Русская литература в свете богословской традиции

Современная русская литература – законами композиции в изложении темы, сюжетным устроением, стилистическими нормами, приемами раскрытия психологии героев и авторской философии – внешне ничем от общеевропейской, от общемировой не отличается. Да и как иначе? Современная, то есть зародившаяся в XVIII и сложившаяся в XIX веке русская литература есть точно такое же воплощение общеевропейского мышления романских, англосакских, галльских и германских имперских объединений. Сильнейшие языковые концентрации, стягивающие континенты вокруг Мадрида и Лондона, Парижа и Вены, с их сложными системами господства и синтеза, дали мощнейший толчок развитию великих европейских литератур. И санкт-петербургская Россия никому в том не уступала.

По словам Герцена, «на приказ Петра Великого образоваться Россия ответила через 100 лет колоссальным явлением Пушкина». Однако! В течение именно этих 100 лет теряемый для русского благородного мышления «высокоштильный» церковнославянский язык, позволявший нашим предкам думать и рассуждать о высших смыслах, заменялся приливами научно-технических, военно-торговых и идейно-философских терминов-понятий из язы́ков германского, французского, английского. С волнами меняющейся моды литературных клише то на просветителей, то на натурфилософов, то на романтиков.

Конечно, даже в свой ученический период наша русская литература отличалась от немецкой или французской, прежде всего, местными темами. Однако все наши почвеннические атрибуты, все исторические и географические привязки вписывались в привозные европейские матрицы. Конечно не рабски! Переход к силлабо-тоническому стихосложению, освоение форм оды и сонета, новеллы и романа – каждое нововведение сопровождалось десятилетними спорами о необходимости заимствования, с определением – сможет ли это новшество со временем стать совершенно «нашим». Это были споры не об эстетике, не о благозвучии или точности словоупотребления, а о высшем смысле литературы. Литературы – как интеллектуального и эмоционального основания для построения и обустройства русского общества, русской цивилизации.

Нужно понимать: наша современная литература, которая делает нас нами – современными русскими людьми, литература родная, воспринимаемая, впитываемая с ее Золотого века – от творений Державина, Карамзина, Крылова, Жуковского и Пушкина, Гоголя и Лермонтова и далее – до текстов века XXI, – изначально складывалась не только – и не просто – в западных европейских матрицах, но, главное – она создавалась на основе нашего бытового языка с массовыми иностранными имплантами – адаптированными философскими, научными, торгово-военными и иными терминами. Терминами-определениями, вытеснившими для нас смыслы языка церковнославянского, который был в допетербургский период для всей нации языком высших смыслов – языком богословия и любомудрия, языком мышления о Боге, о вселенной и о человеке.

Здесь наиболее наглядно определилась неразделимость культового и культурного: тогда отказ элиты, а за ней и других слоев русского общества от одномоментного мышления двумя языками – священным и бытовым – на все последующие времена сделал русских зависимыми от необходимости постоянных иноязычных заимствований. Заимствований не просто терминов и определений, но – понятий, смысло-образов – из ино-сознания католической и иудео-протестантской Европы. С тех пор мы обречены на осмысление мира не в традиции святоотеческого восточно-церковного Богооткровения, а в русле западно-римской схоластической философии.

Как первые русские писатели – дворяне-аристократы, так и сменившие их позже разночинные демократы, в своем творческом мышлении уже не опирались на православную духовность. Писатели XVIII и XIX веков, даже встречаясь лично с великими старцами, беседуя с ними о самом сокровенном, явно не понимали живущих в единовременных, но в уже разделенных, параллельных мирах монахов-исихастов. С XVIII века у русских писателей не было общего языка с русскими святыми.

Отсюда это наше, уже всеобщеобязательное, литературное богоискательство – ведь каждый писатель, ставший классиком, шел к влекущему его высокому, к истинному и идеальному не в традиции, а по личному интуитивному наитию.

Романтические мистики Жуковский, Дельвиг, Кюхельбекер и вдумчиво воцерковляющийся Пушкин, тончайший религиозный мыслитель Крылов и формалист Кукольник, духовидцы Лермонтов и Гоголь… Баратынский, Бенедиктов, Одоевский, Языков, Загоскин, Марлинский… А.К. Толстой, Тютчев, Некрасов, Полонский, Фет… Все они, явно одаренные мистически и несомненно ведомые Божиим Промыслом, – каждый своим, заново изобретаемым путем – стремились к Богопознанию, каждый по-своему искал Богообщения. И как же тяжело, петлявисто, опасно складывались эти их пути, пролагаемые вне церковной традиции! А тогда ведь еще народной. Пожалуй, только Островский и Гончаров, воспитанные в семейном православии, перешли свое земное поле, не предав отчей веры, даже в молодости не отступив ни в атеизм, ни в революцию. Остальные наши гении, как правило, – либо духовные сироты, либо блудные сыновья.

Что уж говорить о советском и постсоветском периодах русской истории.

Итак, когда литературоведы отчисляют начало отечественному роману от «Юрия Милославского» или «Капитанской дочки», понятно, что здесь ошибка принципиальная. Обращение к русской теме, описание русской жизни русскими авторами в общеевропейских представлениях о художественности, в общеевропейских учениях о жанрах, сюжетах, стиховых и прозаических формах, это не обязательно уже литература русская.

Конечно, бонапартовы уроки обострили внимание нашего художественного интереса к своему национальному, корневому. Но это были еще только темы и типы, только еще подходы. Ведь совершались они представителями элиты, едва только преодолевающей свое думанье на французском, творившей «русское искусство» политизированно, умозрительно.

Отделение собственно русской литературы из общеевропейской прошло не по внешнему, а по внутреннему направлению разработки тем, и, главное, героев. При обязательном сохранении всех европейских форм. Ведь русское, собственно русское – не «что», а «как»! Так, несомненно гениальные «Капитанская дочка» и «Тарас Бульба», с их русскими сюжетами и русскими героями, были совершенно еще одноприродны «Хроникам времен Карла IX» и «Жакерии», как «Тамань» – сродни «Кармен». Изучив местный материал, «Князя Серебряного» вполне мог бы написать Вальтер Скотт, а Диккенс – «Мертвые души». Первый собственно русский роман – «Обрыв» Гончарова. Но тема православной мистики в творчестве Гончарова – у нас впереди, а здесь мы ни в коей мере не судим о том, какой гений выше иного! Здесь речь об общеевропейских технических и эстетических принципах литературы и – о нашей русской мировоззренческой ее специфике, об особенностях нашего национального самосознания, которые и обусловили особенности нашей национальной литературы. Прежде всего, эти особенности исходят из различий в понимании и трактовке личности в православной и католико-протестантской богословских традициях.

Тонкость: дело не в прениях о первородном грехе, о беспорочном зачатии или о филиокве, а об антропологии православия и католицизма (затем иудео-протестантизма). О принципиально разном определении сущности человека – о западном представлении о личности–«персоне» и восточной личности–«ипостаси».

Католицизм понятие persona унаследовал от греко-римской цивилизации – сущность человека в его социальной маске. Когда-то в антике некоторые театральные представления были связаны с погребальными мистериями, где надевание актером портретной маски усопшего означало вызывание умершего с помощью этрусского бога смерти Persu. Отсюда учение о знании человека через его поведенческую маску, через совокупность его социальных проявлений, далее и разрабатывали западные христианские мыслители – дойдя до формулы Фомы Аквинского persona est relatio. Это учение о возможности прочитывать – просчитывать человека-персону через его/ее внешнее, через совершаемые или несовершаемые поступки, через слова или молчание. Где внутренние мотивации оправдываются психоанализом – через те же поступки и слова, только из раннего его безвольно-бесконтрольного детства.


Василий Дворцов


Согласно же восточной святоотеческой трактовке, сотворенный Богом человек – изначально духовно, душевно и физически был совершенной личностью, хотя и испорчен, искалечен своим отпадением в грех. И потому-то человека правильно видеть в его главном, в его сутевом – в пусть искаженном, но Богоподобии. В личности нужно прежде иного видеть лик. Божий лик. Преподобный Нил Синаит так и говорит, что совершенный монах «всякого человека почитает как бы богом после Бога». Персона запада – человек изучаемый внешне. Личность востока – человек познаваемый изнутри. От апостолов православие несет всю полноту учения о внутреннем человеке – о его крестной смерти со Христом и его же воскресении во Христе. Из века в век собирая, приумножая, храня богооткровения о благодатном спасении, развивая аскетику, соборно преодолевая ереси и лжеучения, кровью мучеников и страданиями исповедников выкупая заблуждения и смывая сомнения. Но! Увы, с XVIII века у русских писателей не было общего языка с русскими святыми. И потому они, одаренные мистически и ведомые Божиим Промыслом, каждый своим, заново изобретаемым путем стремились вернуться к богознанию, к богообщению. К полноте личности.

Так и сегодня европейская литература все свое внимание фокусирует на описании стойких, ярко выраженных психотипажей. И в самых лучших своих произведениях мудро и тонко свидетельствует о персоне – человеке внешне живущем, внешне изменяемом, но внутренне статичном. Ибо внутренняя жизнь человека католико-протестантским инструментарием не исследуема.

А выделившаяся собственно русская литература, оставаясь в принятых ею общеевропейских композиционно-жанровых и эстетико-стилистических формах, главной целью – смыслом своим держит повествование о жизни человечьей души. О ее земном бытии, о росте и увядании, о болезнях и преображениях, о ее падениях и неизбывной жажде спасения сквозь страстные мытарства. О ее, души, смерти грехом и воскресении благодатью. Ведь русская литература – повесть не только о поисках человеком Бога, но и о встрече с Богом. Ибо только эта встреча, с обо́жением личности в Святом Духе, и есть истинная человеческая жизнь… По иному-то живут и деревья, и рыбы, и львы, и орлы и куропатки.



Справка:

Василий Владимирович Дворцов – заместитель председателя Правления Союза писателей России, президент Всероссийского литературного фестиваля-конкурса «Поэзия русского слова», президент Международного фестиваля-конкурса поэзии и поэтических переводов «Берега дружбы»

Поделиться