Валерий Брюсов говорил, что поэта можно считать признанным, когда в гимназиях маленьких девочек заставляют его стихи наизусть учить, "а если они не выучат, так их за это в угол ставят". Со своим только что вышедшим текстом Владимир Сорокин продвинулся к подобного рода успеху. Тут хочется написать не критическую статью, а именно что школьное сочинение — с вступлением, заключением и основной частью, в которой непременно должна быть раскрыта тема "образ русского интеллигента и образ простого человека в повести В. Г. Сорокина "Метель"".

Хотя в некотором смысле в самой "Метели" есть что-то школьное: это такое наглядное пособие по русской литературе, пусть с вариациями, но все ж по части наглядности превосходящее прежние высокие достижения автора в этой области. Тут работает все: обозначение жанра, осмысленно устаревшего (сейчас, как известно, повестей уж не пишут и даже рассказ норовят именовать романом), название, отсылающее даже не к конкретным текстам, а к идее русской литературы вообще, а также общее течение и настроение прозы.

Техническая безупречность, с которой сработан этот дайджест, как кажется, "Метель" и губит. Русская литература выходит здесь весьма похожа и поэтому весьма обаятельна — так что все насмешки, сколь угодно тонкие, оказываются ей нипочем, а все другое либо в ней растворяется, либо из нее выталкивается, оказываясь лишь досадным и вообще-то ненужным добавлением к этой истории из жизни чеховского героя, попавшего в толстовские обстоятельства (скрашенные Буниным, Булгаковым и др.).

Начинается все сценой, знакомой до боли: на почтовой станции доктор (с "крепкой, коротко подстриженной головой с легкой сединой на висках", с именем Платон Ильич Гарин, в пенсне и с саквояжем) требует лошадей как можно быстрее — он везет вакцину в далекое село, где людей косит эпидемия. Смотритель в барсучьей душегрейке, с "выбритым, безбородым лицом мужчины без возраста" божится, что лошадей нет, и советует обратиться к хлебовозу Перхуше ("мужик к барышу равнодушный", характеризует его смотритель), который сможет доставить доктора куда нужно на своем "самокате".

Самокатом, как выясняется, называются трехполозные сани, в которые впрягают "малых" лошадей; малых — это таких, которых сразу несколько штук можно унести в одном лукошке. Никаких охов и ахов — повествование льется так классически уверенно, что эти лошадки входят в него как по маслу, так же как потом и другие, наоборот, большие ("размером с трехэтажный дом") лошади, а также "малые", обычные и "большие" ("пять-шесть метров в высоту") люди плюс ставшие обязательными в произведениях Сорокина китайцы, "живородящие" материи и галлюциногенные вещества.

Весь этот дивный новый мир мелькает, не оставляя особого следа, перед глазами читателя, пока доктор Гарин и Перхуша пытаются преодолеть семнадцать заснеженных верст, отделяющих почтовую станцию от зараженной деревни. Раздраженный ненужными мыслями русский интеллигент и светлый, хоть и непросвещенный простой русский человек едут сквозь метель, являя собой образ не только русской литературы, но и русской жизни. Один из них по определению должен замерзнуть, и мы знаем — кто.

Эту живо воссозданную им самим привычную картину Владимир Сорокин пытается художественно разрушить не только при помощи пустячков типа кино с "трогательными" (то есть такими, которые можно потрогать) картинками и вечно светящихся рамочек для фотографий. Он предлагает вещи более серьезные и уничтожительные. Доктор в своих внутренних монологах, лишь с легким сдвигом передающих некий будто бы совсем знакомый текст, часто выглядит совсем уж карикатурно: "Я, доктор Гарин, Homo sapiens, созданный по образу и подобию Божиему, сейчас еду по этому ночному полю в деревню к больным людям, чтобы помочь им, чтобы уберечь их от эпидемии. И в этом мой жизненный путь, это и есть мой путь здесь и теперь. И если вдруг эта сияющая луна рухнет на землю и жизнь перестанет, то в эту секунду я буду достоин звания Человека, потому что я не свернул со своего пути". Вакцина, которую наши герои торопятся доставить сквозь ненастье,— это, как выясняется, лекарство от боливийского вируса, превращающего людей в зомби. А в конце повести перед героями встает уж совсем не классический, а как раз совсем сорокинский образ России — слепленный пьяным великаном снеговик ростом с двухэтажный дом, с двумя булыжниками вместо глаз, осиновым комелем вместо носа и сделанным из ствола дерева огромным, возбужденным, заснеженным фаллосом.

Про вирус, который, как обычно, занесен к нам из далеких и вражеских стран, например из Боливии,— смешно. Про снеговика — ярко и пугающе. Но вмешенное в тесто почти узнаваемой и даже в стилизации притягательной русской прозы все это порождает некое недоумение и даже прямой вопрос: зачем такое вообще было нужно? И нет, это не вопрос, ставящий под сомнение сорокинский дискурс вообще. Но в недавних произведениях этого писателя он отметался злободневностью, а в давнишних — страстностью, с которой он выяснял отношения с русской литературой. В "Метели" же темы актуальные замещены темами вечными, а страсть вытеснена привычной изощренностью. Так что трудно отогнать от себя мысль, что лучше бы вместо этой повести почитать какую-нибудь другую — из тех, стиль и настроение которых автор так удачно воспроизводит.

Коммерсантъ