Первым пунктом расхождения во мнениях было доисторическое, «естественное» состояние человечества: было ли оно райским или ужасным. Для Томаса Гоббса первобытное состояние было чудовищным, оно было войной всех против всех, потому что такова природа человека: «Мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажду славы». В этой ежедневной войне человека сопровождает вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти. Жизнь его «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна». Выход один, уверен Гоббс: все люди одновременно должны отказаться от права делать что угодно и передать одному избранному лицу право управлять собой. Так рождается Левиафан, искусственное существо, государство, «единое лицо, ответственным за действия которого сделало себя путем взаимного договора между собой огромное множество людей, с тем чтобы это лицо могло использовать силу и средства всех их так, как сочтет необходимым для их мира и общей защиты».
Для жившего более чем сто лет спустя Жан-Жака Руссо первобытная жизнь была, наоборот, идеалом, который человечеством давно утрачен: «Пример дикарей, кажется, доказывает, что человеческий род был создан для того, чтобы оставаться таким вечно <...> и все его дальнейшее развитие представляет собой по видимости шаги к совершенствованию индивидуума, а на деле — к одряхлению рода». В развитии, в переходе от естественного состояния к общественному Руссо видит регресс. Законы в его понимании — это путы, наложенные богатыми на бедных: «Они навсегда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право». Спасение — в новом договоре, в таком, который все общее поставит над всем частным: «Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член ассоциации превращается в нераздельную часть целого».
Еще одна знаменитая версия появления общественного договора принадлежит Джону Локку, жившему позже Гоббса, но раньше Руссо. Локк рассуждал примерно так: у естественного человека было все, а пользоваться этим всем ему было небезопасно — другой претендент на ту же вещь мог оказаться сильнее. И поэтому было решено, что лучше ограничить это всеобщее равенство границами — изгородями и правилами. Люди готовы отказаться от первобытной свободы, чтобы «объединиться ради взаимного сохранения своих жизней, свобод и владений, что я называю общим именем «собственность», пишет Локк: «Поэтому-то великой и главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства является сохранение их собственности». Итак, собственность для Локка — не только материальное владение, а «жизнь, свобода и владение».
Как мы видим, все это умозрительные конструкции, не договоры, подписанные кем-то в действительности. Это оптика, придуманная для того, чтобы взглянуть на общественные отношения с высоты — взять картинку общим планом. Впрочем, характер оптики даже у этих трех мыслителей (а ими тема, конечно, не исчерпывается) был настолько разный, что и выводы, сделанные их последователями, оказывались разными, иногда противоположными. Локк закреплял в своих выводах события уже случившейся в Англии Славной революции, а Руссо предвосхищал революцию во Франции. Все-таки именно он счел, что действие договора народ может прервать и пойти на смену режима. «Я с трудом мог бы назвать имя хоть одного революционера, который не был бы захвачен этими разрушительными теоремами. “Общественный договор” был Кораном будущих ораторов 1789-го, якобинцев 1790-го, республиканцев 1791-го и бешеных самых неистовых», — писал современник событий Малле дю Пан.
Локк считал собственность основой благосостояния и безопасности, Руссо — причиной деградации общества, и это расхождение стало одним из оснований долгого и кровавого противостояния правой и левой идей. Если сильно огрубить, то можно сказать, что договор Гоббса был монархическим, локковский — буржуазно-республиканским, а договор Руссо — социалистическим. Если огрубить еще сильнее, то выяснится, что из Локка выросло государство, объединившее североамериканские штаты, а из Руссо — Советский Союз.
Но было во всех трех взглядах и нечто общее — «дух просвещения», то, что делало описанную дискуссию общеевропейской. Есть мыслители, считающие, что дух просвещения растворился, как только прекратилось противостояние капиталистического Запада и социалистического СССР (см. книгу Джона Грея «Поминки по просвещению»). Мы живем в другую эпоху, но я не верю, что в силу смены эпох власть вдруг стала частью природы, чем-то данным нам при рождении. Не с ней мы вышли из леса, спустились с гор, перешли к оседлой жизни и построили общественную жизнь. Человек уже владеет самим собой и плодами своего труда до появления Левиафана на свет. Суть договора в том, что «мы, нижеподписавшиеся», договорились между собой о том, как жить. Результатом этого оказывается готовность подчиниться правилам, т. е., говоря языком ХХ века, институты: «Институты — правила игры в обществе, точнее, установленные людьми ограничения, которые определяют взаимодействие между ними» (Дуглас Норт). Договариваются люди между собой, а не человек и «власть».
Тему общественного договора в наш современный российский словарь ввел Александр Аузан, и это блестящая идея, которая должна была бы напомнить нам о наших общих с европейцами корнях. Речь идет о понимании отношений между человеком, другим человеком и государством, а не об отношениях француза, англичанина или чеха с их королями. Во всех этих историях есть частное, национальное, но есть и общее, европейское. В том, что касается философских основ отношения к общественному устройству, мы вполне можем считать себя европейцами — пусть и особенными. Если говорить об альтернативах революциям, с помощью которых договоры разрывались во многих странах, то это попытки реальных (не умозрительных) соглашений по образцу голландского трехстороннего договора между промышленностью, профсоюзами и государством. Наш путь к «современности» (modernity) был не таким продуманным. Опыт советского периода в истории России — это, пожалуй, пример преступного размена: прорыв в современность ценой уничтожения крестьянства, сельского хозяйства и всего образованного класса. В прошлом у России немало периодов прострации и разочарования в попытках угомонить созданное своими же руками чудище, которое больше похоже не на библейского Левиафана, а на Таракана из стихотворения Корнея Чуковского («Покорилися звери усатому. (Чтоб ему провалиться проклятому!) А он между ними похаживает, золоченое брюхо поглаживает»).
Но это не значит, что так будет всегда. Власть — это плод нашего соглашения, а не языческое божество, требующее принесения жертв. Общественный договор — это не договор с Левиафаном (Тараканом), а дискуссия о том, каким Левиафан должен быть. Такая дискуссия может быть долгой, это не вопрос пяти или десяти лет. И разговор этот не должен сбиваться на торг по образцу «лояльность в обмен на стабильность». В таком торге мы не раз проигрывали. Неудачи такого рода свойственны не только российскому обществу — посмотрите на ситуацию с «пекинским консенсусом» (см. колонку на этой странице) — это тот же размен ценностей и прав на страсть к материальному процветанию. И этот размен неустойчив. А мы ведь начали путь к общественной модернизации раньше, чем Китай.
Статья продолжает цикл «Пермский договор», посвященный выработке нового общественного договора. Цикл подготовлен совместно с Пермским экономическим форумом. Статьи выходят по пятницам.
Автор — редактор отдела «Комментарии»
Максим Трудолюбов
Ведомости