Страх гражданской войны, индивидуализм, не понимающий общего блага, и налоговые инструменты как способ консолидации общества — газета «Культура» поговорила с Алексеем Фирсовым, социологом, основателем Центра социального проектирования «Платформа», о том, как атомизация «утяжеляет» государство.
— Как процесс социальной атомизации повлиял на государство?
— Самое главное, что я бы сразу выделил, это комплексное увеличение нагрузки на государство. При атомизации горизонтальные связи начинают постепенно слабеть, и, как следствие, государству приходится брать на себя все больше функций, как бы заполняя эти «пустоты». Ему приходится «тянуться» туда, где раньше работали низовые механизмы взаимодействия. И, конечно, у государства не всегда удачно это получается.
— В чем это, например, выражается?
— Самый яркий пример — то, как реализуются более сложные, адресные социальные программы. Они просто не могут охватить все нуждающиеся группы. Особенно, когда речь идет об очень специфических проблемах, связанных, к примеру, с инвалидностью.
Хорошо, когда есть благотворительные фонды, которые за счет своей специализации прекрасно понимают, как работать с той или иной проблемой. Хорошо, когда общество способно к самоорганизации, создавая более сложный рельеф связей, которые усиливают все общественное поле. Но когда запускается процесс атомизации, общество фактически упрощается, так что государству приходится компенсировать это своим участием.
Однако проблема государства еще и в том, что это довольно тяжелый, бюрократический игрок, которому очень трудно втиснуться в узкие капилляры общественного «тела», если прибегать к такой анатомической метафоре. Иногда у него это просто не получается и тогда накапливаются «тромбы», которые только усиливают социальное напряжение.
Таким образом, мы имеем дело сразу с двумя взаимодополняющими процессами. Ответом на атомизацию является усиление бюрократизации, которая вместе с тем только подхлестывает запрос на патернализм. У вас появляются огромные слои людей, которые только и делают, что чего-то от государства ждут. А оно, в свою очередь, стремясь на этот запрос ответить — порой, исходя из чистых электоральных соображений, — плодит бюрократизацию.
— Если говорить о государстве в его наивысшем проявлении — о государстве всеобщего благосостояния, с его мощнейшей социальной политикой, — нельзя ли сказать, что его основным идеалом была коллективность? Ведь в таком государстве все граждане, по сути, зарабатывали друг для друга за счет эффективных механизмов социальной политики. И в этом смысле атомизация наносит удар по самому стержню идеи государства — по идеалу коллективности, о котором говорил, к примеру, в своих лекциях Пьер Бурдье.
— Я не думаю, что современное государство должно и может отвечать этому идеалу. Здесь стоит вспомнить теоретические модели восемнадцатого века, в которых государство и общество (в идеальном сценарии) должны срастись. Но выяснилось, что модель такого слияния всегда содержит в себе риски тоталитаризма, ведь государство — это такая сила, которая способна просто подмять под себя все общество. Поэтому продуктивный конфликт между государством и обществом — это страховка в том числе и от сценария скатывания в тоталитаризм.
Между ними не должно быть антагонизма, но отношения строятся через различения. В западном идеале государство — агент общества. В российском отношения более сложные — государство символизирует и конструирует общество, но все же не замещает его.
— Тем не менее, разве государство не должно обеспечивать идеал коллективности, то есть искать некую общую для всех рамку? Или его задача — обеспечивать жизнедеятельность самых чувствительных областей общественной жизни, не слишком вмешиваясь в остальные процессы?
— Тут очень многое упирается в традиции и культурные коды. Если посмотреть на западную традицию, то в ней социальная жизнь в значительной степени построена на локальных коммьюнити — на сообществах, которые внутри себя формируют такой «низовой» социум. Это могут быть городские, культурные, спортивные коммьюнити или объединения профессиональные, которые между собой что-то решают, друг другу как-то помогают; то, что выпадает из сферы их компетенции, делегируется на уровень регионального или федерального правительства.
А в китайской, к примеру, модели мы видим, как государство как раз стремится задать национальную рамку. Оно формирует ключевой нарратив, по которому живет общество. Здесь движение идет сверху вниз — от государства к обществу, в результате которого, конечно, пространство для общественной инициативы сохраняется, но оно заранее оговорено и зафиксировано.
То есть все зависит от исторической памяти и от традиции отношения к индивидуальности. В той же европейской модели за счет существования локальных сообществ публичные нормы оказываются очень подвижными и постоянно претерпевают эволюцию. В вертикальных обществах, наоборот, система табу более жесткая. Она обеспечивает больший стабилизирующий ресурс, но при этом оказывается менее пластичной.
— Однако то, что вы сейчас описали, довольно сильно завязано на трансляцию и усвоение традиции. Разве большие города не перемалывают эти культурные слои?
— Конечно, большие города разрывают традиционные цепочки — именно это на самом деле играет ключевую роль в процессе атомизации. За счет городской жизни мир становится более глобальным и связанным, но происходит это путем уничтожения сильных горизонтальных связей. И это, безусловно, «играет на руку» атомизации.
Что такое здоровое общество? Это комбинация сильных и слабых связей, их баланс. Сильные связи создают каркас общества, обеспечивают его базовую стяжку. Из этой связки рождаются институт семьи, родственные и рабочие связи, в конце концов, эффективная армия. Слабые связи дают возможность варьировать разные отношения, постоянно их видоизменять. В этом смысле для культуры слабые связи особенно полезны, поскольку сильные связи отвечают за консервацию, а слабые за счет своей легкости создают мобильную и гибкую среду.
Отсюда ясно, что перекос в сторону сильных связей приводит к тому, что обществу перекрывается кислород, а перекос в слабые связи просто приводит к распаду всего ядра. Но последнее, ввиду специфики городской жизни, — здесь мы живем в непроницаемых пространствах квартир, стремимся к анонимности и становимся менее чувствительными, защищаясь от толпы, — как раз стало основным трендом современности.
В конце концов, город позволяет человеку быть более мобильным, изменчивым, ситуативным, но само социальное пространство из-за этого начинает «рваться». Вспомните, к примеру, что происходит в американском, казалось бы, устойчивом обществе, где, по опросам, 30% населения уверены, что гражданская война вполне возможна. Это очень серьезный индикатор.
— Кстати, мы знаем, что еще начиная с древности одна из важнейших функций государства — это сбор и перераспределение налогов. Не кажется ли вам, что процесс атомизации подрывает и идею налогообложения? Если мы не чувствуем себя частью целого, то и перестаем воспринимать налог как общественное благо, а, скорее, как кражу.
— Такой импульс, безусловно, есть, но он не выдерживает рациональной критики: какой бы атомарный ни был субъект, он не может не понимать, что живет в определенном социальном пространстве и пользуется им. Транспорт, дороги, медицина, полиция, школы — все это существует за счет налогов, а следовательно, за счет работы всего общества.
Но это, к слову, показывает, что на налоговые инструменты нужно смотреть, как на то, что может помочь консолидировать общества. В этом смысле идеи, связанные с инициативным бюджетированием, где у людей возникает право распределять часть налогов, это хороший инструмент формирования гражданского общества и усиления горизонтальных связей.
Впрочем, есть важный психологический момент у того, о чем вы спросили. Отказ от восприятия налога как части работы механизма консолидации и общего блага, определяет своеобразную внутреннюю интенцию, связанную с культом независимости. «Я сам по себе и ничем государству не обязан» — такая мысль, укрепившись, формирует определенный поведенческий стиль, бороться с к которым государству очень непросто.
— Возникает ли на уровне этой интенции еще и довольно распространенное мнение, когда все «частное» начинает предпочитаться «бюджетному» / «государственному»?
— Тут важно не упускать двойственность. С одной стороны, сама по себе критика государства, из которой возникает это предпочтение, вполне рациональна. Современное государство порой выполняет ряд функций менее эффективно, чем частная инициатива. С другой стороны, сегодня мы имеем дело с целым культом или мифом, в котором доминирование индивидуального над общим обусловлено иррациональным эскапизмом, желанием уйти от признания общего как принципа.
Все государственное или общественное оказывается здесь априори под подозрением. И эта мифическая предпосылка исходит из личного опыта, во многом оторванного от реальности: «Я индивидуален, я человек мира, я могу работать откуда угодно, как какой-нибудь айтишник, и потому ни к чему не привязан. А если я независим, если я так мобилен, то почему должен что-то государству отдавать и почему в принципе хоть в чем-то должен ему доверяться?».
— Все это время мы говорили о том, как атомизация влияет на государственные институты. Но картинку можно и перевернуть, чтобы увидеть, как само государство провоцирует это разобщение. В частности, через политическую сферу, из которой оно по всему миру граждан выталкивает.
— И тут вопрос, кстати, не только в электоральном процессе, но и в возможностях муниципалитетов. Чем уже круг их реальных полномочий, тем сильнее подрываются локальные сообщества, из которых прорастают горизонтальные связи — мы уже говорили об этом выше. В такой ситуации общество просто не формирует группы интересов, не учится формулировать запрос и контролировать бюрократию, а это очень важный момент даже с точки зрения эффективности самой государственной машины.
Общество движется сегодня к фрагментации — через разность интересов, доходов, через сетевые коммуникации. И эти фрагменты образуют такие квази-субкультуры, которые, не видя себя в предлагаемом государством дизайне, все сильнее расползаются по своим углам. И это, в свою очередь, подталкивает государство к тому, чтобы попытаться эти фрагменты как-то «собрать» через унификацию.
— В чем выражается это стремление к унификации?
— В желании не дать обществу распасться, сохранить его как ресурс, как основу мобилизации.
— Но те же локальные коммьюнити, о которых вы сказали выше, разве не компенсируют это?
— Компенсируют, но частично. Ведь атомизация — это не всегда про одного человека. Она может работать на многих уровнях. Скажем, небольшие группы могут объединяться и становиться больше, но они никогда не охватят все общество. Потому что все общество никогда не сможет разделить их локальную повестку. Фрагментация социального пространства на самом деле еще более серьезная вещь, чем отдаление одного человека от другого.
Например, местные экологи, которые что-то делают — каждый на своем участке, и их повестка, в общем-то, касается всех. Но, во-первых, атомизированное общество плохо понимает значимость этой повестки. А во-вторых, возможности сформировать независимое и масштабное экологическое движение у них нет, потому что государство далеко не всегда готово поддерживать такую повестку.
К сожалению, это хорошо заметно по России, где основной запрос идет от государства, муниципалитеты обескровлены, а «низы» всего лишь пытаются как-то «переварить» запрос сверху на свой лад.
— Если опираться на то, что вы сказали, ясно, что атомизация вряд ли идет на пользу государству. Что в таком случае оно может сделать, чтобы, не превращаясь в тоталитарную машину, найти сегодня новые точки сборки?
— Мне кажется, что единственный работающий инструмент — это делегирование полномочий на нижние уровни. Так, чтобы люди могли почувствовать свою причастность к чему-то общему, к какому-то Делу, осознали, что могут реально влиять на ситуацию.
Конечно, государство не может сразу поделиться многими полномочиями — это все равно будет восприниматься как избыточный риск: система просто может пойти вразнос. Но отпускать на уровни тех же муниципалитетов какие-то полномочия, например, влиять на местные бюджеты или формулировать местные инициативы, уже может дать ощутимый результат. И это точно будет намного чувствительнее с точки зрения эффектов, чем любая, даже самая благородная идеология.
— То есть для начала стоит поработать над тем, чтобы распространить доверие «внизу». Чтобы люди услышали сигнал: «Государство вам по-настоящему доверяет».
— Именно. И это даст еще один эффект — люди начнут учиться доверять друг другу. Ведь совместные инициативы — это такой тренажер, который помогают людям искать способы для совместного действия, взаимопонимания. Но для этого государство должно освободить это пространство, при этом поделившись с ним частью своих ресурсов, потому что без этого тоже мало что получится. И тогда постепенно солидаризация начнет прорастать с самого «низа».
— А фактор волонтерского движения, которое в России становится все заметнее, разве уже не работает на направление?
— Работает, но слишком точечно. Волонтерское движение хорошо, когда оно направлено на конкретные, остро социальные проблемы: помочь бедным, найти ребенка, собрать мусор. Но социальное пространство гораздо шире. Как минимум, люди должны чувствовать, что они сообща могут что-то сделать на той территории, где живут.
Например, я хочу в своем районе заблокировать стройку, которая портит ландшафт, усложнит движение, навредит экологии. В одиночку мне этого не добиться, поэтому мне нужна какая-то реально работающая общественная инфраструктура. Скажем, какое-то НКО, которое поможет мне найти единомышленников. Которое всех нас поддержит. У которого есть, наконец, реальные полномочия к кому-то прийти и высказать претензии или озабоченность.
И вот уже в рамках такой организации мы можем начать взаимодействовать сообща: собирать подписи, писать письма, чувствуя при этом, что не находимся в зоне риска и реально можем чего-то добиться. И это уже будет очень хорошим лекарством от атомизации.