Прощай, Просвещение

От редакции. «Русский журнал» продолжает подводить культурные итоги «нулевых» годов. На вопросы РЖ отвечает Дмитрий Быков, который, впрочем, скорее подводит итог эпохи Просвещения и ждет чего-то нового. 

* * * 

РЖ: Год назад на книжном фестивале в ЦДХ писатели, как им и положено, осваивали тему будущего. Что бы ты сейчас сказал по поводу прошлого, прошлого десятилетия, ведь нулевые годы уже подошли к концу. 

Дмитрий Быков: Как ни странно, мне кажется, сейчас пришло время уже не идеологического, а феноменологического освоения советского прошлого. Этим я и занимаюсь, собираюсь делать журнал «Советский Союз», в котором будем, как в вестнике античной культуры, подробно разбирать, что это было такое. Ведь эта странная умозрительная страна ушла на дно, от неё мало что осталось. Поэтому пришло время разбираться в "советском", но не с помощью критериев добра и зла, либерального-нелиберального, но в критериях простоты-сложности, потому что советское было сложным. В нулевые годы, между прочим, советское постепенно становилось главным трендом. 
РЖ: Ты намекаешь на богатую, красивую, сложную, умную структуру жизни в советской Атлантиде? Выходит, что итоги 2000-х в том, что обнаружилось, наконец, в затонувшем материке то, чего остро не хватает сейчас? 

Д.Б.: Итоги 2000-х в том, что прагматизма недостаточно. Оказалось недостаточным строить жизнь, с точки зрения чистой выгоды. Оказалось недостаточным строить жизнь, исходя из имманентных вещей – родины, крови и так далее. Нужны умозрения. И как должна строить жизнь страна, исходя из великих умозрений, нам известно. Мне кажется, все сейчас находятся в поиске таких вещей, ради которых стоило бы жить и умирать. Семья ещё не может быть такой вещью, хотя семья – это уже хорошо. Родина, в ее нынешнем виде, тоже ею быть не может. Значит, надо обратиться к идее всеобщего счастья, которая хотя и не в самом лучшем виде, но в СССР всё-таки открывала определённые творческие перспективы, такие например, как огромный культурный взрыв 1920-х годов. 

Какой-то поиск общей, а не только русской утопии сегодня, в этом системном кризисе, может нас вдохновить. Я, во всяком случае, очень надеюсь на то, что интерес к советскому прошлому индуцирует какие-то интересные человеческие качества в нынешних поколениях. Мои дети в школе, в которой я преподаю, слушают Маяковского, как заворожённые, для них это сверхчеловек. Сейчас нужен новый проект сверхчеловека, новый проект бессмертия. 

РЖ: Не поможет ли нам что-нибудь древнекитайское, даосизм к примеру? 

Д.Б.: Недавно в Англии мы про это говорили. Пришли к мнению, что древнекитайское хорошо всем, но плохо сочетается с идеей личной свободы. А готов ли современный мир отказаться от идеи личной свободы, я не знаю. Есть другой вариант совмещения идеи великого прорыва и личной свободы: это проект биологический. Этакая сциентистская утопия, которую наука активно предлагает. Может ли это быть религиозный проект? Не думаю, но может. Так или иначе, мы упёрлись в необходимость сверхчеловека. Может быть, это будет человек от всего отказавшийся, человек-аскет. Эта идея очень популярна, например, в последнем романе Москвиной, идея сильного самоограничения, полного отказа от публичности, общественности, цивилизации. Но это может быть и человек идеологический, а может быть и человек-технократ, как в последнем романе Вячеслава Рыбакова «Звезда-полынь». Но в любом случае, человеческое исчерпано, нужны идеи сверхчеловеческого. 

Очевидно, XXI век пройдёт под эти мелодии. Идеология Просвещения, главная идея последних сотен лет, упёрлась в тупик. Просвещение кончилось, об этом можно забыть. Грубо говоря, рискнул бы я сказать, что вся история человечества – это череда просвещений-возрождений. Мы, после истощения Просвещения, стоим на пороге возрождения. По какому сценарию пройдёт возрождение, я не знаю, но я его страстно жду и на него работаю. Дух возрождения это не дух рационализма, это именно дух рафаэлевской кроткой гуманистической человечности, это дух Сикстинской Мадонны. 

РЖ: Это ведь не то, о чём мечтали наши любимые фантасты Стругацкие? У них ведь человек существенно не кроток средневековой христоцентричностью, но рационально симбиозен с запредельной техникой. 

Д.Б.: Видишь ли, Стругацкие очень разные, поздние Стругацкие мечтали о Г.А.Носове, о человеке, приносящем себя в жертву, о Га–Ноцри. О сверхчеловеческой жертве, сверхчеловеческом таланте они мечтали. 

Человек должен сделать то, что будет больше его повседневности, иначе проект «человек» можно закрывать. Подпорки могут быть технологические, но, думаю, права Татьяна Друбич: и этот век будет биологическим. Понимаешь, это страшная ситуация, исчерпанность человеческая. Успенский, который самый чуткий барометр из ныне живущих, не случайно пишет сейчас роман о новом поколении детей. Но у него это новое поколение выходит таким страшным, что «Гадкие лебеди» отдыхают. 

Весь вопрос в том, в какую сторону произойдёт эволюция. Поэтому я и пошёл преподавать в школу, пытаясь разглядеть в них эволюцию. И, страшное дело, я её вижу. Для них наша история последней тысячи лет просто не существует, они её забыли и закрыли. Для них Великая Отечественная сопоставима с пунической. Это дети другой культуры и их интересуют другие вещи. Для них дружба выше престижа, внешние признаки успеха для них ничего не значат, рациональное их не убеждает, но их страшно заводит азарт любого коллективного делания. В некотором смысле безумная мода на 1920-е годы, на Дзигу Вертова, на конструктивизм – это именно тоска по коллективному деланию. 

Грядет цивилизация, в которой человек перестанет быть главной единицей, потому что единицей становится общность. Раньше я ориентировался на отдельных учеников, теперь я вынужден ориентироваться на класс, потому что когда они собрались и их тридцать, это совсем другое дело. Можно сказать, эти дети меняются от количества собравшихся. Это человек-пиксель, человек-клетка. Когда он становится частью социального организма, появляются новые возможности. Это всё мне не очень понятно, но знаю, что рационалист, индивидуалист, позитивист, все эти, понятные нам вещи, всё это кончилось. Паскалевский человек кончился, вольтеровский тоже, а что придёт на смену, не понятно, потому что на смену может придти даже дикарь, чеченский пассионарий, так сказать. 

РЖ: Не Парсифаль? Какой-нибудь леоновский персонаж? 

Д.Б.: Далеко, далеко ещё до Парсифаля. Может, Гейдара Джемаля восхитила бы такая перспектива, но я бы не хотел, чтобы на смену человеку этой проигравшей цивилизации пришёл человек доцивилизационного типа. Будущее может смениться прошлым, это может быть шаг назад в архаику. Кормильцев десять лет назад мне говорил, что мы переживаем поиск новой серьёзност,и и человек пойдёт через архаику, через родовые, дорелигиозные формы, и вот этого не хотелось бы совершенно. 

Надеюсь, это новое придёт из будущего, хотя нет никакой гарантии, что это не будет грядущий гунн, как это уже случилось, когда призывали будущего человека, в местном масштабе, в 1920-е годы. Вместо атланта появилась каменная баба. Пелевин исчерпывающе написал, что советский бульдозер вырыл почву под собой и провалился в язычество. Если придёт питекантроп со всей своей родовой памятью, со своим магизмом и богами, неизвестными способностями, мне этого и не надо. Меня не устраивает настоящее, но не настолько, чтобы ему на смену пришла пещера, а она прёт и ликует, об этом мой следующий роман. 

Хочется пришествия чего-то этакого, ангельского. «Пирамида» Леонова для меня очень важный роман, многократно прочитанный. Хочется ответить на леоновского ангелоида Дымкова, который очень неприятный персонаж. С генеральной идеей Леонова о человеке как неудачном проекте я согласен. У Леонова две альтернативы приходящего на смену человеку: это уходящий в прошлое консервативный архаичный Шатаницкий и ангелоид Дымков, который улетает. Идея в том, чтобы написать такого хорошего Дымкова, который остался. Сталин перед Дымковым ставит конкретную дилемму: или ты помогаешь мне в истреблении-укрощении человечества, или я тебя уничтожу. И ангелоид улетает, не выдержав такой дилеммы. Но мой «дымков» останется, потеряв часть своих способностей, отказываясь от своей сущности. 

РЖ: Твой герой действует там же, в тридцатых–сороковых? 

Д.Б.: Что интересного произошло в 1938 году? Там были написаны три ключевых для советской традиции текста. Это «Мастер и Маргарита», «Старик Хоттабыч», и «Пирамида», законченная только через 50 лет. Эти вещи о том, как некая сверхчеловеческая мистическая сущность посещает Москву. У Леонова прилетает ангел, у Лагина прилетает джинн, у Булгакова прилетает дьявол. Дьявол улетает, ангел улетает, им нет места, а джинн остаётся. Дочеловеческая, доисторическая сущность находит себе место в той Москве, которой этим ставится точный диагноз, она дохристианская. Моя задача – написать такого Дымкова, который останется и спасёт пророчицу Дуню. А «Пирамиду» никому не советую читать по причине крайнего пессимизма относительно человеческого рода. 

Расспрашивал Дмитрий Лисин

Russian Journal
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе