Итак, большевизм — это все-таки русский выбор. Хотя и не общерусский. Общерусского выбора тогда вообще не было, и быть не могло — страна была расколота на враждующие лагеря. Возникает вопрос: насколько этот выбор правилен, а насколько ошибочен — с точки зрения русского патриотизма и традиционализма?
Если подходить к делу кабинетно, то большевизм, бывший одной версий марксизма — это очень плохо. Отмирание государства, собственности и семьи — это безусловное зло. И подобные базовые основы теории не могли не привести к левацким экспериментам на практике.
Но если обращаться к той же практике, то мы увидим, что альтернативы-то большевизму не было.
Конечно, было бы очень неплохо, если большевикам противостояла бы мощная правонационалистическая сила, выдвигающая яркий идеал национального Русского государства. Но такой силы, увы и ах, не было. Правые, черносотенные силы «сдулись» еще накануне Февраля, а после него и вовсе были деморализованы. В белом тылу монархическое движение возродилось, но большинство крайне правых стояли на позициях непредрешенчества, как и вожди белого движения. «Наиболее заметное место среди крайне правых организаций в легальном политическом спектре белого Юга занимал "Союз русских национальных общин" во главе с В.М. Скворцовым,— пишет историк Я. Бутаков. — "Союз" не предрешал будущую форму правления, признавая лишь, что она должна "соответствовать национальному правосознанию русского народа"... "Союз русских национальных общин" занимал первостепенное место среди организаций, наметивших в июне 1919 г. на собрании в Кисловодске образование правого блока. Кроме "Союза", там были представлены Национал-либеральная партия, общество "За Россию" и "Общество Прикарпатской Руси". Собрание наметило издание теоретического органа правого блока "Наш путь" (впоследствии "Русский путь"), но его выпуск так и не был налажен. Было также решено провести объединительный съезд русских партий... На съезде был фактически создан блок нескольких правых партий, однако это не было закреплено никаким формальным решением. Съезд в Ессентуках принял программную декларацию, в основных своих пунктах соответствовавшую платформе "Союза русских национальных общин". Указывалось, что будущую форму правления "установит Народное Собрание в соответствии с историческим укладом русской нации"». («Русские правые и Белое движение на Юге России в 1919 году»)
Понятно, что подобная неопределенность никак не могла выступать в качестве альтернативы большевизму с его четко очерченной идеологией и внятно сформулированным государственным идеалом: «Вся власть — Советам!». Гражданская война была войной идейно-политической, и здесь собственно военный фактор стоял на втором месте. Поэтому для победы в ней нужно было четко определиться со своим политическим идеалом.
Абстрактный «противобольшевизм» таковым идеалом быть не мог. Вот почему проиграли и белые вожди, и их праворадикальные союзники. А ведь они могли бы сделать совершенно выигрышную ставку на монархизм — народный и социальный («национально-социалистический»). Троцкий писал: «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг кулацкого царя, — мы не удержались бы и двух недель».
Многие лидеры антибольшевистского движения, настроенные монархически, утверждали, что народ, дескать, еще не готов поддержать монархию, поэтому и нужно выступать с позицией неопределенчества. Однако в Сибири командир красных партизан Н. Щетинкин считал возможным выпускать листовки, в которых вещал от имени великого князя Николая Николаевича. И лозунг здесь выдвигался такой: «За Царя и Советскую власть!» Понятно, что если бы монархизм не был популярен в народной толщи, то он бы этого делать не стал. Вот такой вот парадокс — красные Троцкий и Щетинкин отлично понимали то, чего никак не могли понять белые Деникин и Колчак. И как тут не отдать дань политическому чутью красных?
Кто же еще мог противостоять большевикам? Либералы кадетско-октябристского типа? Ну, это даже не смешно. Сия публика растратила свой капитал в первые месяцы после Февраля 1917 года, а на выборах в УС получила какой-то совсем уж ничтожный процент. Кадеты и близкие им политики пользовались влиянием на белых вождей, но это говорит не об их политической силе, а, скорее, о политической недальновидности деятелей типа Деникина.
Хороший шанс имели эсеры, начинавшие как неонародники, последователи «Народной воли» и т.п. движений XIX века. Как известно, народники стояли на позициях самобытности и признавали особый путь России к социализму — через традиционные институты — общину и артель. Они могли бы выдвинуть идею русского национального социализма, которая неизбежно приняла бы правые, традиционалистские черты. Но эсеры предали свое народническое первородство за чечевичную похлебку марксизма. Они пошли за меньшевиками, которые придерживались ортодоксальной трактовки учения Маркса. Последний утверждал, что социалистическая революция может произойти только после того, как капитализм полностью исчерпает все ресурсы своего развития. Поэтому меньшевики призывали социалистов признать первенство либеральной буржуазии. Эсеры с этим согласились, что и стало причиной их политического краха. Россия упорно не желала идти по пути либерализма и капитализма, пусть даже и в расчете на будущую социализацию. Массы хотели социализации «здесь и сейчас».
Итак, остаются одни только большевики, которые трактовали марксизм совсем в ином ключе. Они, совсем как народники XIX века, считали, что вовсе не обязательно ждать, пока Россия полностью пройдет все стадии капитализма. Вот еще один парадокс — эсеры-неонародники отказались о народничества, тогда как большевики взяли его на вооружение, включив в свою собственную систему!
В тех исторических условиях государствообразующей идеологией мог стать только марксизм —конечно, в большевистской трактовке. Русская общественная мысль тогда находилась в состоянии хаоса, вызванного крушением прежних устоев. Ей нужна была некая опора, некий стержень. И марксизм с его набором четко сформулированных и жестко утверждаемых положений на роль такой опоры-стержня подходил идеально. Да, ему были присущи и догматичность, и схематизм, но распадающееся национальное сознание как раз жаждало и догмы, и схемы. «Классы», «производственные силы и производственные отношения», «формации», «базис», «надстройка» — все это раскладывало социальное бытие по полочкам. Безусловно, русская мысль и сама бы дошла до своего «марксизма», но она была захвачена врасплох мировой войной и революцией. А рядом находился Запад с его пакетом идеологий...
Показательно ведь, что русское народничество ухватилось именно за марксизм — здесь проявилось желание встать на какую-то твердую почву. Но вот в чем дело — меньшевистский марксизм откладывал социализм на потом, представляя его делом отдаленного, посткапиталистического будущего. А марксизм большевистский предлагал делать социалистическую революцию «здесь и сейчас». Поэтому массы пошли именно за ним.
Железная основа большевизма привлекала самые разные элементы. В том числе — и сугубо государственнические, которые видели в ней залог спасения России и создания мощной индустриальной державы. (По мере строительства социализма усиливалась именно этатистская интерпретация марксизма, далекая от его изначальной сути.) И действительно, экономический детерминизм марксизма программировал страну на быструю, форсированную индустриализацию, которая была ей столь необходима — прежде всего, в военных целях. Опять-таки, нужно заметить, что «вообще», теоретически этот самый детерминизм — «не есть хорошо». Но в тех конкретных исторических условиях он оказался спасителен. Здесь в который уже раз заметна диалектика истории, которая отметает любую однозначность.
Русские в 1917 году сделали весьма неоднозначный выбор. С одной стороны он был ошибочен, а с другой стороны — спасителен. «Плюс» и «минус» здесь сплелись в крайне замысловатой комбинации, которая раздражает очень многих наблюдателей. Им сложно понять всю причудливость истории — и вовсе не ввиду отсутствия интеллектуальных способностей. Вместить в себе цветущую сложность истории очень сложно психологически. Но сделать это все-таки нужно, иначе история Россия окажется упрощенной донельзя.
Русский народ: жертва или творец? (Часть I)
Русский обозреватель