Русский индивидуализм против шкурности

Из всех шоков передового мира после начала СВО и введения первых адских санкций против России одним из самых неприятных стало то, что россияне согласились быть изгоями.


От россиян ждали массовых протестов. Их не было.


Вместо этого россияне озабоченно бегали взад-назад к банкоматам и от них, подгоняемые слухами о возможном отказе системы (его, впрочем, не было тоже).

Ждали бунта (или, на худой конец, бегства) крупнейших и легендарнейших путинских олигархов. Его не было.

Вместо этого за пределы нашей Родины выплеснулся небольшой табун айтишников, напуганных слухами же о мобилизации (большая часть вернулась спустя полтора-два месяца), немного пенсионеров-предпринимателей, вышедших давным-давно в кэш и в кипрское гражданство, пожилые музыканты и, наконец, чемпионы неудачи — нервные хипстерки обоего пола, привыкшие устраивать в Москве, Екатеринбурге и Петербурге обнимательные вечеринки и важные квесты по Гарри Поттеру (и обнаружившие, что в Риге и Тбилиси рынок не тот).

У россиян отняли все, что составляет счастье приличного человека: макдак, нетфликс и луивюттон (я пишу эти сущности через запятую, потому что они на самом деле суть одно).

Россияне в ответ выстроились в очередь в национализированный макдак, пожали плечами и начали качать фильмы через трекеры, а о чем переживают луивюттонозависимые — мало кто узнал, потому что посещаемость запрещенной инсты, несмотря на поголовный VPN, сократилась впятеро.

В день, когда я пишу эти взволнованные строки, New York Times с возмущением сообщает, что даже многолетний руководитель московского Центра Карнеги оказался до обидного русским: «Имеем, что имеем», — говорит он, до апреля руководивший ведущим в стране аналитическим центром, финансируемым американцами, на который Запад полагался в плане независимых оценок российской политики и стратегии. Теперь он полностью поменял свою роль, назвав Запад «врагом» и охарактеризовав «стратегический успех на Украине» как «самую важную задачу» России. «Мы все перешли черту от конфронтации, в которой был возможен диалог, к войне, в которой диалога в принципе пока быть не может», — сказал он в интервью.

На протяжении десятилетий он был в центре внешнеполитического дискурса как Москвы, так и Вашингтона и привлекал критиков г-на Путина в свой аналитический центр. Перед войной он говорил, что вторжение вряд ли будет, потому что это повлечет за собой «большие людские и финансовые потери» и «огромный риск для самой России».

Но после 24 февраля, когда некоторые его коллеги бежали, он решил остаться на месте. Он сказал, что задним числом уже не имеет значения, было ли вторжение правильным решением: теперь ему нужно поддерживать свою страну в том, что он назвал войной между Россией и Западом. Русские, которые сбежали и выступают против вторжения, заявил он в телефонном интервью, сделали выбор «восстать против своей страны, против своего народа во время войны»».

NYT расстроил и большой бизнес: «Жизнь в Москве пока мало изменилась. Кроме Олега Тинькова, основателя российского банка, который заявил, что весной этого года его вынудили продать свою долю, ни один крупный российский бизнес-магнат не высказался против СВО, несмотря на многие миллиарды, которыми они владеют на Западе».

Короче, Запад столкнулся с феноменом. Он, надо сказать, пытается его объяснить — но объясняет его так, как может. То есть на уровне карикатуры.

В представлении ведущих аналитиков (безусловно поддерживаемом беглецами) русские не протестуют против войны с передовым миром из-за въевшегося страха. Ведь протестующих и даже просто критикующих отправляют в ГУЛАГ.

Это объяснение Запад вполне удовлетворяет, потому что другое объяснение — более приближенное к действительности — их расстроит, а расстраиваться никто не любит.

И поэтому, кстати, нет надежд на то, что передовой мир что-то осознает и даже сменит тактику до тех пор, покуда его не поставят перед фактом, что Россия а) выстояла и б) получила свой стратегический успех.

...Есть основания полагать, что тайна российского патриотизма, оказавшегося столь лоялистским, в действительности кроется в глубоком русском индивидуализме — и его принципиальном отличии от индивидуализмов западных.

Русские в действительности (на что многократно указывали исследователи) — народ весьма индивидуалистичный, склонный быть в некоторой оппозиции не только к начальству, но и к собственным соседям. Но делать из этого поспешные выводы было бы крайне опрометчиво.

Иногда (на самом деле часто) слова могут вводить в заблуждение: древние греки всюду, куда ни попадали, находили Зевса, Аполлона и Диониса не потому, что там, куда они являлись, действительно почитали этих богов, а потому что у греков был только собственный инструмент понимания мира, а до синтетической международной культуры с мало-мальски общим языком понятий оставались еще тысячелетия. Поэтому, как ни мало походил какой-нибудь Баал ближневосточного города на греческого коллегу, его, основываясь на специфических признаках вроде «ему тоже приносят козлят» или «он тоже считается хранителем договоров», конвертировали в Зевса или Посейдона по обстоятельствам.

Этот инструмент «пересказа вместо перевода» никогда не был идеален — и не случайно сломался на христианстве, когда хранителям античной мудрости, разочаровавшимся в попытках провести аналогии, пришлось признать, что они имеют дело с поистине новым для них явлением.

Этот инструмент по сей день не в состоянии описать толком Китай и его общество — несмотря на миллионы англоязычных китайцев, которые зачастую стараются. Но из-за принципиального различия между многими базовыми понятиями китайской и европейской культур беглый диалог наладить по-прежнему кажется невозможным.

В случае с Россией ситуация на свой лад еще затейливей: не только Запад, но и сами образованные русские граждане зачастую используют для описания явлений глубоко национальных «европейскую» либо «американскую» терминологию — не обращая внимания на т.н. «нюансы» (и в конечном счете на то, что это вовсе не нюансы, а собственно содержания). И поэтому сами оказываются бесконечно жертвами русских сюрпризов.

Между тем есть основания полагать, что русский индивидуализм принципиально отличается от других индивидуализмов тем, что он не эгоистичен и не завязан на пресловутую шкурность.

Носители русской культуры — не высушенно-академичной, а той самой, живой, которую с помощью общекультурной терминологии не уловить — попросту не в состоянии отделить себя от своей страны. Те, кто может это сделать, всего лишь выписываются из русских. Эту неотделимость хорошо описывают известные строки эстонского жителя Игоря Северянина: «От гордого чувства, чуть странного, бывает так горько подчас: Россия построена заново, не нами, другими, без нас. И вот мы остались без Родины, и вид наш и жалок, и пуст, — как будто бы белой смородины обглодан раскидистый куст» (эмигрантское поколение Северянина думало, что оно увезло Россию с собой. Оно ошиблось).

Русский культурный гештальт, коротко говоря, предполагает в «настройках по умолчанию», что индивидуалист действует из своих интересов — и в этом ничем на первый взгляд не отличается от условно европейского.

Но есть нюанс: русские индивидуальные интересы, как и любые другие, сводятся в конечном счете к выживанию. Фокус, однако, в том, что вся история взаимоотношений России с культурными, так сказать, контрагентами сводится к тому, что контрагенты в принципе считают хорошим и полезным делом аннигилировать Россию как таковую, вместе со всем населением — и доказывают это каждый раз, когда могут.

Последний раз на практике культурная Европа доказала это, убив 30 миллионов нас. Можно было бы говорить, что это было давно, но буквально только что она подтвердила своими выдающимися действиями по отмене русских как таковых, что ничего не изменилось. Послав, соответственно, русским сигнал о том, что «русские без России» это по-прежнему оксюморон, обглоданный куст в лучшем случае, а в худшем — просто пепел.

Как следствие — шкурность в русском индивидуализме воспринимается как глупость. И вполне справедливо — она обречена на провал, разочарование и горький вопрос в никуда «а меня-то за что».

Поэтому при встрече с экзистенциальным вызовом для своей страны носитель русской культуры весьма быстро понимает, что вызов послан ему лично.

И реагирует соответственно.

Автор
Виктор МАРАХОВСКИЙ, публицист
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе