Такая же история с романом Сергея Соловьева «Адамов мост». Подходила, открывала, просилась внутрь - но меня, как охотника Гракха из неоконченного рассказа Кафки, «то наверх занесет, то вниз, то направо, то налево – не охотник, а какой-то мотылек». Не смейтесь.
Но я все равно вошла – сквозь тихое окошко - присела, спряталась под заголовком, наблюдаю. Вот и он здесь, Гракх - придуманный Кафкой, но доведенный до точки отчаяния Соловьевым - гнался за серной, сорвался с кручи и теперь обречен вечно бродить по гигантской лестнице, ведущей на тот свет. За ним Адам, индийский, изгнанный – торопился из рая по бусам коралловых островов, где-то между Индостаном и Шри-Ланкой. Следом - Рама - спешил за Ситой. Нашел, освободил, проснулся, а вместо лунного света, дарующего прохладу – жена шкипера. Юлия. И два моря целуются – у Цейлона. «Островки, капельные, необитаемые, Адамов мост. А дальше? Ничего там нет. Что может быть за краем Индии? Ничего. Голем рассыпавшийся. Адам».
Даже не пытайтесь, Соловьева невозможно читать. Потому что это чтение с самого начала слишком музыка. Литературный даб – плотный, местами слишком хтонический, басовый, уходящий далеко вглубь, но больше – пространственный, зависший в воздухе. Берешь буквы, а они рассыпаются, эхом перетекают из слабой доли в пустоту – так, что не удержать. «Будто лампочка вспыхнула и перегорела, а свет еще длится во тьме, плывет где-то с краю радужным нефтяным пятном». Сложно найти, кто еще в современной русскоязычной литературе настолько пристально-интимно приблизился к речи как к звучанию. «Дон Кихот начитался Сервантеса и ушел из дому — в книгу». На «Адамов мост».
И, кажется, пускать бы в себя бесконечно этот свет речи, питаться им, медленно разглядывать, но приходится бороть каждую букву. Потому что автор вынес из себя то, о чем «вслух не очень-то говорят». «Когда читаешь книгу, - писал Брюсов о «Вечернем альбоме» Цветаевой, - становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние». Так и с «Адамовым мостом»: стоим мы на нем случайными свидетелями происходящего и не понимаем, в какую сторону шаг сделать. В сторону счастья, закутавшись в которое двое – Он и Она – прилетают в Индию, живут в ней среди радостей и зверей. Или сразу в изгнание, в финал, где речь уже с приглушенным светом, с мандельштамовским привкусом «несчастья и дыма».
Счастье
Все началось с утопического замысла Соловьева написать книгу счастья («и мы бы в ней жили — и в ней и снаружи. И книга была бы как сад, а жизнь как дом. И мы бы сидели с тобой на крыльце, одни на свете"). Писал, нащупывал, жил в Индии, исследовал это, по сути, самое бессюжетное пространство на Земле. Пространство, в котором тщетно искать объяснения событиям, строчить фабулу - "не сюжет важен, говорят индусы, а музыка нулей". И все же сюжетные нити в книге есть, их много – вытягиваешь каждую, переплетаешь, узелок завязываешь: нитка прямая – узелок, прямая - узелок, и так далее…
Вот одна из нитей - белая. Он (Взрослый) и Она (его «золотой помощник», любушка с большим ОМом в имени), чуть позже - сын их, Лёла прилетают в Индию, где все происходящее сравнимо с тягучим подробным роуд-муви. По раскрытой карте передвигаются двое, оставляя за собой маленькие точки, в которых существуют некие истории. "Идешь, чуть не вписываясь в воздух, тебя овевающий, — немного от близорукости и немного от счастья. Как жаль, говоришь, что в Индии не был Гоголь". Это очень тонкая Индия, с крошечным тиражом и гордым звучанием. Такая ведь не каждого впустит, а этим двоим сделала исключение.
Лес, как песок в стеклянных часах, пересыпается в океан. А на их пути – тигр, маленький слон Йогин (его братья – уже давно многоэтажные машины смерти), индийская девочка, служащая мишенью для метанья ножей, свами, жонглирующий будущим так легко, словно это прогноз погоды. Ганга. Харидвар. Ченнаи. Пумпухар. Манора.
Люди, львы, орлы и куропатки. Голубой нильгау у красного куста. «Кафка сидит в асане, бетель сплевывает» . Слышно, как «росток баньяна превращается в рощу». Соловьев транслирует то, «к чему человека не подпускают» . А если кто и допущен соглядатайствовать – считайте, это такая карма-йога, практика бескорыстного труда на благо всем живым существам.
Путешествия в джунгли у Соловьева – не просто погружение в дикую природу, а трансфер туда, где «на грани, на краю психики». И как же удивительно четко и мгновенно реагирует на все происходящее речь. Там, где про людей – тонет, оставляя круги на воде. А в рассказе про тигрицу Чандру, про смерть, стоящую на четырех лапах между зверем и человеком, ритмика повествования внезапно меняется – все становится отрывистым, четким, механическим. У слов словно появляется чутье – нужно быть осторожными. Лучше не выходить из дома и ни во что не вмешиваться.
Главы романа, в которых Он и Она ночуют в джунглях, сталкиваются лицом к лицу с тиграми, только один "рык которых затрагивает низкие, недоступные нам частоты, парализуя жертву", стоят в ночи на пути у стада слонов, кажутся невероятными. Индия отпускает, выплевывает их из своего рта в момент, когда уже вовсю пахнет смертью. Почему поблажка, откуда? Никто не ответит – ни Взрослый, ни джунгли, ни егерь Гракх. Быть может, дело в прекрасном отчаянии героев, которое невозможно ни приручить, ни воспитать - такое дается как оберег, как награда за чистую радость. Лес открывается тебе и закрывается за тобой безусловной защитой. Лес, в котором Взрослый был беспечным мальчишкой с невидимой саблей силы в руках - "по реям носился, выплясывал в смотровой бочке, капитанствовал". Пушил хвост, имена ее на парусах писал. "Будущее? На абордаж!"
Барка
С каждой страницей герои «Адамова моста» переходят на новый уровень сложного квеста, растут, множатся, как вдруг неожиданной мощной волной их отбрасывает к берегу. Из невероятного океана - в узкий канал, в котором пришвартована барка. И если там, в Индии, в этом маленьком ранимом раю не было другого пути, кроме как идти и трогать счастье, то здесь, на барке, герои поставлены перед выбором. «Дай ей счастья, а мне…речь, наверное. А сыну – то, что между нами» - решает Взрослый, медленно превращающийся в Гракха с невнятным будущим, в котором он, зависнет, раненый, в полупрыжке, и построит свой «Адамов мост». И будет жить под ним. Один.
Уже будучи на барке, Взрослый вспоминает историю Порта Морсби и его жены Кит из фильма Бернардо Бертолучи "Под покровом небес". Герои путешествуют по Северной Африке, и каждый надеется, что это путешествие оживит былые отношения. Но возврата нет. И дело вовсе не в физической смерти (Порт умирает от тифа) - это большая и окончательная точка невозврата, которую однажды пересекли оба. Точка, после которой начинаешь бороть друг в друге каждый знак препинания, каждое слово, но не получается предложения. Борьба превращается в штиль, от которого неприятно укачивает. И если один еще согласен хоть как-нибудь плыть, то другой «держится за свою свободу, свои очертанья, хочет быть ветром» .
И этому ветру, Взрослому, сложно идентифицировать в Ней женщину. Да, дрожит, намагничивается, когда рядом - но разве от любви? Кажется, в их отношениях все - около слов. "Ни с кем не испытывал я такого подробного, напряженного и вместе с тем по-детски безоглядного наслаждения от речи, как с ней. Не только интеллектуального, но и, странно сказать, телесного, сродни физической близости. Близости и дистанции, притяжения и неслияния". Вот и получается, что есть в этом романе Пятница, друг, «золотой помощник». Есть глагол, завернутый в их дыхание. Есть отважный капитан. Но - "на одном берегу любовь, на другом речь. Речь, дочь, печь, взлетные карамельки". А где Она - Женщина? Так вот же – плывет где-то между, по речке, в корзиночке воображения, в любовь его верит, «ловя ее зеркальцем». Заговаривает, гладит спину, позвонки считает, называя "каждый каким-то особым именем", рассказывает "про них что-то чудесное, несусветное, вкрапляя науку, детскую магию, черт знает что". «Ну до свиданья», шепчет, «и такая дивная музыка в этой горсточке слов". И столько еще всего умещается в этой горсточке, что даже им самим, вовлеченным в эту нежность, не понять до конца, в каком красивом и важном облаке они находятся. Находились. Теперь, кажется, героям романа осталось закрыть плотно книгу - на замок, под камень – чтобы ничего не вылетело из той жизни.
Мне очень сложно рекомендовать «Адамов мост» к прочтению. Не осталось сил. Книга выпила меня, превратила в шелковый кокон, и я не знаю, что там после – вылетит бабочка или вывалится гусеница. Просто висеть - над каждой буквой - по чуть-чуть. И ничего не загадывать. Потому что «знаешь, что меньше всего открыто нам? Прошлое. Не будущее, а то, что прожили. Вот бы что знать» .
Екатерина Морголь
CHASKOR.RU