Вен. Ерофеев-младший. Тот, который завязал

«Не делать глупостей. Не говорить глупостей. Венедикт Васильевич умел так. А я, прикрываясь этой фамилией, думал, что и мне это подвластно. Ни хрена»

Для начала — поскольку разговор долгий, поскольку велся в субботу в деревне Кузяево, в городе таких долгих разговоров уже, пожалуй, никто ни с кем не ведет — объясним: зачем вообще этот разговор было вести и потом публиковать в газете.

Можно вспомнить, что в этом году — 20 лет, как не стало Венедикта Ерофеева, и поэтому мы отправились в деревню Кузяево (Петушинский р-н) говорить «за жизнь» с его сыном.
К тому же — еще повод — на днях французский суд отклонил иск наследников Ерофеева к издательству «Альбин Мишель». Сыну и невестке писателя присудили штраф в 15 тысяч евро (судебные издержки). Но кто там прав, кто виноват, отсюда не разберешь, а получится только болеть «за наших» и размахивать триколором. Ерофеев-писатель это бы одобрил? «Венедикт Васильевич сказал бы, максималисты, е…на мать», — предположил Венедикт Венедиктович, сын писателя.

А главный повод был такой: что в наше время где-то в Кузяеве проживает человек, которому 44 года и который (хочешь не хочешь) учился у Венедикта Ерофеева.

Ведь Ерофеев, помимо того что написал «Москва — Петушки», еще и отказался вступать в октябрята (при Сталине). То есть имел жизненную позицию. Не мог же он ничего «по наследству» не передать. 

Во-первых, Ерофеев писал сыну «Учебник Истории для моего малыша», привозил книжку (Заходера) и стакан орехов.

Во-вторых, Ерофеев-младший, вернувшись из армии в 86-м, привозил Ерофееву на улицу Флотскую спиртные напитки. Где они совместно их распивали.

У кого еще, спрашивается, был такой детский садик и такие университеты. Только у Венедикта Венедиктовича Ерофеева.

Вы, может быть, спросите: а как же он, Ерофеев-младший, воплощал полученные навыки в жизнь, построил ли он из нее что-нибудь полезное? 

Я скажу, что его биография тоже имеет белые пятна. Выпивал, конечно, и восстанавливал себя из обломков. Работал в местном колхозе, потом в фермерском хозяйстве. В кузяевской самогонной точке после очередного «отрыва» ему «демонстративно» перестали продавать самогон. «Тогда я сказал: а вы у меня будете без молока. Всё. Эмбарго сняли».

Периодически приезжали журналисты. «Я говорил: «Ребятушки. Вон магазин». И они меня напаивали. Потом друзья ерофеевские мне звонили: «Венька, ну ты му…к, конечно, но такую х…ю сморозить». И мне было стыдно. Ужасно стыдно. Вот я не пью уже семь лет. Отвечаю за каждое слово. Говорю достаточно искренне».

Вокруг и повсюду успевает Галя, жена Вени. То есть вот мы сидим на крыльце, и Галя успевает: а) спросить, почему мы сидим на крыльце, шли бы в дом; б) рассказать (вкратце) биографию писателя Ерофеева; в) уничтожить (морально) французское правосудие: «Знала бы я французский, я бы им всё сказала».

Далее на вопросы отвечал Ерофеев-младший.

— Когда Ерофеев приезжал, то что говорил, о чем спрашивал?

— Мы с матушкой в Мышлине жили. Он меня навещал. Он меня всегда спрашивал: «Ну, дурачок, чего читаешь?». Я ему говорил, ну вот… «Тома Сойера». Ему всегда не нравилось то, что я читаю. Он делал такую гримасу, и этот его знак — ладонью — отторгающий. Даже когда в 86-м году я из армии пришел — запоем прочитал Ремарка всего. Опять же сделал такую недовольную гримасу. Может, внутри порадовался, а показывать — никогда не показывал. «Лолиту» я тогда купил, едучи к нему в каком-то киоске, он ее просто отобрал. Чем Набоков-то не угодил?!

Ты знаешь, я с ним общаться мог, будучи поддатым. Трезвый я просто… не то чтобы боялся. Как-то я был перед ним: что не так я живу, мало читаю, учусь не так уж хорошо, как надо бы. У него всегда расценки были по высшему разряду, понимаешь. Если ты Ерофеев, то изволь соответствовать.

Если я в Петушках не выстаивал очередь километровую за вином, я ехал до Курского вокзала, там на Земляном Валу стоял магазин, и не особо было много народу. Уж коньяк там всегда можно было взять почти без очереди. Даже в страшном 87-м году. С двух часов. Дорогой коньяк. Но я все равно брал, потому что боялся ехать на трезвую голову. Казалось, так вот лучше, легче. И ведь его втравливал, понимаешь. Ему же врачи совершенно запрещали. Особенно после операции. Доходило до того, что его жена меня просто обыскивала. Я приезжал на Флотскую, поднимался на их семнадцатый, по-моему, этаж и прятал водку за мусорный бак. Она меня обыскивала — ничего нет. Заходил, здоровался. А потом потихоньку он мне: «М-м-м-м-м, привез?». Я выходил, как будто покурить, брал бутылочку. И мы с ним сепаратненько так. Он уже последнее время пьянел от совершенно малых доз.

Я по детству помню, что Венедикт Васильевич не пьянел. Мог выпить литр водки, совершенно не закусывая. Я не помню у него жевательных движений никаких. И оставаться в здравом уме, говорить, потом встать и, не покачиваясь, идти домой. Дело доходило до того, что его, когда он приезжал к нам, звали на какие-нибудь торжества только ради того, чтобы посмотреть, как Венька Ерофеев пьет. 

— Называл он тебя…

— «Дурачок» исключительно. Когда я начинал заговариваться и нести околесицу, говорил: «Ну ты, м…к, помолчи». А потом увидел, что ну ничего ты уже со мной не сделаешь, вот такой я, как есть, природа на мне здорово отсыпается, и махнул рукой. Но когда я приезжал, он очень это любил. Поболтать.

Ну «дурачок» — это я привык с детства. «Дурачок» — это у него было как-то ласково. Хорошо, я привык. Ну дурачок и дурачок. Парень.

Кого ни прочитаешь, приедешь, говоришь ему: вот прочел такого-то, такого-то. И вот этот отторгающий его — ладонь — вот этот знак. Значит, ну м…к ты полный. Читаешь ты говно какое-то. Уже я и не знал, кого мне читать. 

А потом я уже смирился. И перестал хвалиться. Ну, прочитал и прочитал.

— «Москва — Петушки» ты во сколько лет прочитал?

— Я тогда в Петушках в десятом классе учился. Книгу дала наша учительница химии. Самиздат, конечно. (Они же с Ерофеевым учились на одном курсе в Орехово-Зуевском пединституте.) А у меня была пара одноклассников, неглупые ребята. Они у меня выпросили: «Дай, мы возьмем на бюро комсомола». И они взяли на это собрание, и их там «повязали». Ну, просто раскрыли на задних рядах и «запалились». Там был кипеж такой. Это же был самый разгар андроповщины. Хорошо, не было названо имя учительницы Соломатиной. Как-то постарались это все замять. Просто отобрали книжку, и все.

— Сам Ерофеев на твоей памяти что читал?

— Все он читал. Все заглатывал. Он же воровал книги в библиотеке. Выносил их за ремешком. Он же ездил по всей стране. Поначалу приглядывался к библиотеке, есть ли там чего-нибудь стоящее. А уже когда кончалась эта командировка, он уже знал, что взять. Запихивал в брюки. И сматывался со своей бригадой. И так вот библиотечка у него росла. Но он брал те книги, которые не брал никто. Вот знаешь, сзади этот листик. Он был совершенно пустой. Поэты какие-то там девятнадцатого века малознакомые.

Библию он знал наизусть. Новый Завет — естественно. И этим очень гордился. Повторял не один раз, даже в интервью: «Я Библию знаю наизусть и могу этим похвастаться. Я считаю, что тот, кто не знает этой книги, живет на свете зря».

— Многовато людей оказались не у дел, китайцы, например. 

— Что делать, что делать. Венедикт Васильевич — такая у него была планочка. 

— У тебя, извини за вопрос, как с религией?

— Начнем с того, что я не крещен. В 74-м примерно году — я уже ходил в школу — мы поехали с матушкой в Москву и где-то встретились с Венедиктом Васильевичем (причем он жил у друзей, на какой-то съемной квартире). Они, естественно, поддали все хорошо. И наутро Венедикт Васильевич и «черноусый», который из книги — это же реально лицо, Игорь Авдеев, — они меня повезли крестить. Приехали на метро куда-то в центр, там была большая церковь. То ли она была еще закрыта, то ли батюшка не пришел. Они с Авдеевым отправились в магазин, дабы обмыть потом, наверное, мое крещение. А я от них свалил. Я не помню, как я доехал обратно, плутал в метро. Но зрительная память хорошая, и я добрался до этой квартиры. До сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю, как они приехали. Они же вокруг этой церкви бегали, искали меня. А потом вспомнили, что как меня повезли, я почему-то заплакал — не хотел креститься. И боялся этого. Ну, это одно и то же. И поняли, что я просто-напросто сбежал. Ерофеев так жутко был зол, так на меня посмотрел — достаточно было одного взгляда. И все, и больше он попыток не предпринимал меня окрестить. Хотя сам тогда был не крещеный. Он окрестился в католичество за четыре года до смерти.

А сейчас не знаю я. Все я думаю. Бог-то, естественно, есть. Это без вопросов. А вот окреститься… Надо бы. Теперь опять же страшно, как тому девятилетнему пацану. 

Я удивляюсь, что у других так все просто. В Караваево приезжает батюшка из Петушков. И он крестит там, естественно, всех желающих: взрослых, не взрослых. Ко мне подходят мужики: «Венька, я окрестился, я матом больше ругаться не буду!» Я говорю: «Хорошо, Коля (Вася), здорово, молодец, поздравляю». И ведь они потом действительно не ругаются, весь вот этот день. А наутро х…й через х…й. Вот это мне нравится!

Я так не хочу, честное слово. Галька вон меня посылает. И друг у меня работает, монашествует, в Юрьев-Польском районе. Он мне даже крест привез, освященный где-то там в Иорданях. И уже все-таки жизнь далеко за половину перешагнула. Но чего-то я… То ли ответственность. Вот знаешь, не могу я объяснить. Так что я нехристь еще пока. С меня спрос мал. Вот мы этим и прикрываемся. 

— Расскажи что-нибудь про ерофеевских друзей…

— Они приезжали целой ватагой в деревню. Тихонов (кому посвящена «Москва — Петушки»), Авдяшка, Муравьев, Любчикова. Пили, разговаривали, слушали музыку. Еще катушечные магнитофоны были. И ведь никакие автобусы не ходили — они по двадцать километров шли пешком от Пекши до Мышлина.

Единственное, помню, как я их всех насмешил, всю эту «капеллу». Когда они утром проснулись и послали какого-то гонца в Караваево за вином и мрачно стали смотреть телевизор. Я сижу, пью чай, тогда еще в школу не ходил, а они мутными глазами смотрят телевизор — там дикторша новости передавала. Один у другого спрашивает (не помню, Тихонов у Авдяшки или наоборот): «Слушай, а ты бы ее стал?». И чего мне взбрело в голову. Я пью чай и говорю: «А я бы стал». Совершенно не понимаю, что бы я с ней делал. Это был такой хохот, ты знаешь, непередаваемый. Они грохнули все и забыли про свое похмелье, про свое тяжеленькое состояние.

— У тебя сейчас телевизор есть?

— Есть.

— Что-нибудь там еще можешь смотреть?

— Футбол, фут-бол, фут-бол. Исключительно фут-бол. Футбол. Как Венедикт Васильевич говорил: с шести до восьми я на футболе, меня не трогать. Вот так же и я, когда был чемпионат. Я запирался, поставил второй телевизор. Девки, говорил, никакого полива, ничего, я на футболе.

— За кого болел?

— За «летучих». За голландцев. Хорошая сборная.

— А радио?

— «Эхо». Но опять же. Почему я не могу долго слушать «Эхо Москвы»? Ну настолько они его обожествляют. С другой стороны, конечно, политизированный процесс. Дураку понятно. Особенно второй. Все тут очень двояко. Каждый сам для себя, наверное, делает выводы — вор он или жертва. Да?

— Надо, как считаешь, выходить на площадь?

— На Триумфальную? Я как-нибудь схожу (в тот момент, когда В. Ерофеев давал интервью, на Триумфальную еще можно было сходить. – Прим. ред.). Просто, знаешь, чтобы сходить. И не то чтобы себя проверить. А чтобы посмотреть на тех людей, которые вышли. Постоять рядом, посмотреть. Действительно ли они так думают, искренни ли они. Или так это все. Для понта. От лидеров зависит очень много. Ну Лимонов, это м…к м…ком, пардон. И дело совершенно не в том, что они с батюшкой враждовали и друг друга ненавидели. Ерофеев, когда у него спрашивали о Лимонове, он просто кулаки сжимал и трясся.

Нет, надо ждать лидера. Или перемен. Или я не знаю чего. Включишь вот этот «Аншлаг-Аншлаг». Как там шутят и как над этим смеются! И мне кажется, что Путин еще долго будет у нас президентом. Только по этому одному. 

— Насколько ты вовлечен в Интернет?

— ЖЖ, контакт — это все не по мне, ей-богу. Ты знаешь, мне кажется, это крики где-то там глубоко, в лесу. Ну бесятся, ну возмущаются, ну обзывают там Путина. Ну и чего? Это как-то все в подземелье где-то. Музыка, «цифра» эта… Когда в те же восьмидесятые годы, я помню, петушинские ребята съездили в Москву, купили за семьдесят или восемьдесят рублей диск «Блэк Саббат». Так мы смотрели на это чудо, на этот диск виниловый, даже еще не слушая. С таким благоговением. Батюшки, существует ведь музыка где-то, это не И... К..., мать его за ногу.

— Что слушал Ерофеев?

— Классическую. Более всего Сибелиуса. Тот норвежец (финн. — Прим. ред.), а он же с Кировской области. Он называл его земляком. 

— Детям твоим это все… пластинки, стихи. Им это близко?

— Пихаю. Вместе с Галей пихаю. Единственное что — Хармса они полюбили. Заставляю их узнать всех вот этих ребятишек серебряновековых. Они: «Папа, можно мы в Интернет». А я говорю: «Нет, ребята, вот, Вера, тебе Михаил Кузмин, а тебе, Женя, Игорь Северянин — по одному стишочку». Пускай они там ни хрена, ни черта не поняли в этих вздохах северянинских. Но они знают. Я потом говорю: «Давай, Вера, «В парке плакала девочка». Она может это рассказать. Может быть, потом пригодится. Может быть, это по-другому как-то выплывет.

— Вы в Кузяеве только летом?

— Только летом. У Гали, конечно, квартира в Москве. Дети там в школу ходят, в Чертанове. Ездят по другим школам с докладом о дедушке. Второе место на конкурсе заняли. 

Я ведь всю жизнь прожил в Караваеве, там был колхоз, магазин. А тут, в Кузяеве, ничего. Пять домов всего. Тишина. Жаль, сейчас лето, сам видишь, какое. А то бы за грибами сходили, конкуренции здесь никакой.

Вот я еду отсюда в Москву, и идут эти «мордася» по электричке. Я не видел, оказывается, три месяца ментов. Такое счастье. Причем они мне ничего плохого не делают. И стоят на страже. Ну, пусть стоят там. Но не видеть этих погон и этих фуражек — это уже счастье.

— Расскажи про ваших приемных ребят…

— Знаешь, как вышло. Они, два брата, жили с родителями в Караваеве. Младшему надо было делать операцию в Москве. Двенадцать лет ему тогда было. Нашлись благотворительные организации, все оплатили. Ему срок операции уже назначен. А родители довезли его только до Электростали и там ушли в глубочайший запой.

Вся деревня говорит об этом, все жалеют, никому дела нет. А мы с Галькой тогда приехали в Караваево, привезли наших на зимние каникулы. Бросаем детей бабке, а сами начинаем заниматься его судьбой. То есть едем в Электросталь, отбираем его у родителей, отбираем все документы, все медсправки. И Галька везет его в Москву, ему делают операцию в Бакулевском центре.

А его отец родной умирает в это время — от вина. Мать после этого случая лишают материнства. Ну, что делать? Надо брать. Оформляем опекунство. А у него брат родной, старший. Берем и второго до кучи. Так у нас все и идет.

Увидев фотоаппарат: Может, переодеть рубашку — грязная.

— Не надо, я тебя по ней еще с косогора узнал. Спрашиваю у соседей твоих, говорят: он самый.

— Ну, а что про меня соседи рассказывали?

— Говорят, вы были в контрах…

— Да, еще в каких. Я из ружья стрелял по ласточкам. Мы с другим соседом пили неделю, наверное, а то и две. Он из горячей точки. То ли из Афганистана, то ли откуда. И у него, естественно, там или карабин, или автомат. Ну, а у меня ружьишко обыкновенное. И заспорили, кто больше ласточек собьет. И устроили здесь такую пальбу. Соседка на меня тогда очень сильно разозлилась. Ну, представляешь, сидит человек, обедает. И ни с того ни с сего здесь очереди. 

— И кто победил?

— Ну кто об этом помнит. Я помню, что у меня ружье заклинило. Прекратили мы на этом перестрелку. Да не, пил-то безбожно, что говорить. Неумно совершенно. Пошло. Как вспомнишь…

— А умно пить это как?

— Умно пить… Не делать глупостей. Не говорить глупостей. Венедикт Васильевич умел так. 

А я, прикрываясь этой фамилией, думал, что и мне это подвластно. Ни хрена. Нетвердость в ногах, неясность мысли, пошлость, которая вылезает вместе с водкой у большинства из нас. Ведь правда? Вот это он терпеть не мог, прекращал сразу разговор.

— У многих и по-трезвому — неясность мыслей.

— Да. Но трезвым он это прощал. А если уж ты пьешь, ты должен вдохновляться. Ну, помнишь, у него же: «Мы пили, пили, чтобы привести голову в ясность».

А как он разливал… Как он пил. Можно было просто наблюдать за ним — как он относится ко всему этому. Не то чтобы с обожанием к вину. А вот… как молитва какая-то. Каждое движение, каждый глоток. Его же выражение, оно уже давно пошло в народ: «Мне с вами не о чем пить». Прекрасно. Нет, эта страница алкогольная, никуда не денешься от нее, хоть Галька всех и просит: поменьше, поменьше — никуда не денешься.

И на Кащенко он попадал. И до того это все описано. Страшное чтиво, но очень показательное. Подход этой белой горячки. Ее ощущение, приближение. Сама белая горячка, больница. Потом возвращение в жизнь, как бы, понимаешь, воскрешение — ни больше ни меньше. У него была потребность воскресать, мне кажется. Погибать. Доводить себя до этого состояния — до белой горячки. Потом воскресать. Радоваться каждому одуванчику. Каждому лютику. Опять же в его записной книжке. (Выходит он из запоя. Приезжает в Абрамцево.) Первые числа апреля: «Смотреть, смотреть. Нюхать, нюхать». И читать. Чтоб никто не трогал.

Необычный человек был очень. Пойдем поедим. Мы обычные люди.

Беседовал Игорь Маслов

Новая газета
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе