Назвать по имени: о подлинности слова в огне войны

Впервые оказавшись на Донбассе пять лет назад, я узнала лично людей не просто военных, но людей воевавших. А к ним можно отнести не только тех, кто держит оружие, но и тех, кто вывозит раненых, спасает мирных, тем или иным образом помогает другим с риском для собственной жизни. Тогда я осознала, что если моих новых знакомых, затем и товарищей, можно с полным правом назвать «людьми дела», то я все же была и остаюсь человеком слова. Русский язык - моя стихия, слово — и мое средство познания мира, и мое, если угодно, оружие. Только в этой ситуации риска и напряжения сил я в полной мере ощутила силу слова и его неразрывную взаимосвязь с реальностью, о которой ранее догадывалась скорее умозрительно.


Со словами на войне происходят метаморфозы разного уровня. И я даже не имею в виду специфический стиль военной лексики со всеми этими «соб»`ами (старший офицер батареи) и «обтр»`ами (это не воззвание к боевой машине — О, БТР! - а «отдельная бронетанковая рота»). Не имею также в виду военно-ополченский сленг - «передок» в значении «передовая», «располага» - «расположение части», «болторез» - ну, здесь понятно без перевода. Я здесь об аспекте скорее не филологическом, а психологическом и даже философском.

С одной стороны, любая война не обходится без мощного корпуса фронтовых баек, значительную часть которых составляют пресловутые «охотничьи рассказы». Для того, чтобы отличить хорошо рассказанную историю от истории подлинной, нужны не только интуиция и речевой слух, но и опыт.

С другой, с первых дней я была поражена тем, как русское слово здесь обретает утраченную в столичных филологических игрищах подлинность и вес. Формулы и выражения, знакомые нам всем с детства по литературе и кино, затертые до дыр пропагандой, сказанные определёнными людьми в обстоятельствах, которые менее чем драматичными не назвать, начинают отзванивать тусклым золотом подлинной поэзии.

И если сначала это касалось в основном человеческих воспоминаний, подлинность которых можно было поверить разве что сложным внутренним камертоном, то постепенно и в моем непосредственном окружении эти слова начали не просто говориться, но происходить.

«Он меня закрыл», - буднично говорит офицер, приехавший в часть после ранения, о своём товарище. В другой ситуации отдает некачественным кино, но здесь ты уже знаешь, что этот молодой командир роты, действительно похожий на кинозвезду, едва не истек кровью в машине военной скорой. И тебе рассказывали это не как пример героизма, а как медицинский скорее случай.

«Я считаю, что женщине не место на войне», - отрежет другой командир. А потом, скрепя сердце приняв твою настойчивость, рыкнет: «Встань за мою спину и так иди, если не хочешь, чтобы снайпер отстрелил твою глупую башку». То есть пусть лучше отстрелит его умную, читаешь ты между строк — и перед этим пониманием становится нелепой обида на обвинение в глупости или его тон.

На том же самом плацдарме пару дней спустя после предупреждения о снайпере, боец рассказывает о нескольких попытках штурма квартала его группой. В ходе первой такой попытки, неудачной, у него с головы срезало каску пулеметной очередью: «Пуля прошла по касательной и вскрыла кевлар, который раскрылся, как раковина...» В ходе другой, успешной, погиб его товарищ: «Прилетела шальная пуля, которая оказалась для него фатальной... До последнего верили, когда его эвакуировали, что он все-таки выживет». Я слушаю эту запись в диктофоне, речь героя слышится то громче, то тише — ее будто колеблет ветер. Слова перебиваются, будто перемалываются, ревом заводящегося «бэтэра» - группа выдвигается на зачистку освобожденного квартала. Сейчас этот боец, Виктор, вскочит на броню и отправится на задание. Он будет отправляться снова и снова, пока две недели спустя не погибнет при штурме дома, где закрепился противник — на этот раз пуля попадет прямо в каску, мгновенная смерть.

Я выключаю диктофон и вспоминаю другой разговор с Виктором, не под запись, но врезавшийся в память. Он родился на Херсонщине, в заповеднике Аскания-Нова, до войны жил в Мариуполе. Там его и «взяли» осенью четырнадцатого в составе «последних мариупольских партизан». Пять лет плена, в девятнадцатом — обмен. «Меня много спрашивали о том, что со мною было... Я даже начал писать что-то вроде книги, мемуары. Но в какой-то момент поставил точку с мыслью, что, может, нормальным людям и не стоит такого знать».

Я понимаю, что под «нормальными людьми» Виктор имеет в виду тех, кого не коснулись ужасы войны. Хотя я вижу перед собой абсолютно нормального человека — спокойного, взвешенного, с грамотной русской речью. Речь эта, его слова, накрепко связана с реальностью — она не спекулирует ею, но обозначает в точности те вещи, действия и явления, о которых человек говорит. Это напоминает ветхозаветную историю Адама, которому Бог поручил дать имена прочим своим созданиям.

Потом, вкусив от древа познания добра и зла, человек был изгнан из рая навстречу трудам и лишениям. Он, надо думать, утратил эту чудесную способность... А может, и нет? Возможно, люди утрачивают ее тогда, когда, пытаясь превознестись над жизнью, избегнуть лишений, отвергают путь познания себя и мира, единственно возможный после грехопадения? Тогда слова их и становятся пусты, становятся той самой ложью, отец которой также известен.

«Промышленность Мариуполя будет стёрта... И я бы хотел, чтобы её не восстанавливали потом. Пусть в город вернётся чистое море», - сказал мне Виктор. Это вроде было уже из области фантазий. Но ещё через месяц читаю, что «Азовсталь» восстанавливать не будут и Мариуполь станет курортным городом.

Как он сказал, так и будет. Слово не просто имеет вес. Будучи подлинным, оно творит будущее.

Поделиться