Русская деревня глазами юродивого

Книги – особенно глубокие, интересные – требуют не только внимания, но и особого места для прочтения, дабы настроение соответствовало. Одни хорошо читать на пляже, другие – в поезде, третьи – перед сном. Как вариант. С местом же, где лучше читать книгу Алексея А. Шепелева «Мир-село и его обитатели», я  так и не определился. Но, пожалуй, лучше всего зашла она в крымском селе, в перерывах между работой.

Возможно, потому, что сам Шепелев пишет о селе – речь о его родной Сосновке в Тамбовской области. И, судя по тому, что описывает автор, а книга его воспринимается почти как документ, крымские сёла сохранились лучше тамбовских.

Шепелев предупреждает, что его записки вряд ли понравятся односельчанам. Но не факт, что они придутся по душе и остальным читателям. Книга Шепелева не вписывается ни в одно из литературных направлений. Вот и жюри «Национального бестселлера», где «Мир-село и его обитатели» значилась в лонг-листе, раскритиковали данный текст (похвалил лишь Роман Сенчин). С другой стороны, вряд ли книга Шепелева будет пользоваться успехом, например, у условно патриотического лагеря – слишком много в ней неприятного и даже гадкого.

«Мир-село» – своего рода эволюция той самой «деревенской прозы», казалось бы, закончившейся с последними произведениями Распутина. Позже она несколько видоизменилась, и наиболее показательным результатом данной мутации стали «Елтышевы» Романа Сенчина. И если у Распутина был надрыв, призыв «спасите русскую деревню, спасите русских людей», то Сенчин уже ни к чему не призывал – он с холодной рассудительностью патологоанатома констатировал смерть русской деревни, перемалывающей судьбы, жизни, надежды как людей гигантская чёрная мельница, работающая на самогоне, крови и поте жертв.


Очерки Шепелева, несомненно, ближе к «Елтышевым», нежели к Белову или Распутину. Автор изнутри описывает ту беспросветность, которую наблюдаешь из окна УАЗика или из-за борта телеги, проезжая очередную мёртвую или умирающую русскую деревню, и зрелище это насколько тоскливое, настолько и въедливое. Оно как бы поселяется у тебя внутри и постепенно отравляет, разъедает всю сущность. Чёрная тоска, русская хандра наваливаются, и ты носишь их с собой, испытывая чувство вины за то, что вроде бы не совершал.

Пару лет назад я был в родной деревне своих предков по маминой линии. Деревня находилась в Брянской области, и чувства, пережитые мной там, не выветриваются из меня, как запах горелой проводки из комнаты. Помню густую ночь, когда выходишь на улицу, протягиваешь руку и не видишь кончиков пальцев. Заколоченные, покосившиеся избы, возле которых снуют в поисках хоть чего-нибудь голодные дети соседского алкаша Серёги, плешивого, беззубого, несмотря на свои чуть за тридцать лет. И дети эти – единственные на всё село. А чуть дальше стоят остовы колхозных зданий, у некоторых из которых попытались выломать даже фундамент. Есть ещё заброшенная школа, на окнах её решётки, и через них виден пустой кабинет с отпавшими обоями, и на полу стоит забытый глобус. А по селу на телеге, украшенной советскими знамёнами, разъезжает Ковшар, лютый, дурной и пьяный. Он держит в страхе редких жителей деревеньки, потому что может зарезать любого, и выглядит сюрреалистично: в фашистской каске, генеральских штанах с лампасами и ментовской куртке.

Всё это могло бы стать материалом для ещё одной книги Шепелева. Он, собственно, и описывает примерно таких же героев, такую же атмосферу. Вот пьяница Лимонхва, бывшая замужем за корейцем, а теперь спившаяся и опустившаяся. Вот Коля Глухой, пьяным бродящий по селу и горланящий свою странную песню. Вот «местный аристократ» Юрий Борисович, когда-то рассекавший по селу на мотороллере, а после пересевший на велосипед и собирающий тару. И много других очень странных и, на самом деле, жутких персонажей. Потому что если бы они встретились нам не в книге, а в реальной жизни, то большинство бы, брезгуя, отвернулось, прикрыв глаза и зажав нос. Настолько они отталкивающе-неприятны – эти даже не бедные, как у Достоевского, к которому отсылает автор, а нищие, опустившиеся люди на земле, которая, несмотря на все преступления, по-прежнему плодородит.

И, пожалуй, окажись на месте Шепелева другой писатель, то текст был бы совсем иным – в нём добавилось бы и возмущения, и надрыва, и мрачности, и издёвки, но Алексей выбирает интонацию необычную, казалось бы, неуместную даже – сентиментальную нежность, обволакивающую чёрное, рябое пространство розоватой дымкой, маскирующей реальность, над которой остаётся лишь звёздное небо, чарующее рассказчика. Он отчаянно ищет и моральный закон внутри людей, его окружающих – таких странных, неприятных, грязных (и физически, и морально). И похоже, что закон этот, а вместе с ним и другую духовную арматуру, ещё не выдранную дикой реальностью, он отыскивает; иначе что ему даёт силу, дабы говорить нежно, любовно о том, о чём обычно цедят с неприязнью и отвращением?


В данном контексте проза Шепелева христианская, хотя в тексте он сам не декларирует подобных мотивов – наоборот, как бы даже несколько отстраняется, вместе с остальными жителями мира-села, от церкви. Но «душа человека по натуре христианка», и персонажи Шепелева, на самом-то деле, громкие, дурно пахнущие, нечёсаные, представляются читателю бесплотными духами, лишёнными оболочки. У них есть только душа, а в ней отражается и бездонное дно деревни, и звёздное небо над ним. К душе не может быть неприязни, но может быть лишь отклик такой же души.

Лев Толстой с его истовой проповедью любви постоянно ставил данный вопрос: «А могу ли я полюбить людьми именно такими, какие они есть? А если не могу, то есть ли во мне самом любовь?» Шепелеву удаётся испытывать нежность и любовь к тем, к кому в повседневной жизни данные чувства рождаются в последнюю очередь.

Оттого и странной, диссонирующей кажется его книга для экспертов и читателей – непонятной и в чём-то даже бесполезной. Ведь привыкли в данных вопросах либо к обличающим интонациям с чёрными или даже чернушными, депрессивными нотами, либо к аляповатым опусам, восхваляющим русское чудо бытия. Но и одно, и другое одинаково топорно и фальшиво. Меж тем, общество, всё более существующее в крайностях, не способно любить там, где только любовь как понимание ближнего и может, с одной стороны, утешить, примирить с реальностью, а, с другой, облагородить её.

В своей новой книге «Мир-село и его обитатели» Алексей А. Шепелев взвалил на себя чугунную ношу: не просто говорить с любовью и нежностью о тех, кто этого, казалось бы, не достоин, но, действительно, испытывать добрые чувства к ним и, более того, передавать их читателю. Трудно, неблагодарно и, скорее всего, бесперспективно, но зато единственно достойно как для русского писателя, отсылающего к Достоевскому. Так юродивые понимают и принимают этот мир. Что ж, возможно, книгу Шепелева стоит считать чем-то вроде взгляда литературного юродивого на коченеющую русскую деревню.

Автор
Платон Беседин
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе