи, когда был на мемориале Бабьего Яра в Киеве.

Как дитя Второй мировой войны, а затем и холодной войны, которая была беременна третьей мировой, я надеюсь на коллективный разум «нормандской четверки», собирающейся в столице Белоруссии. Может быть, сам воздух этой страны, в котором до сих пор еще есть горький привкус сожженных сел, поможет собравшимся осознать необходимость немедленной остановки огня и крови с обеих сторон. Условия можно будет вырабатывать потом — мучительно, но без спешки и без амбиций. Иногда лицо теряют именно из-за боязни его потерять. А заодно теряют и душу.

— В Штатах вам приходится словесно защищать Россию?

— От кого? От моих американских студентов, которых я воспитываю на русской классике и которым порой напоминаю их собственную? Я бы не преподавал в стране, где все ненавидят наш народ и наше искусство. Есть, конечно, люди, не любящие Россию, но это больше от незнания ее культуры.

— Что бы вы сказали российскому руководству, если бы у вас спросили совета?

— Некоторые считают, что нас спасет блок с Китаем против Америки. Но я уверен, что у России должны быть хорошие отношения со всеми странами. Многие забывают о маленькой речушке Эльба, где встретились представители двух, казалось бы, абсолютно разных идеологий. Мы были воспитаны этими документальными кадрами. В 1972 году я встречался с президентом Никсоном перед его поездкой в СССР. Представляете, он от меня впервые услышал, что была такая речушка и встреча на ней!

Помню, он спросил, с чего ему лучше начать свою речь в прямом эфире советского теле- и радиовещания, и я ответил: «С духа Эльбы». Никсон растерянно взглянул на Киссинджера, и тот поспешно объяснил ему, о чем речь. Президент, кстати, почти ничего не слышал и о блокаде, не знал числа погибших. Спросил, какую книжку почитать. Я ответил: «Лучшая книга о блокаде — американская, «900 дней» Гаррисона Солсбери, но она слишком толстая. Вы прочтите просто дневник Тани Савичевой». Он это сделал, процитировал дневник в своей речи по нашему телевидению, даже съездил на Пискарёвское кладбище.

— Сейчас трудно представить, чтобы президент США позвал вас на личную встречу.

— Еще когда никакой крымской, как говорят в Америке, аннексией и не пахло, какая-то черная кошка между нами пробежала. Никаких оснований ссориться не было. Почему Обама не приехал на Олимпиаду? Ведь Игры получились замечательные, одни из лучших в истории. Мои студенты и соседи, простые американцы, восхищались Олимпиадой — несмотря на то что по телевизору показывали коричневую жидкость, текущую из кранов новых отелей в Сочи (что, кстати, случается во всех странах). Они восхищались тем, что это первые Игры, на которых поставлен вопрос о гармоничном развитии человека — и атлетическом, и духовном. Мне запомнилось, как на церемонии проплывали гигантские портреты наших гениев, в том числе Достоевского, который сказал о Пушкине, что главная его черта — «всемирная отзывчивость». Я считаю, что это та самая национальная идея, которую так ищут русские и которую искать не надо, потому что она у нас давным-давно есть.

— Хочу расспросить вас про встречи с музыкальными гениями ХХ века. Как вы познакомились с Игорем Стравинским?

— Мы виделись один раз: я был у него в гостях в Лос-Анджелесе. Он говорил, что хочет написать музыку на мои стихи. Я читал ему только что законченное стихотворение «Граждане, послушайте меня!». Стравинский заметил строчку, которую никто не замечал, а я ей очень гордился: «Там сидит солдат на бочкотаре, / Прислонился чубом он к гитаре, / Пальцами растерянно мудря». Мы сидели на одном диванчике — он, его жена и я. И вдруг он прямо подскочил: «Ай, какая строчка! Пальцами растерянно мудря!» Не каждый человек такое заметит.

— Как вы узнали, что Дмитрий Шостакович собирается писать симфонию на ваши стихи?

— А он мне сам позвонил. Мы не были знакомы. Музыку его я, конечно, знал: впервые услышал ее во время войны — на станции Зима, где я работал на маленькой фабрике, делавшей небольшие гранатки и другие вещи для фронта. Однажды работу неожиданно прервали. Все вышли на улицу и из черного репродуктора (это был единственный радиоприемник, остальные конфисковали) слушали Ленинградскую симфонию. Кстати, именно тогда, под эту музыку, я поцеловал одну девочку где-то в районе между носом и подбородком — это была моя первая мальчишечья любовь. Потом я рассказал эту историю Дмитрию Дмитриевичу.

Помню его звонок. Мы играли в дурака с мамой и с моей тогдашней женой Галей — мама считала, что это хорошее времяпрепровождение для успокоения нервов. Зазвонил телефон. Галя подошла — и сразу повесила трубку. «Вот до чего люди дошли: звонил какой-то хулиган, назвал себя Шостаковичем». Мы продолжили игру, но звонок повторился. На сей раз звонивший сказал Гале: «Вы можете перепроверить мой телефон, это действительно Шостакович». Жена побледнела и тихо передала мне трубку.

Я помню, как он говорил — очень высокопарно: «Дорогой Евгений Александрович, к сожалению, мы с вами еще не знакомы, но, может быть, вы слышали мое имя. С вами говорит композитор Шостакович. Не могли бы вы дать мне ваше милостивое разрешение попробовать написать музыку для вашего замечательного стихотворения о Бабьем Яре, которое так глубоко тронуло мою душу? И, знаете, я так прочувствовал ваши слова, как будто сам написал». Что я ему мямлил в ответ, уже не помню — что-то восторженное, невнятное. Растерялся просто. Он: «Скажите, Евгений Александрович, а вы сейчас не свободны?» Я ответил, посмотрев на карточный расклад: «Вообще свободен». «А может быть, вы заедете, потому что я, вообще говоря, уже попробовал написать первый вариант музыки?» Я сразу отправился к нему.

Он тогда мыслил этот опус как кантату для хора и солиста на текст «Бабьего Яра». Я предусмотрительно захватил с собой свежую книжку стихов, какой-то журнал и оставил их Шостаковичу. Недели через две-три они позвонил и сказал: «Евгений Александрович, у меня, кажется, получилось что-то вроде симфонии. Не свободны ли вы, чтобы послушать?» Я приехал и впервые услышал Тринадцатую симфонию. Я был совершенно поражен тем, что Шостакович вообще-то преподал мне урок композиции: в одном опусе он соединил стихи, которые мне никогда бы не пришло в голову соединить. Потом я позаимствовал этот принцип в «Братской ГЭС».

— Премьера Тринадцатой была и музыкальной акцией, и гражданской. Вы чувствовали, что публика «на вашей стороне»?

— Зал реагировал очень непосредственно. Когда бас пел «Ученый, сверстник Галилея / Был Галилея не глупее, / Он знал, что вертится Земля, / Но у него была семья», люди хохотали. А в «Бабьем Яре» и «Страхах» плакали. Кстати, было одно удивительное событие, о котором я еще никому не рассказывал. У входа в зал собралась гигантская толпа людей, которые не успели купить билеты. Настолько гигантская, что дирекция была вынуждена вызвать наряд конной милиции — такое случилось впервые в истории Большого зала Консерватории. А директор зала Марк Векслер рассказал мне еще кое-что, чего я сам не мог видеть: когда концерт уже начинался, не попавшие в зал люди стали требовать, чтобы на улицу выставили динамики.

— И последнее. Как вы выбираете одежду? У вас есть модельер?

— Мое любопытство — вот мой модельер. Выбираю всё сам, исходя из своего вкуса. Правда, галстуки для меня сочиняет по дружбе скульптор Сергей Кириллов. Остальное ищу в каталогах или в магазинах. Обожаю покупать одежду.

Но сейчас мои мысли заняты совсем другим. Недавно мне рассказали историю Людмилы Прохоровой, учительницы и медсестры, работавшей в интернате для ВИЧ-инфицированных детей в Макеевке — она погибла в этой страшной гражданской войне. Я настолько проникся ее образом и сроднился с ним, что позволил себе написать стихи от ее имени, хотя это обобщенный образ и где-то ее устами уже говорю я сам. Отдаю это стихотворение вам.

Медсестра из Макеевки
(первая публикация)

Кусками схоронена я.
Я — Прохорова Людмила.
Из трех автоматов струя
Меня рассекла, разломила.

Сначала меня он подшиб,
Наверно, нечаянно, что ли,
С пьянчугами в масках их джип,
Да так, что я взвыла от боли.

Потом они, как сгоряча,
Хотя и расчетливы были,
Назад крутанув, гогоча,
Меня хладнокровно добили.

Машина их вроде была
Без опознавательных знаков,
И, может, я не поняла,
Но каждый был так одинаков.

Лицо мне замазав золой,
Накрыли какою-то рванью,
И, может, был умысел злой
Лишь только в самом добиваньи.

Конечно, на то и война,
Что столько в ней всё же оплошно,
Но мудрость немногим дана,
Чтоб не убивать ненарошно.

Я все-таки медсестра
С детишками в интернате,
Но стольких из них не спасла —
СПИД вьелся в их каждую матерь.

За что убивают детей
Родительские болезни —
Дарители стольких смертей,
Когда они в тельца их влезли?

А что же такое война,
Как не эпидемия тоже?
Со знаками смерти она
У шара земного по коже. 

За что убивают людей
От зависти или от злобы —
Как влезшие тайно микробы,
Ведь каждый из нас не злодей.

Что больше — «за что?» или «кто?»
Всех надо найти — кто убийцы
Двух Кеннеди, надо добиться,
Чтоб вскрылись все «кто?»  и «за что?».

Я, в общем-то, немолода.
Мне было уж тридцать четыре.
В любви не везло мне всегда
И вдруг повезло в этом мире.

Нашла сразу столько детей,
Как будто родив их всех сразу,
В семье обретенной своей,
Взрастила их новую расу.

В ней Кремль дому Белому друг,
И сдерживают свой норов,
И нету националюг,
Гулагов и голодоморов.

А смирной OK'еевки
Из нашей Макеевки
Не выйдет. Не взять на испуг.

И здесь в гарри-поттерском сне
Любая девчушка и мальчик
В подарок придумали мне
Украинско-русское «Мамчик!»

Над Эльбой солдатский костер
Пора разводить, ветераны.
В правительства — медсестер
Пускай приглашают все страны.

Война — это мнимый доход.
Жизнь — высшая ценность святая
И станций Зима, и Дакот,
Макеевки и Китая.

Политики — дети любви,
Про это забывшие дети.
Политика, останови
Все войны в нам данном столетьи!

Что мертвым — молчать да молчать?
Не хочет никто быть забытым.
Но дайте хоть нам домечтать,
Ни за што ни про што убитым!

Евгений Евтушенко
5–8 февраля 2015 года
Автор
Ярослав Тимофеев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе