Одна история на всех

Зачем оскорблять, рассказывая про фашизм

Максим Кантор сочиняет романы по 600 страниц и больше, которые внимательно прочитывают как поклонники, так и ненавистники. Мнения расходятся: от восторгов до отзывов вроде «образцовая, так сказать, эталонная графомания». В только что вышедшей книге «Красный свет» под одной обложкой уместились и язвительный памфлет на либеральную оппозицию, и борьба с историческими мифами, и попытка объяснить причину появления нацизма.

Максим Кантор

Фото: Павел Смоляк/PhotoXPress

Когда вы пишете роман, есть ли основная идея, о которой вы всегда помните?

Безусловно. Я бы это назвал не идеей, потому что соображений в романе бывает несколько. Я это называю словом, которое, возможно, прозвучит невнятно: «поступь». Мне всегда хочется, чтобы в каждом произведении, будь то картина или роман, или что-то еще, была эта «поступь». Это необходимо. Вещь может состояться, только когда она сама обучается ходить. Когда она сама начинает жить по своему закону. Важно понять, как в романе сочетаются гротеск и реализм, факты и вымысел, как они сшиты. А сшивается это всякий раз по-новому. И новое шитье и есть идея данной вещи. Вот как от гротеска, фельетона шагнуть в исландскую сагу? В «Красном свете» первая глава о современности написана ернически, а исландская сага — сухо. Вот как это сшить? В этом и есть историческая идея, которую я закладываю в книге. Шаг от одного к другому нужно поймать. Когда я его ловлю, то я о нем уже не забываю.

Это только с прозой или с живописью т оже?

Картины пишутся так же. Когда оно начинает само двигаться, тогда оно и состоялось. И будучи худо-бедно профессионалом, ты уже дальше сам пишешь. А пока этого нет... Про Сезанна есть одна история. Его спрашивал художник Бернар (Эмиль Бернар. — «РР»): «Какого момента, какой минуты вы ждете, чтобы понять, что вещь состоялась?» А Сезанн не мог этого словами выразить, он вообще был невербальный человек. «А когда вот так…» — отвечал он и показывал сплетенные пальцы. Когда сходится. Вот когда сходится, тогда и состоялось.

Мне в голову приходит образ ребенка, к оторый сам начинает ходить.

Я не имею в виду ни гомункулуса, ни чудовище Франкенштейна, ни ребенка. Я имею в виду что-то наподобие математической з адачи. Вот есть современность — то, что мы описываем понятиями вроде демократии, тоталитаризма, авангардизма. Это все заезженные термины, мы их употребляем просто как пустые слова. И сами не понимаем, что имеем в виду.

Нет единого словаря?

Да, у нас отсутствует единый глоссарий, единый словарь, а тот, что мы считаем рабочим, давно испорчен. Мы пользуемся тем, что не имеет отношения к природе вещей. Еще на нашей с вами памяти произойдет неизбежное: понятие демократии будет окончательно дезавуировано. Оно гибнет, как «Титаник». А слово само по себе хорошее. И Перикл был, в общем, не злодей. Но демократия сейчас тает, как мороженое.

Вернемся к математической задаче, раз уж вам такое сравнение ближе.

Так вот, ты берешь эту формулу сегодняшнего дня и историческую формулу, пытаешься их соединить. Это задача не обучения ребенка ходьбе, не создания Франкенштейна. Это задача поиска исторической гармонии. Когда гармония рассказа состоялась, это будет означать, что ты сумел рассказать историю. Открыл закон. А дальше начинается работа. Терцины, которыми написана «Божественная комедия», — это не просто тройная рифмовка. Она описывает тройное устройство мира: ад, чистилище и рай. Или как в архитектуре готического собора есть тройной аркбутан — он, как и терцины, описывает мироздание. И вот когда ты закон устройства мира выдумал или нащупал, то нужно его придерживаться. Он описывает мир произведения.

Вы объясняете сложное через сложное.

Нет. Это когда мы используем слова «авангард», «тоталитаризм», «демократия», мы г оворим на жаргоне людоедки Эллочки. А когда мы говорим «терцина» и «аркбутан», то говорим понятные вещи.

А где «поступь» в романе «Красный свет»?

Когда рассказ о современности соединился с историческими предпосылками этой современности. И когда была описана идейная структура западной жизни, а потом эта идейная структура была поддержана эпосом и опровергнута детективом. Вот тогда и возникла «поступь». Надо было понять, как сочетать эпос и детектив, как у одной и той же истории Мефистофеля романа Ханфштангля может быть и детективное прочтение, и эпическое.

Мне показалось, что ваш персонаж, Эрик Ханфштангль, среди прочего советник Гитлера, написан под влиянием штурмбанфюрера Лисса из «Жизни и судьбы» Гроссмана и Максимилиана Ауэ, главного героя «Благоволительниц» Джонатана Литтелла.

Литтелла я не читал. Мне говорили, что там тоже персонаж немец, и я читать не стал. Х отя планирую. Лисса я тоже не имел в виду. Как, впрочем, и Мефистофеля. Я имел в виду классическую немецкую философию, которой у Гроссмана нет. Немецкая философия вслед за греческой — это философия категориальная. Она была таковой, пока на Хайдеггере не произошел перелом. В итоге в постмодерне категориальность была уничтожена — мы живем в некатегориальной философии, что принесло неисчислимые беды. Люди потеряли возможность обсуждать предмет. И если на ранних этапах развития свободолюбивой мысли казалось, что это приведет к освобождению сознания, то в конце концов потеря категориальности привела к уничтожению сознания.

Максим Кантор, «Красный свет», Издательство «АСТ»

И чем это плохо?

Пример: авангард в отсутствие категориального мышления сделался ничем. К нему предъявляют претензии и говорят: ты обещал быть социалистическим, а стал капиталистическим; ты обещал быть искусством меньшинства, а стал искусством большинства; ты обещал быть антикоммерческим, а стал рыночным… Ну и так далее. Так ты ж не авангард — ты антиавангард: ты обещал революцию, а стал вакциной против революции. Ты имитируешь бунт. Но авангард такого рассуждения не принимает, он вне категорий. Я же тебе вообще ничего не обещал. Тогда был против, сейчас за. Я же авангард.

«Красный свет» начинается с памфлета на современную интеллигенцию, и поначалу ничто не предвещает романа об истории.

Было сильное желание посмеяться над теми, кто читает книжки только до 50-й страницы. И даже нашелся один, кстати, вполне симпатичный мне персонаж, который решил, что вся книга только про это. Начни я со второй главы, где действие разворачивается в 1941 году, то все решили бы, что я пишу что-то вроде «Путешествия дилетантов» Окудажвы. Вот опять «исторический роман сочинял я понемногу». Но перед той сухой, сжатой историей — а я там выжимал воду из каждого предложения, чтобы она была максимально сухой, — мне хотелось читателя немножечко пощекотать.

Вы это делаете постоянно.

Разрешите мне привести пример далекий от меня и, конечно же, неравновеликий. Я был взращен на чтении романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, который большинство людей читают как ернический роман про какашки. Между тем мой отец приучил меня читать эту книгу как роман о боге-отце и боге-сыне. Гаргантюа — бог-отец, Пантагрюэль — бог-сын, у него есть 12 учеников, и они ведут соответствующие беседы. Отец считал его инвариантом Нового Завета эпохи Возрождения. Так я к роману Рабле всю жизнь и относился, потому не являюсь поклонником трактовки Бахтина, которая мне кажется упрощенной и потому неинтересной. Точно так же меня одновременно и забавляло, и раздражало, когда читатели «Учебника рисования» читали все время лишь третий план романа.

Карикатурный?

Да. Но я окарикатурил то, что было карикатурно. А то, что не было карикатурно, я писал в рост, со страстью и болью. «Учебник рисования», вообще-то, семейный роман. Персонажи написаны любовно, с большим светлым любовным чувством. Никакой карикатуры в образе носильщика Кузнецова или историка Татарникова нет. А читающая п ублика выискивала себя на третьем плане и обижалась на свой карикатурный портрет. И с «Красным светом» то же самое. Это как рассматривать средневековую картину и, не замечая, что на первом плане нарисованы Мадонна с младенцем, выискивать на заднем плане какающего мужика. И говорить: «Ну, здесь все срут». Да нет, не все.

Ну, в «Красном свете» вы обижали конкретных людей. И должны были понимать, какой будет их реакция. Это хороший маркетинговый ход — задеть побольше людей?

И в «Учебнике», и в «Красном свете», и в картинах я рассуждаю очень просто. Я позволяю себе говорить многое, в том числе обидное, о своих отце и матери, которых я люблю больше, чем героев, которых высмеиваю, вроде Маши Гессен (журналистка, которая была о дним из руководителей проектов «Сноб» и «Радио Свобода», выведена в романе «Красный свет» под фамилией Фрумкина. — «РР»). Я говорю многое, что не нравилось моему покойному папе. Хотя я его любил беззаветно, не отличал себя от него, мы были единым существом. Но я говорю о нем именно так и могу вдруг увидеть его в определенном ракурсе. Я не всегда говорю хорошо о Черчилле, который вызывает у меня восхищение. Но если я умудряюсь повернуть объектив так, чтобы увидеть его трусы, его задницу, его лицемерие, его фальшивое, коварное поведение, то почему я не могу позволить это в отношении Губкина или Пупкина? Они что, табуированы по сравнению с Черчиллем или моим папой? Почему именно перед Пупкиным я должен испытывать пиетет?

А обижать нравится?

Нет. Нравится говорить одной интонацией со всеми. Для меня признаком воспитанности является разговор на равных с любым. Я одинаково говорю с президентом банка, п апой римским, вами, дворником или шофером. Для меня нет каких-то вещей, которые я могу кому-то сказать, а кому-то не сказать. Всегда должен быть один и тот же «штиль» и один и тот же порядок шуток, один и тот же критерий оценки правильности или неправильности поведения. Если я это увижу в своем родственнике, в своем сыне, в своей любимой женщине или тем б олее в Маше Гессен, я скажу всем это одинаково. Есть одна мера вещей. Не хотите, чтобы я об этом писал, — не делайте.

Или не читайте?

Это ваше право. Основное неудобство ситуации, касающейся моего романа, состоит в том, что некоторые вещи в нашем обществе выведены за скобки. Мы не хотим знать, о ткуда берутся деньги, мы не хотим знать, что другом нашего друга является убийца. Есть масса вещей, которые известны и вроде бы неизвестны. А договаривать их до конца... Зачем? А ты что, лучше, что ли? А ты что, деньги с облаков берешь? А если тебя п озовет в ресторан на халяву бандит, ты что, не пойдешь? Но другого счета у искусства и не бывает. Половину яблока съесть можно. Половину правды сказать нельзя. Но для м еня в «Красном свете» важнее другое. Если угодно, острие моей исторической рапиры направлено против фашизма. Есть те, кого я считаю виновным. Я перечисляю их по именно, называя преступниками, избежавшими суда. Это даже не острие сатиры, это просто обличение. Трагедийный пафос направлен против вполне конкретной элиты западных обществ, которая оказалась угнетателями, жестокими и аморальными людьми. И они узнаваемы, в отличие от московской богемной публики. Все прицепились к этой несчастной Фрумкиной, которая действительно Маша Гессен.

Замечу, что Фрумкина — это вполне конкретный человек. Известный лингвист и психолог Ревекка Фрумкина, к Маше Гессен не имеющая никакого отношения.

Я, к сожалению, этого не знал. Но остальные персонажи у меня собирательные, я не высмеивал конкретных людей. Кто такой архитектор Казанцев? Застрелите меня — не знаю. Он слеплен из пяти-шести моих знакомых архитекторов. Кто такой оппозиционер Пи ганов? Я не знаю такого оппозиционера. Он не Немцов, он не Навальный, он никто. Почему-то кто-то решил, что это Зюганов. Кто такой литератор Ройтман? Нет, это не Дмитрий Быков. Ройтман в гостинице м учается от безденежья, от него ушла жена. У Быкова все наоборот.

Манера никому ничего не прощать превратила вас для многих в персону нон грата. Вот, например, известный архитектурный критик Григорий Ревзин. В 2006 году его рецензия на «Учебник рисования» немало способствовала успеху книги. А теперь у вас, кажется, испортились отношения…

Нет, вы не правы. У нас хорошие отношения. Просто в связи с влюбленностью в интеллект друг друга наши отношения с Гришей достигли такого накала, что дальше было уже трудно идти. Мы оба гетеросексуальны, продолжать так было невозможно. Ну, и сыграло свою роль одно расхождение. Вследствие нашей убогой терминологии оно прозвучит нелепо. Он, условно говоря, правый, а я, условно говоря, левый. Да и успеху книги способствовала скорее восторженная рецензия Льва Данилкина в «Афише».

У вас счеты с Солженицыным?

Одна из задач романа, наверное, главная — это опровержение «Архипелага ГУЛАГ». Основная идея «Архипелага» состоит в том, что существовал коммунистический проект насилия, который был внедрен против традиции в русскую нацию. Этот проект извратил Россию и выбил ее из числа цивилизованных стран. Она идентична идее «Собачьего сердца» Булгакова. Зловредный Швондер испортил Шарикова, то есть русский народ. И в этом Шарикове проснулись варварские черты. Россия была страной нереализованных возможностей. Но Шариков, науськанный Швондером, и о каянные мужики, науськанные Парвусом, все порушили. Это идея, которая подчеркивается в каждой строчке «Архипелага ГУЛАГ». У Булгакова сказано то же самое, но смешно, обаятельно и талантливо. А Солженицыну, для того чтобы сказать это, потребовалась масса исторических фальсификаций. И в отношении Парвуса, и в отношении войны, и Власова. Ч удовищная к аша, причем, на мой взгляд, вредная. Хотя в свое время и на своем месте она принесла много пользы.

Правильно ли я понимаю, что общий посыл «Красного света» направлен против элитарности. Что осознание себя элитой и противопоставление себя другим ни к чему хорошему не может привести. Ни в наши дни, ни в исторической ретроспективе?

Я бы сформулировал иначе. Идея романа в том, что личного нет. То, что ты считаешь своей экстерриториальностью, так или иначе часть истории всех людей. Человек состоит из других. И твоя личная история есть контаминация и сплав истории многих. Права на позицию «это мой личный грех, к вам он не имеет никакого отношения» нет ни у к ого. И история сегодняшнего дня есть часть всеобщей истории. Все вместе и есть история. Что же касается элитарности, то я все сказал в романе и еще раз скажу. Единственная допустимая и приемлемая элитарность — это брать на себя ответственность за других. И о других заботиться. Такого рода элитарность и есть элитарность настоящая. А отгораживание себя от недостойного плебса дискредитирует понятие элиты и рано или поздно приводит к геноциду.

Максим Кантор

Родился в Москве в 1957 году. Сын философа и искусствоведа Карла Кантора. Окончил Московский полиграфический институт. В 80-х участвовал в подпольных выставках, начиная с 90-х картины Кантора выставляют в крупнейших музеях мира. В 2006 году опубликован его роман «Учебник рисования». Кантор активно пишет эссе, статьи и колонки. В мае 2013 года вышел его новый роман «Красный свет».

Константин Мильчин

Эксперт

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе