Во-первых: об этом сборнике.
Во-вторых: мешают ли школьнику азы стиховедения проникаться прелестью поэтических строк?
И в-третьих: какого лешего мы вообще цепляемся за длинную окопную систему, называемую школьной программой?
На первый вопрос отвечаю вопросом: а Вы сами пробовали читать этот сборник? В смысле: хоть одно образцовое сочинение Вы дочитали до конца? Я не про содержание, а про то, каким слепым мелким шрифтом это набрано! На какой плохой бумаге напечатано! На два перегиба склеено! Не то что школяр ленивый – педагог чадолюбивый не осилит и двух-трёх из этих 265 сочинений, разве что прямо для урока понадобится… «Тема времени в пьесе А.П. Чехова «Три сестры» или «Причины и последствия «хандры» Онегина». Так что практически вред этого шпаргального собрания маловероятен. По причине дурного издательского качества. Даже если к шести уже вышедшим изданиям (по 150 тысяч тиража каждый) меценаты школ стереотипно добавят ещё столько же. Таких же дешёвых и недолговечных.
Ну хорошо. Допустим, прочтёт школьник комментарий О. Мандельштама насчёт того, что В. Маяковский разрешил «элементарную и великую проблему поэзии для всех, а не для избранных». Прочтёт, перекатает и подаст в качестве своего сочинения. Вы резонно пишете, что это будут подлог и обман, потому что автор сочинения должен сочинить свой текст сам.
Правильно. Должен. Но где и когда школяр выполнял этот долг, не залезая в доступные источники и не скатывая оттуда то, что годится в дело?
– Откуда списал?! – помню я возмущённые вопли учителей-словесников, иногда бессильных определить источники плагиата.
Теперь определить ничего не стоит. Всё будет списано со шпаргальной энциклопедии. И получит такой сочинитель-абитуриент не вожделенную пятёрку, а полновесную пару.
А если не дурак, так воспользуется рекомендованной шпаргалкой для собственной фантазии в пределах сконцентрированного в этой шпаргалке материала.
Что и требуется.
Следующий вопрос: какого дьявола преподают школярам азы литературоведения? Они что, все в будущем станут филологами? А если нет, то зачем им уметь отличить ямб от хорея?
Отвечаю опять-таки вопросом на вопрос. А зачем этому школяру отличать синус от косинуса? Я в школе учился вместе с однокашниками, из среды которых вышли впоследствии видные физики, математики, биологи. И все они заталдычивали для начала азы логарифмирования, которые им впоследствии должны были показаться детской грамотой. Зачем?
Затем, что это линия общего старта, не более того. Минимум, без которого и двинуться некуда. Мне, с восьмого класса нацеленному на словесность, этот самый «косинус фи» не шёл, не ехал. Но я его заучивал, понимая, что это минимум. Обязательный. Для всех.
А потом – пожалуйста! – записывайся в предметный кружок, иди и углубляйся. Спецклассов, правда, в моё время ещё не было и духа кастовости тоже, но секций и кружков – навалом. Один шёл туда вертеть солнце на перекладине, другой – вертеть леммы и теоремы, третий – вертеть мнения вокруг новинок литературы. С общего старта по разным дорожкам – вперёд! Кто куда хочет и кто как может. И никакие азы не помешают.
А кто не хочет – не надо. Но хоть будет знать, где что лежит. И кто. Вон там лежит перееханная поездом Анна Каренина, которая бросила эротический вызов ханжескому обществу. А вон там лежит Ленский, застреленный Онегиным из-за какого-то вздора, кажется, тоже эротического. А вот тут на диване лежит Обломов… Азы!
Можешь оставаться при азах. Твоя воля. Можешь считать, что Иван Бунин – «центрфорвард в нашей сборной». Пусть этот ваш семиклассник вырастет до того, что перепутает Григория и Георгия Федотовых, это уже будут не азы, это будут «буки» и «веди»… Даю подсказку: кто из Федотовых «буки» (писал книги, books), а кто «веди» (водил мяч).
А теперь возвращаюсь к азам. Этот минимум разве не компостировал школярам мозги до состояния каменной невменяемости?
Да, была такая опасность. Ну, пока тебе вдалбливали «мелкопоместное дворянство» в поэме Пушкина – это ещё куда ни шло, потому что не трогало и не задевало. Но к десятому классу мы добирались до «партийности литературы», и тут не то что задевало, тут – припирало к стенке. А дальше?
Нам литературу в старших классах преподавал замечательный человек, которому я по гроб жизни обязан, – любил его со всей ученической беззаветностью…
Тут ещё надо учесть, что мы, послевоенные сироты, спасёныши войны, были сплошь безотцовщина, и крепкий мужчина-учитель запал у меня в брешь, оставленную погибшим отцом.
Но было ещё что-то в учительском облике Павла Ефимовича, что меня безотчётно покоряло. Как-то умел он прятать юмор в щёточке усов, когда дело доходило до серьёзных вопросов, и преподавал он нам всем своим обликом… спокойную стойкость.
Я имею в виду именно пресловутую «партийность литературы». Понимал я ритуальный смысл этой темы? Понимал – интуитивно, нутром, шкурой. Тут было не до шуточек. Школу я кончал в 1951 году… Десять лет спустя, в разлив оттепели, я уже посмеивался над этой самой «партийностью», то есть знал, где фигу можно показать открыто, а где лучше спрятать в карман. А тогда, в 1951-м?
И вот я вспоминаю. Павел Ефимович излагает нам ленинские уравнения. «С каменным лицом» излагает. Смутно я чувствую, что этими каменьями вымощена дорога в ад, но я в ад не хочу. И мой учитель мне такого не желает.
А если бы он, мой учитель, преподавая мне эту «партийность», позволил бы себе тень усмешки? Даже сотую долю той игры, которой я упивался десять лет спустя! Тогда Павел Ефимович не только не выиграл бы в моих глазах, подпусти он такое, – он уронил бы себя непоправимо. Потому что он не просто сумму азов преподавал нам, но технику идейной безопасности. Ощущение ритуального минимума. Код общей окопной системы. Не вылезай!
А вылезаешь – так сам и отвечай.
Но чтобы отвечать, надо было из окопа «общего минимума» вылезти на «нейтральную полосу». Под обстрел.
Мне, например, стихи Маяковского не нравились. Скорее, интуитивно, чем осознанно. Не нравились, потому что читать их нормальным голосом было нельзя, а только орать или рычать. Мне от этого ора и рыка было как-то не по себе. А в сочинениях по Маяковскому я с каменной невозмутимостью подымал «все сто томов» его «партийных книжек». И никакого двоемыслия тут не было. Потому что моего мнения о Маяковском никто не спрашивал – ни у доски, ни в сочинениях. А спрашивали именно то, чем он был «для всех». Я это и излагал.
Когда – в университете уже – прочёл не того Маяковского, что «для всех», а того, что «для себя», – тогда понял глубоко спрятанную беду его, и пожалел его, и полюбил, и признал в нём великого поэта.
Помешали мне при этом азы его громогласной партийности? Да не больше, чем «косинус фи» моим однокашникам-физикам. И «бензольное кольцо» навесили мне не навсегда, как и моим друзьям-физикам – «образ Базарова», чьё «резанье лягушек» не помешало же им, моим однокашникам, выковать атомный щит Родины… Разница между нами только в том, что они за свои засекреченные успехи получали орденские ленточки в петлицы, а я за свои закидоны – отеческие пинки в партийной прессе.
Мне повезло даже больше. Потому что я имел перед глазами живую, меняющуюся материю словесности. А не таблицу логарифмов, оборачивающуюся таблицами дальности полётов и убойности зарядов…
Теперь, уважаемый собеседник, я хочу поделиться с Вами впечатлениями о том, как авторы эталонных сочинений в шпаргальной энциклопедии спасают эту железную, стальную, каменную кладку от убойных зарядов современности, долетающих до окопов школьной программы при любой дальности.
Приведу три примера. Таких, чтоб были ясны и твердокаменность азов, и попытки дышать через щели в этой кладке.
«Что делать?». Формулировка темы – уже шаг от твёрдости к живости: «Принимаешь ли ты этих «новых людей»?»
Попробуй ответь односложно, когда Чернышевский когда-то нашего Ильича «перепахал», а Ильич саму историю России так перепахал, что за одну попытку усомниться в его правоте можно было в мои годы схлопотать, а то и вылететь.
Теперь начинаем выкручиваться в обратную сторону. Ну как не принять у «новых людей» мысль о необходимости труда и о том, что всё зло в обществе происходит от праздности и бедности, а ещё о том, что все трудящиеся (у Веры Павловны в мастерской) должны «получать одинаково, в независимости от личных особенностей…»
Стоп! Как это «одинаково»? А личная инициатива? А развитие творческих способностей работника? А заинтересованность каждого в результатах труда?
Браво! Я просто онемел от восхищения, дойдя до этого места. Как точно нашёл брешь автор шпаргального текста! Дети перестройки, отпрыски реформ, инициативные собственники! Вы можете перевести дух. Наше теперешнее предпринимательство Николай Гаврилович Чернышевский не предусмотрел. Но с прочими идеями его можно оставить в синодике и не выкидывать из программы на свалку истории.
Я нахожу такое отношение трогательным.
А когда очередь доходит до основоположника социалистического реализма… с его «Матерью» – как быть?
А не надо социалистический реализм сразу тащить на первый план. Сказано же, о чём повесть. О матери. О материнской любви. О том, как Ниловна защищала сына. Святое дело! Конечно, сын – бунтовщик «похуже Пугачёва», и слова «революция» в сочинении всё-таки не избежать, но слово это должно быть не очень заметно, пусть оно возникает (и тонет) в потоке материнских чувств…
Жаль, что авторы эталонных текстов в энциклопедии не поименованы. Я бы поблагодарил их за стремление сохранить всё, что можно, в запаснике нашей словесности, уберечь общепринятое от очередного «русского бунта», примирить огневые убеждения наших дедов-прадедов с прохладными откровениями новейших времён.
Это я без всякой иронии. До боли понятно это стремление.
Я уж не говорю о «свободных темах». Прочитали «Цинковых мальчиков» Светланы Алексиевич? Поняли, что мы делали в Афганистане? Вот вам два ответа на выбор. Или это «ограниченный контингент», «почётная воинская обязанность», «интернациональный долг»… Или это вторжение в чужую страну, война без правил, разгул преступных инстинктов… Выбирайте…
Выбрали?
Но учтите, что выбор тут – ваш личный. За который вы и отвечаете. Это не ритуальная идеология «для всех»!
А если хотите «для всех» – идите к Маяковскому. И оставьте в покое «вольные темы».
И вот – очередной вопрос, уважаемый собеседник. Какого беса мы всё это стараемся удержать? Откуда в наших делах и душах само это неотступное желание – сохранить местами просевшую, местами прорванную «школьную программу»? Откуда тяга к незыблемым ценностям идеологии? Откуда в нас ритуальная верность идеям, которые должны разделять «все»?
Ответ прост и страшен. Это плата за единство. За единство страны, народа, государства. Это найденный кровавым методом проб и ошибок залог того, что страна выживет и не погибнет в очередной непредсказуемый век новейшей истории. Как страшной ценой выжила в предыдущие века.
В первое столетие Российской империи потихоньку (под гром побед) испарялись иллюзии. Второе столетие страна сотрясалась от предчувствий. «Буря бы грянула, что ли!». Она и грянула. В ХХ веке. И тогда, спасая страну от распада, её перехватила самая жестокая, самая безжалостная и безбожнаяё красная часть народа. И эта кровавая краска оправдалась (если само это слово применимо к трагедии) только одним – тем, что страна устояла в смертельном испытании гитлеровским нашествием… по избавлении от которого кровавый террор стал уже самоубийствен, и, чтобы прикрыть пустоту, пришлось сшивать обрывки прежних доктрин, то есть русского коммунизма и Российской империи.
Вот это сейчас и происходит. Идёт судорожный поиск общей идеи, которая укрепила бы сотрясающуюся душу народа. Тут любой поворот возможен, вплоть до самых парадоксальных. Ушли же когда-то от старой греческой веры и спасительного Закона Божьего, соображая, что дальше делать, самые одарённые отпрыски священнослужителей, ушли в атеизм, в революционность, в научную футурологию коммунизма, казавшиеся немыслимыми у русских.
Выстрадали-таки новую литературную программу. Из сомнамбулических заклинаний Белинского, от которых опьянела интеллигенция. Из вандальских усмешек Писарева, от которых она отрезвела ровно настолько, что перестала бояться пьянеть. Чтобы завершить постройку, потребовался топор Чернышевского. Да ещё немигающие очки Добролюбова.
Марксистская мысль спрессовала это наследие до каменной твёрдости социалистического реализма, под знаменем которого вместе со страной литература вышла из кровавой купели катастрофического ХХ века и теперь кроит себе в надвинувшемся новом предгрозье очередной идейный бронежилет.
Опасно потерять это прикрытие души, особенно в ситуации очередного чёрного передела мировой истории.
Что даст нам возможность собраться? Что удержит русский народ от распада? Что даст нам шанс сохранить великую культуру?
Не знаю… Я так же, как авторы «265 новейших сочинений», пытаюсь латать пробоины, понимая, что их не залатаешь, а если что и спасёт нас, то какая-то новая объединяющая идеология, которая окажется нащупана.
А может, не новая. Может, старая, православная, если она возродится и народ её примет (к чему прилагают сейчас отчаянные попытки самые решительные идеологи при загадочно-выжидательном молчании огромного пёстрого населения)?
Если суждено нам вернуться под скрижали Ветхого и Нового Заветов, – тогда и «школьную программу по литературе» придётся прошпаргализировать заново, особенно в современной её части.
Работа огромная. Её с решимостью первопроходца успел начать Михаил Дунаев, советский литературовед, ставший профессором богословия и перенёсший опыт анализа текстов под углом зрения доктрины с советско-марксистской почвы на православно-религиозную. Хватка пригодилась.
Если эта линия возобладает, то многие имена придётся переосмыслить, а то и подобрать заново. Не «новые люди» Чернышевского окажутся на стрежне, а «Соборяне» Лескова. Не Горький с «Матерью», а Шмелёв с «Летом Господним». Особенно же в новейшей части. Из поэтов заново проакцентируются Иосиф Бродский и Юрий Кузнецов. Добавятся Вениамин Блаженный, иеромонах Роман…
…Вот пока всё, дорогой собеседник. Больше мне нечего «дать списать» возлюбленным чадам с ранцами за спиной и с футбольными кумирами в сердце.
Лев АННИНСКИЙ
Литературная газета