То самое чувство, когда...

«ЩТА?!» - впервые читая текст Шепелёва…

Надо сказать, что, впервые читая текст Шепелёва, постоянно так и хочется воскликнуть: «Что?!», будто пытаешься понять логику в болтовне колоритного городского сумасшедшего и переспрашиваешь, в удивлении подняв брови до сморщившейся кожи на лбу, раззявив рот в тёмном удивлении древнегреческой маски: «Что?!», или, вернее, «ЩТА?!» - с подспудной мыслью: «Наглость-то какая!». На удивление часто вот эта мысль – «Наглость-то какая!» - возникает часто, когда впервые знакомишься с образцами серьёзной, большой литературы; эта трусливая, неуютная мыслишка рождается, когда из головы бежит заклеймённый в своё время Кортасаром «читатель-самка», приверженный комфортному тексту, логике и массовой литературе. Изгнав «читателя-самку» и включив «читателя-сообщника», постепенно привыкаешь к тексту; мучительно продираешься через сложность первых страниц, а потом везде взыскуешь этой сложности, меньший уровень уже не может на тебя воздействовать – это как с алкоголем [а как много пьют в «Настоящей любви», можете убедиться сами].

В этой книге Шепелёв – первооткрыватель некоторых психологических состояний, которые до него в литературе, по-моему, ещё не описывали, либо описывали не настолько точно, либо не верили, что подобные состояния существуют. В настоящее время такие вещи с переменным успехом делаются интернет-мемами. Порой можно встретить очередную, увенчанную многократными репостами картинку с подписью: «То самое чувство, когда…». Ну так и вот оно вам.

Метатекст. Ты, читатель, вместе с автором ходишь по этой комнате смеха [страха?]…

…То самое чувство, когда Бог, судьба или слепой случай за каким-то чёртом дал человеку мозги, способные рождать мысли, совершенно бесполезные в данное время в данном месте для выживания конкретного человека. Почему? Потому что одновременно Бог, судьба или слепой случай запулил этого человека в такую глухомань, медвежий угол, или просто в такую бытовуху, что мамадорогая… ах, ну мы же не привыкли к такому в литературе, это для нас «фи». Видите ли, мы можем спокойно читать, например, про нескончаемые попойки и хитросплетения отношений в Клубе змеи (у Кортасара), или про странные взаимоотношения мальчика из хорошей английской семьи и «доступной» красотки Эбби (у Голдинга) – ведь это всё «где-то не у нас» и потому чуждо-привлекательно априори, даже при явной нравственной уродливости. Но по отношению к «родной реальности» такой приём не работает: возникает автоматически ступор и отвращение, тревожно бьёт звоночек – интеллигентская привычка убегать и прятаться при первых признаках скопления «народа». Алексей Шепелёв разрушает этот «стопорный» момент, беспардонно вторгается в реальность российской глубинки со своими модернистскими и постмодернистскими лекалами: деревня становится его личным мифологическим пространством, он кроит реальность по своему разумению, перемежает разные способы восприятия этой реальности. Авторское «я» расщепляется. Вот юный, ещё не набравшийся опыта автор сам становится персонажем метатекста повести, вот чужой текст тоже включается в метатекст, становясь отображением той же самой реальности из других глаз… Ты, читатель, вместе с автором ходишь по этой комнате смеха [страха?] и смотришь в кривые зеркала, но в каждом из зеркал по-прежнему ты, ты, только ты отражаешься там. Ведь это же ты, правда – человек, у которого, с одной стороны, настоящая любовь, а с другой стороны, увы – грязная морковь, и в самом пошло-прозаическом смысле, и в самом абстрактном и невинном смысле. Хорошо же Бог, судьба или слепой случай подшутили над тобой, закинув в неподходящее время в неподходящее место – или наоборот – в самое что ни на есть подходящее?

«То самое чувство, когда…» ты человек с гуманитарным мышлением, проще говоря – ты мальчик-филолог, или девочка-филолог, и не просто филолог, не комар чихнул, а в натуре способный постигать эти, как его… высокие материи, от оно как. А вокруг тебя – жизнь и люди. Которым интересно подраться, выпить [не будем длить банальный ряд, добавляя – переспать с кем хочется и с кем не хочется, погонять на мотоцикле и т.д. и т.д.] и другие поэтические радости бытия. Иногда ты, человек с гуманитарным мышлением, уже оброс кожурой эскапизма и смотришь на всю эту жизнь, на всех этих людей с наморщенным лбом древнегреческой маски и вопросом: «ЩТА?!» Но гораздо чаще тебе всё это нравится, тебе всего этого хочется, быть с ними, быть как они и для них. Одна проблема: твой собственный мозг мешает быть попросту, запросто, быть просто для того, чтобы быть. Мозг мешает не осознавать. Для других – весёлая попойка, а для тебя – гераклитовское сидение в куче навоза, словно в романе «Игра в классики».

Узнавание. «Коха» действует как спусковой курок…

«То самое чувство, когда…» идея-то простая, но зеркала в комнате смеха [страха] расставлены Шепелёвым так мастерски, что ты не можешь удержаться от гомерического хохота [смертного ужаса], переходя от одного зеркала к другому. Причём это хохот не банальный, не хохот над событиями сюжета, хохот не над реальностью… Смешно не то, что у тебя вон в том зеркале глаз заплыл и нос сместился на сторону, как после удара кулаком по лицу – смешно то, что это, оказывается, ты… Взорвать может единственное слово: вот тебе походя обрисовывают смутные эротические влечения мальчика к вульгарной даме, учительнице английского, которая, случилось так, оказалась совсем рядом: «…Привстав на кровати, выглянув за штору, я был ослеплён огромным лунным белым квадратом, лежащим на кровати где она. Этот сверхмощный свет просто издевался над её выгнутым вниз телом – она лежала ничком, растянувшись, развесив тяжёлые ноги. Она мерно дышала в подушку, изредка причмокивая, огромные её белые трусы были полностью повторением её белой кожи – они даже шевельнулись от выдоха «пф-фу», сделанного мягко и непроизвольно. Не выдержав, я вскочил и бросился на неё, вцепившись сразу зубами и ногтями… т-тук – точным точечным движеньем спрыгнула на пол аккуратная кошечка Коха…» Вот это словечко «Коха» действует как спусковой курок. Хохочешь, тут и узнавание, и действие общего контекста произведения (эпопея с рассказом о трусах учительницы началась из-за того, что на воспоминание натолкнул вид трусов главной героини, «настоящей любви» героя), и подспудное твоё собственное воспоминание о мальчике-филологе, у которого чёрно-белую кошку звали, не мудрствуя лукаво, Кошка…

Дионисийское, разнузданное и разгульное, хаотическое царство…

Продолжение «Настоящей любви», повесть «Russian Disneyland» - это история, в которой принимают участие те же герои, но отстранённые за счёт большей степени литературности и выдумки. Та же любовь-морковь, но от третьего лица. Или всё же не та же? «Настоящая любовь/Грязная морковь» - это стихийное варево, удачно сготовленное в котле повзрослевшего авторского воображения. «Russian Диснейленд» - это в большей степени конструкция, стройная, логически выверенная, со своим предпосланным в начале повести планом, которому более-менее следует действие.

1993 год, деревенская глубинка. Школьный учитель совершил серьёзный проступок, даже преступление. Нашлись свидетели из его же учеников. Что следует за этим?.. Главный герой повести – Леонид Морозов, герой, в котором частично воплотилось и авторское «я», но поданный с точки зрения отстранённой, не перемешанной с индивидуально-авторскими потоками сознания и лирическими отступлениями. Повествование от третьего лица способствует тому, что мы наблюдаем героя со стороны, постепенно прозревая в нём «лунарность»; «лунный мальчик», светило ночи, восставшее над грязью и хаосом, разгулом Диониса и Гекаты. Интеллектуальность, способности к языкам и сочинительству, умение находить изощрённое удовольствие в простых вещах [вроде наблюдения за тенями снежинок], наконец, ладонь, испещрённая линиями – в противовес красной ладони одного из персонажей, на которой три параллельных, почти пунктирных линии [ни ума, ни сердца, ни жизни] – всё говорит в пользу этой версии. Мир деревни, показанный в эпоху «становления русского фермерства», где бессмысленно-грязные удовольствия и развлечения соседствуют с отупляющей тяжёлой работой, бюрократическими прениями и всеобщим воровством – полностью дионисийское, разнузданное и разгульное, хаотическое царство. Царство ночи. А луна встаёт над ночью и освещает это зыбкое, текучее, нелогичное пространство, обеспечивая хоть какой-то внешний порядок, хотя на самом деле игра лунных бликов и теней приводит к ещё большему обману, чем кромешная тьма.

«Курощание» и «низведение»…

В чём суть? Если не можешь остановить процесс – возглавь его. Если в силу своего ума, способностей и неординарности рискуешь стать изгоем – лучше придумать такое озорство, такое разнузданное «атитекторство», а лучше даже сказать – «курощание» и «низведение», такой дионисийский разгул, чтобы стать во главе его и управлять им, чтобы никто до этого не додумался. Сам автор говорит в послесловии, что эта книга предназначена для утешения всем умным и тонким натурам, которые пострадали от буллинга в школе, приводит в пример фильм «Класс» и многие другие. Это действительно утешение, хотя и частичное – не у всякого умного и тонкого мальчика (тем паче девочки, которым вообще тяжелее даётся скоморошество) достанет храбрости и сил возглавить «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», взобраться на вершину пирамиды унижений и подловато-радостных шуточек, запахнуться в плащ отстранённости и управлять хаосом, как взбесившимися лошадями…

Ради чего – это всё? Для осознания себя, для самоуважения, для того, чтобы вырваться из каши, из тяжкой первородной мешанины подлости, тупого смеха и безысходности? Для любви? Чтобы девушка, которая на тебя даже не смотрит, обратила внимание, приняла участие в дионисийском разгуле, улыбнулась, укатила на бешеной тройке с тобою в ночь…

«Русский Диснейленд», бессмысленный и беспощадный…

Что поделаешь, частенько женщинам чуждо скоморошество, скорее их можно сманить цыганщиной, как достоевскую Грушеньку. Женщины тянутся к опасному и недоброму, как Грушенька или Настасья Филлиповна, а русский диснейленд, при всём размахе абсурдного разгула – вещь смешливая и какая-то добродушная даже в опасные моменты.

«Русский Диснейленд», бессмысленный и беспощадный – это вся российская действительность в целом, наполненная абсурдом, кубически примитивными персонажами и цинизмом. Если «Настоящая любовь» в моём читательском восприятии больше тяготеет к сочным потокам сознания модернистов Европы, то «Диснейленд» своей отстранённостью напоминает модернистскую же отстранённость Фолкнера. Но при всём при том мы видим перед собой не автора-модерниста, не автора-постмодерниста, а нечто новое, очень русское, но совершенно непохожее на авторов-деревенщиков – русское, уходящее корнями в языческую смеховую культуру. Алексей Шепелёв возглавляет объединение «Общество Зрелища», которое своё искусство позиционирует как «дебилизм» или «отгрибизм», вводит воспринимающего в состояние «антикатарсиса» - чтоб ему стало стыдно за то, что они представляют. Но это не просто насмешка, не постмодернистская перепевка реальности, а цельный в своём безумии жест.