Я полагаю — место ему в Москве, на Пушке. В подземном переходе через Тверскую, напротив выхода из метро, в левом углу, рядом с киосками.
На низком постаменте нечто амбисексуальное, упитанное. Внешность слегка восточная, полумосковская-полуеврейская. В очках, без головного убора, волосы слегка взъерошены. Лица нет. Мощный торс в заношенном свитере. Запечатлен вроде бы в бронзе — в позе орла, с приспущенными штанами, обнюхивает указательный палец правой руки, на котором нанизан обрывок то ли то «Завтра», то ли «Века ХХ и мира». Левой рукой мертвой хваткой сжимает бумажник (из него торчит пачка «зеленых»), ею же придерживает штаны. Под необъятным задом — полупереваренные останки Российской империи, СССР, демократии, либерализма, консерватизма, патриотизма, а также других уже плохо различимых ценностей. Обуви не видно, погребена в куче.
Надпись на постаменте — стилизация под сортирное граффити — гласит «Последнему интеллигенту от благодарных потомков».
История, которую бы рассказывал гид, ряженый под интеллигента, звучала бы так:
«Жило-было страшилище ВКПб. Ему прислуживал людоед НКВД. В доме их — всем известно почему — пахло мертвечиной. ВКПб породил КПСС и еще сотню таких же бесплодных ублюдков, братских компартий. КПСС прислуживали два потомка НКВД: кадавр КГБ, от которого пахло страхом, и служивая Интеллигенция, от которой несло плохо переваренными чужими мыслями. Любви между КГБ и Интеллигенцией не было, и они стучали — друг на друга — хозяину. Любви не было, а дети были. Кто больше на КГБ походил, кто на Интеллигенцию, но пахло от них всегда дурно.
И у детей были дети — внуки НКВД, и судьба у них складывалась по разному. Одни ближе к КГБ устраивались, в госслужащие шли. Другие поближе к Интеллигенции, в науке, значит, и в культуре карьеру делали. Запах мертвечины для них стал настолько привычным, что замечали они его, только возвращаясь домой из заграничных командировок. На чужбине страдали от болезни ностальгии, которая ничем не лечится, кроме воздуха родины. Ученые объясняли это тем, что запах мертвечины как-то действует то ли на гормоны, то ли на медиаторы, так что без него у потомков НКВД наступает что-то вроде ломки, как у наркоманов.
А третьи были с врожденным дефектом нюха. Они не могли привыкнуть к мертвечине, и занимались тем, что искали слова для выражения отвращения к ней. Выбрать место в жизни они не могли, куда ни устраивались, везде противно пахло. Родственники, пристроившиеся в жизни, называли их диссидентами. Узнавали их, опять таки, по смеси запахов страха и плохо переваренных чужих мыслей в местах, где ни страху, ни мыслям быть не полагалось — в котельных и дворницких, например. За границей, куда диссидентов высылали отчаявшиеся родственники, они страдали ностальгией, как и другие потомки.
Ничто не вечно. Мертвечинка постепенно повыветрилась, и у КПСС началась ломка, перешедшая в психоз перестройки. От него она и померла, вместе с КГБ. Перед смертью КПСС велела раскопать все могилы, надеясь на то, что хоть там-то запах сохранился. Вместе с могилами раскопали и сортиры. Пять лет в воздухе Родины висел одуряющий аромат гласности.
И остались от них раскопанные могилы и сортиры (не поймешь уже, где что и было), да старенькая Интеллигенция, шестидесятники и семидесятники, продолжающие пережевывать чужие мысли и еще помнящие, что такое настоящий запах страха.
А правнукам НКВД вообще все до лампочки, они деньги теперь делают. Обоняние у них отсутствует».
Заканчивал бы гид вполне официально: «Руководствуясь «Программой восстановления исторической памяти», нынешняя власть решила поставить памятник ВКПб-КПСС. Это Кремль. Само по себе вышло, что Лубянка стала мемориалом НКВД- КГБ. А запечатлеть Интеллигенцию как-то не получалось… Деньги на памятник Интеллигенции собирали по всей стране интеллигентные старики, в кружечки. Больше всего денег собрали на том самом месте, где стоит памятник…»
Интересантам гид расскажет кое-что еще.
Что памятник на самом деле отлит не из бронзы, а из говна, но особого. Его собирали у вождей КПСС в Институте биологических структур — там же, где еще живую кожу Ленина, натянутую на каркас, выдают за тело основателя ВКПб, — и потом обработали по секретной методе.
Что интеллигентные старички собрали шиш, а деньги на памятник дали те внуки НКВД, которые во время психоза перестройки успели хапнуть из сейфа КПСС, а потом озаботились историческим величием Родины.
Что внуки НКВД, знакомясь, принюхивались, а потом притирались, а причиной нелюбви между чекистами и служилыми интеллигентами был запах. Свое, как известно, не пахнет, а чужое — ох как противно.
Что были талантливые интеллигенты, и бесталанные, и мерой таланта был запашок их печатного продукта. Умение смешивать страх и мысль так, что получалось очень и очень… весьма ценилось в то время.
Гид знает много больше….Он знает, как страдали от ломки и как много бедолаг сдвинулось из-за невозможности признаться самим себе в инстинктивном влечении к мертвечине.
Он знает, как интеллигенты принюхивались — к квасным патриотам, к замшелым коммунистам, к пахнуще чем-то нездорово-детским демократам. Америку с Европой в разных местах нюхали, в Белом доме на Краснопресненской дважды побывали (второй раз ушли разочарованными, не понравился запах гари), и на Старой площади посидели. Те, у кого всегда нос по ветру, даже в Кремль хаживали. Но нигде по настоящему мертвячинкой не пахло.
Они дружно кидались на что-нибудь дурно пахнущее. И вступив в «это», с разочарованием обнаруживали не что-нибудь, а свое родное. И в Чечню ехали в надежде оказаться в знакомой атмосфере. Верно унюхали.
Гид мог бы рассказать, что интеллигенты вполне понимали свою суть и иногда собирались вместе, раздумывая над тем, как запечатлеть в истории свою «инакость», свое право на зависимость от трупного запаха.
Гид мог бы рассказать и о том, что в спертом воздухе родины еще висит запах страха, чужих мыслей и разрытых могил. Но прохожие и проезжие, даже возвращающиеся из загранпоездок, его не чувствуют, потому как домашний дух забивается восхитительным ароматом чужих денег. За «зеленые» внуки НКВД в свое время продавали иностранцам сказки о родителях, о бабушках и дедушках и об их хозяевах, а правнуки продали и все бесхозное богатое наследство. Потому «зеленых» в стране много.
Гид мог бы рассказать, как они мучились, когда в торговых точках отчизны появилось все, чем они наслаждались за границей, страдая ностальгией. Все, кроме трупного запаха, предмета первой интеллигентской необходимости. И как только появлялась очередная образина, указующая путь во времена, когда отовсюду несло мертвечиной, вокруг собирались интеллигенты — чтобы делать ему имидж. Ведь по природе вещей лже-НКВД должен походить на дедушку. Интеллигенты вспоминали чужие мысли, сдабривали их страхом и лепили страшилки, от которых виновники их бед должны были сами прыгать в еще не зарытые могилы.
Интеллигентам, чтобы унюхать единственно нужный запах, нужно пустить чужую кровь. Но воспитанные на «Му-Му» этого-то не могли. И ждали своего мессию. Не дождались. Вымерли от ностальгии на своей же исторической родине.
И еще много чего сможет рассказать гид любопытствующим.
Если на памятнике будет написано «Последнему интеллигенту…»
И это будет констатацией факта.
Симон Кордонский — «О биологических основах любви интеллигентов к Родине» (1995)
"Российская газета"