Программа нынешнего смотра смоделирована таким хитрым образом, что фильмы-карты никак не складываются в некий пасьянс действительности, которую вроде бы отлично умеет отражать зеркало кино. Умеет. Но не хочет. Отвернулось от реальности. Обратилось. Раздулось в огромную линзу. Рассматривает-изучает внутреннее, скрытое, интимное. Такого числа наикрупнейших планов не припомню. В «Разорванных объятиях» Альмодовара есть кадр. Ресницы. Зрачок. В зрачке отражаются перелистывающиеся страницы сценария. Этот кадр мог бы стать символом Канн за номером 62. (Зрачок принадлежит Пенелопе Круз). Современных авторов меньше всего интересуют социальные, политические аспекты. Все сведено к зрачку, повернутому внутрь себя. Кто «я»? Зачем? И как этот неизвестный мне «я» вписывается в чужой враждебный мир.

Юный французский араб Малик попадает тюрьму, где его берет в оборот корсиканская мафия, используя в качестве орудия для убийств. Мрачный и могучий фильм «Пророк» Жака Одияра - история выживания, роман взросления. Малик обучается жить с бритвой за щекой, и сам становится «самым главным боссом» в тюрьме. В счастливом хэппи-энде он выходит на свободу с нечистой совестью, но внятным ощущением собственной силы. Уставшая европейская мафия показательно поджимает хвост перед арабской,

Следователь из румынского фильма «Полицейский. Прилагательное» Корнелиу Порумбуи внезапно задумывается о смысле слов. Дома жена без устали заводит на компьютере попсовую песенку про любовь, типа «зайки моей», мол без тебя я, как «море без солнца, сегодня без завтра и т.д.» После разъяснений жены – лингвиста, он пытается понять суть любовных противопоставлений: «Мне без тебя, как пасте без щетки! Да?». Но основной урок впереди. Начальник вынуждает его самоопределиться: он кто: полицейский или человек? Прилагательное или существительное? «Открой словарь», - приказывает шеф. Они вкапываются в смысл слов: «совесть», «мораль», «закон». Ищут совпадения. Выходит, что если он следователь, то обязан засадить в тюрьму мальчика-подростка наркокурьера и сломать ему жизнь. Если человек – должен уволиться. Ну, решай: начальство ждет. В финале рука чертит план захвата дома подростка. Чья рука?

Герой Мендозы тоже учится на полицейского. Но, едва оступившись, оказывается в машине с мафиози, везущими на казнь провинившуюся проститутку. Это медленный путь в его собственный ад. На протяжении фильма парень силится победить страх. Хрустит пальцами, сжимает в кармане пистолет, сыскивает кухонный нож… Но он - меньше своего страха. Оттого становится пассивным свидетелем терзаний и убийства. Прав Триер, страх меняет не только человека, но мир вокруг него.

Герой «Разорванных объятий» Альмодовара натурально раздваивается. У него два имени. Две судьбы. Он зряч и любим в прошлом. Слеп и одинок в настоящем. Альмодовар взбивает крем романтической драмы, путает ингредиенты, не жалея сериальных розочек-штампов («Он твой отец, сынок!»). Тем не менее, это совершенно иной, спокойный, мудрый Альмодовар. Безусловно остепенившийся классик. Его новое кино - анфилада экранных измерений. Влюбленные на краю земли в заброшенном бунгало смотрят по телеку фильм «Путешествие в Италию» Росселлини, в котором влюбленные (Ингрид Бергман и Джордж Сандерс) смотрят как археологи в Помпее освобождают из плена земли и пепла пару влюбленных, погибших мгновенно – не разомкнув объятий. Есть и «фильм в фильме», который снимает раздвоившийся герой. Есть сын продюсера, который на dvd-камеру снимает то, как режиссер снимает кино с Пенелопой Круз. «Фильм внутри фильма» - чистый бурлеск, брызжущий прекрасным идиотизмом. «Женщины, на грани нервного срыва» откровенно переигрывая, поедают пирожные на кухне, выясняют причину возникновения в туалете чемодана с наркотиками. Это привет Альмодовару 80-х. Его бешеной неуправляемой энергии. Сегодня он чертит на ладони экрана зигзаги судеб героев, задумчиво скрещивает их и разводит: вот линия жизни героя, вот… еще одна, вот холм Венеры. Но если объятия разорваны, значит и тебя больше нет? Его новая картина запредельно сентиментальна, пропитана меланхолией, ностальгией по молодости, кино 50-х и 80-х. В финале собравший свое распавшееся «я» герой замечает: «Нельзя не завершить фильм, даже если режиссер ослеп».

Для распознания себя в кромешной тьме, человек выясняет отношения с религией, с Богом. Отдельным фестивальным сюжетом стала дискуссия о вере. Дьявол рвется наружу через тело женщины («Антихрист»). Иван Грозный убивает первосвященника, намериваясь самому стать Богом. Малолетние дети благонамеренного священника подозреваются в наимерзейших злодеяниях («Белая лента» Ханеке). В «Агоре» Аменабара христиане в черных одеяниях, похожие на мусульман громят язычников, иудеев и атеистов. В «Жажде» не только пьет литрами кровь, но и убивает направо-налево… священник.

Фильмы конкурса сменяют друг друга как хороший следователь и плохой. Добрые комедии («В поисках Эрика» Кена Лоуча, к примеру, где харизматичная футбольная звезда Эрик Кантона вытаскивает болельщика из семейных неурядиц и депрессии) – ласкают, щекочат. Но они строго чередуются с кровавым мочиловом и расчлененкой. Расчлененка (которой перебор) удивительным образом связана с религиозными мифами. Проститутку, которую у Мендозы кромсают на куски мачете, зовут Мадонна. Ее дорогу к смерти украшает растяжка с Христосом, осеняющим странников знамением. Экранное насилие безнаказанно и беспредельно. Триер ушел дальше всех.

Этот путь за край физических терзаний, «электрошоковая» терапия – тупик. Дальше режиссер уже может биться головой о камеру, собственными мозгами заливая экран – зритель будет безучастен – он уже привит, привык. Мне думается, это свидетельство творческого (и психологического) кризиса, неспособность без ударов зрителя по башке выразить замышленное художественными средствами.

Кинематографисты сладострастно без ограничений и табу выворачивают мифы наизнанку. Тарантино в «Бесславных ублюдках» вволю наигрался с кинематографической и исторической мифологией. Убил Гитлера, а с ним и его министров, усадив их в одном французском кинотеатре «Gamar» смотреть только что снятый агит-фильм про то, как доблестный немецкий офицер расстреливает 300 противников. На экране офицер только и делает, что строчит из автомата - Гитлер счастливо хохочет. Но группа американских евреев, успешней любых партизан бьющих немцев (в прямом смысле слова – бейсбольными битами) и коллекционирующих скальпы наци - завершит свою работу. За экраном вспыхнут пленки с фильмами, а кинотеатр взлетит в воздух. Так кинематограф, жертвуя собой победил III рейх. Отличные актерские работы, причем австриец Кристоф Вальц, упоительно и виртуозно сыгравший главного охотника за евреями, переиграл всех звезд: от Бреда Пита до Дианы Крюгер. Фанаты Тарантино ликуют, но бомбы (о которой так долго кричал Интернет) не вышло. Картина – не только не из ряда вон, но что особенно удивительно - вполне политкорректна. Возмутитель спокойствия Квентин не обидел никого: не евреев, ни немцев, ни французов. Даже темнокожего киномеханика вывел в герои. Ведь это именно он бросил сигарету на гору пленки. Значит, он и выиграл войну.

Одно из сильнейших впечатлений - «Белая лента» Михаэля Ханеке. Полная противоположность зубодробительному кино. Хотя и Ханеке, оставаясь верным себе, исследует онтологию насилия, природу жестокости. Это фантастически стилизованная многофигурная фреска, живописующая жизнь северо-германского поселка. В изобразительном ряде - изысканнейшая черно-белая графика. Глубокое погружение в плотный поток будней нескольких семей. Полное ощущение, что магия одушевила старые фотографии. Столь подлинна достоверна фактура фермерского и аристократического быта начала ХХ века, нюансы протестантской воспитательной муштры. Действие разворачивается накануне Первой Мировой. За внешним сюжетом странных и жестоких происшествий в поселке, скрывается напряженная история внутреннего разрушения, гниения страстно молящейся и распевающей религиозные гимны паствы. Ханеке фокусирует внимание на детях, которых дрессируют бесконечными нравоучениями и жестоко наказывают за малейшие провинности. Постепенно сквозь ангельски нежные детские лики начинают подмаргивать бесовские огоньки. Взрослые не лучше. Священник, замучивший нотациями и наказаниями. Доктор, совративший собственную дочь. Мать, оставившая больного ребенка… Разрушившие своих детей – разрушат мир. Фильм словно не имеет финала, после выстрела в Сараево экран замирает и темнеет… Ханеке работает на штрихе, сосредоточенном самоограничении. Он вновь обнажает «Скрытое», внутренние механизмы, приведшие мир к трагедии. Показывает, как воспитывалось поколение, развязавшее холокост.

А дальнейшую историю поселка и мира зритель уже знает…

У Борхеса в сонете «Итог» описан художник, который как ни изображал мир, помимо воли картина складывалась в автопортрет. Большая часть каннских картин – автопортреты или киносны. Но если масштаб личности велик, то автопортрет сообщает нечто существенное об устройстве мира.

Лариса Малюкова
Канны

Новая газета