Мели, Емелин...

Самый неполиткорректный поэт России: “Я придерживаюсь традиционного имиджа — предсказатель-алкоголик”

Емелин очень известен — но в узких кругах мировой сети Интернет. Хулиган, провокатор, он рефлексирует о коммунистическом прошлом — но не серьезно, а только с иронической точки зрения. Это человек, стихи которого врезаются в память своей издевательской манерой, своим критическим взглядом на этот мир. У него множество поклонников — виртуальных, потому что его творчество распространяется в основном в “живом журнале”. Живет в Москве, женат, имеет сына, любит выпить. Наше с ним интервью прошло весело — поэт пил родную без закуски, я — сначала честно кофе, потом тоже не удержалась...

Провокация на мордобитие
     — Что такое ваша поэзия?
     — Это чистая провокация.
     — Кого и на что?
     — Чтоб кто-то дал мне по морде, допустим.
     — А уже давали?
     — Да поэзия сейчас настолько никому не нужна, что за нее и по морде даже не бьют. Она существует только для того, чтобы спровоцировать человека на какое-то действие: плюнуть, выругаться там, запустить в автора чашкой или, наоборот, прослезиться.
     — А высокие цели как же?
     — У меня по жизни нет целей, тем более высоких. Интересно вызвать в людях хоть какую-то реакцию.
     — Как ваши стихи надо воспринимать — это шутка, стеб, серьезно?
     — Лесин (современный поэт. — В.К.), очень умный человек, сказал: поэт никогда не шутит и никогда не говорит серьезно. Ну вот не совсем шуточные песни Высоцкого, “по тундре, по широкой дороге”. Стеб? Безусловно, стеб. С другой стороны, это правда? Безусловно, правда.
     — Ваше замечательное стихотворение — “Скинхедский роман”. Откуда вы брали информацию?
     — Мой сын когда-то был скинхедом. Но потом отошел от этого. Да, это он мне рассказал — про фирму, которая делает лучшие ботинки для скинхедов...
     — А как реагируете, когда вас сравнивают с поэтом Иртеньевым?
     — Вот это мне не нравится. Тут так: есть объект сатиры и есть сам Иртеньев, который, значит, этот объект высмеивает. У меня такого нет, я не отделяю себя от объекта. “Землекоп траншею роет, вгрызаясь в грунт за пядью пядь, то пыль со лба стряхнет порою, то потную откинет прядь, русоволосый, конопатый, предрасположенный к вину” — тут все понятно, умный еврейский мальчик Иртеньев натерпелся от этих русоволосых, конопатых в школе и в армии...
     Я все знаю про этого русоволосого-конопатого, ничего хорошего от него не жду, но, с другой стороны, я сам русоволосый и очень даже предрасположенный к вину. У Иртеньева есть твердые убеждения, а я ничего не считаю абсолютным добром и абсолютным злом, и у меня ни в одном тексте нет бичевания. Это, может быть, смешно, но не сатира. Все хорошо и плохо, рождает грусть и радость. Модное раньше словечко — “амбивалентность”.
     — Знаете, выступал как-то писатель Веллер перед публикой, признался, что его любимое высказывание: “Человек испытывает амбивалентные чувства, глядя, как его теща падает в пропасть в его автомобиле”. Читала где-то, что вы советуете поженить Веллера и Новодворскую?
     — Веллер слишком серьезен, это меня в людях отпугивает. И вообще, политика меня волнует только как тема для стихосложения.
     — А что волнует?
     — Здоровье с похмелья, прежде всего.

За бортом высокой литературы
     — Как полагаете, у поэта должен быть имидж?
     — Разные есть имиджи. Есть поэт для среднего класса, который работает дизайнером или другим офисным планктоном, ведет вполне себе буржуазный образ жизни. Говорят, пора уходить от образа поэта, к которому приучили нас XIX век — начало XX века — с подбитым глазом, пьяный, страдает за родину, рукава жует. А есть политический имидж, поэт-левак, например… Я придерживаюсь более традиционного имиджа — предсказатель-алкоголик.
     — Что, в костюме никогда не ходите?
     — Нет, у меня вообще нет костюма. Был какой-то — со свадебных времен. Если б мне он по работе был нужен…
     — А кем работаете?
     — Разнорабочим. Я в церкви рядом с Центральным телеграфом, где идет реставрация, там надо то растворчик подмесить, то машинку раскрутить. Сейчас занимаюсь трудотерапийной работой — отдираю от колонн краску.
     — А литературная всякая жизнь, поэтическая тусовка?
     — Я не член литературной жизни общества, меня туда не берут. Время от времени кто-то звонит, пригласит где-то что-то прочесть, а в основном я вешаю в “живом журнале” стихи, если не очень поганые получились. Когда наберется на книжку, иду искать издательство, которое согласится ее издать. Так иногда смотришь — поэт идет. Ну, нажрешься с ним. Или вот с Андреем Родионовым (еще один современный поэт. — В.К.) сидим выпиваем, сейчас, правда, все реже, Родионов в большие литературные генералы выбивается. Это лучший поэт России. В Москве человек полтораста-двести копошатся в одних и тех же местах, не захочешь — познакомишься.
     — Почему ж не берут вас туда?
     — Берут тех, кого печатают приличные издательства, а не какие-то подозрительные вроде “Ракеты” или “Красного матроса”. Которые выдвигаются на премии, о которых пишут критики. Я в этом смысле не достиг такого уровня профессионализма. А вообще у нормального человека представление о поэзии такое, что читать ее, в общем-то, ни к чему. Знает человек “У лукоморья дуб зеленый”, ну и достаточно, чего еще? Лучше все равно не напишут.

Свобода под угрозой
     — А правда, что вас чуть не посадили?
     — Нет, пока даже бумажки никакой не пришло, одни слухи. В “живом журнале” Гельмана появляется сообщение, что на мою книжку заведено уголовное дело по статье 282 — разжигание межнациональной розни. Оказалось, что в Ульяновске ведут левацкий сайт, который поссорился с администрацией Ульяновска, там висело несколько моих текстиков, и администрация Ульяновска подала в прокуратуру... Там даже не против меня, а против сайта. Все это полная ерунда. Тут дело в том, что человек решил посадить другого человека. Я букашка маленькая, вряд ли кто-то наверху решил меня посадить, а так — лирический герой в стихотворении что-то там говорит... Я не юрист, но раньше таких прецедентов у нас не было. Пытались кого-то привлечь, но так все это повисло.
     — Если дым поднимется, будете ходить с гордо поднятой головой, называть себя поэтом-страдальцем, невольником чести?
     — Если суд будет, я с удовольствием похожу, да, я бы там... да...
     — Вы, говорят, социально-политический лирик?
     — Лирик вдохновляется своими внутренними чувствами, переживаниями, любовью, похмельем, временами года. И есть агитатор, горлан-главарь, который поет про свое отечество-республику. А почему политику нельзя пропускать через себя, как любовь и погоду? Мне не нравится слово “поэт”, мне нравится “стихослагатель”. Я себе интереснее как производитель текстов.
     — Начинали наверняка как обычный лирик?
     — Начал как все, в 12 лет под Блока писал, в 14 — под Мандельштама, потом пытался найти что-то свое...
     — А какое первое социальное стихотворение?
     — C него начинается первая книжка, “Песня ветеранов защиты Белого дома”. Я подумал, что если этот актуальный факт скрестить с песней про батальонного разведчика...
     — Тогда рассказывайте, как защищали Белый дом. Всю правду!
     — Я проснулся от звонка своей девушки, которая говорит: танки кругом, свобода под угрозой, пойдем к Белому дому. Но в первую ночь меня там не было, у этой девушки замок сломался, я выламывал ей дверь, стамески там всякие, выпил водки. И на следующее утро, опять с похмелюги, деваться некуда — пошел к Белому дому. Записали меня в какую-то сотню-десятку... Про это каждый расскажет — дождь, куча народу, слухи: штурм, сейчас будет штурм... стояли мокли... Утром пришел домой спать, вечером проснулся — опять пошел, а там уже карнавал, все пели-плясали, поздравляли, значит, друг друга с победой.

Новый мир построили
     — Судя по вашим стихам, по Советскому Союзу вы тоскуете.
     — Пришла новая реальность. В Советском Союзе мне трудно было выживать, и вот, когда к 36 годам я научился там выживать, он совершенно закономерно развалился, и я оказался в другой, жестокой, мрачной, суетливой реальности, в которой, видимо, выживать не научусь никогда. Так вполне себе комплекс, с одной стороны, ностальгии (тем более там была молодость, что всегда хорошо), с другой стороны — новый мир оказался тоже как-то малоприятен.
     — А что лично вам плохого сделал Советский Союз? Неужто писать не давали?
     — Писать я, может, и писал, но никто этого не читал. Сама жизнь давалась с трудом. Я вообще слабоприспособленный к жизни человек. Я долго не мог найти себе друзей, девушку.
     — Но тут уж советская власть, кажется, ни при чем.
     — Да, но если при тепличных условиях Советского Союза — так это все трудно было... С 13 до 27 лет у меня были потерянные, пустые, несчастные годы. Независимо от советской власти.
     — А зависимо?
     — Ах, вам, молодым, не понять! Ну вот представьте, что во всем мире что-то происходит, а ты ничего не знаешь. Вышел фильм “Звездные войны”, он гроша ломаного не стоит, ты прочтешь о нем статью, но сам посмотреть его не можешь! Или: в мире где-то есть стриптиз, тебе будут рассказывать, как это ужасно, но ты его никогда не увидишь! Весь мир ходит в джинсах, а ты не ходишь.
     — Что в вашу жизнь внесла перестройка?
     — В 1991—1992 годах я жил в настоящей бедности. В Советском Союзе богатые, может, и догадывались, что они богатые, а бедные не знали, что они бедные. А после победы демократии сразу стало все ясно.
     — Про похороны Брежнева у вас есть стихи. Неужели настолько отпечатались в памяти?
     — День был дождливый, нудный. Мне бросилось в глаза, что все таблицы, которые раньше висели, с указанием, в каком кинотеатре какой фильм идет, были заклеены белой бумагой. Почему-то не черной, а белой. А потом появился Черненко, который выглядел ненамного живее лежащего в гробу Брежнева. Было ощущение, что живем в карточном домике, чуть потянешь, и все. Думаю, что началось все не с Горбачева, а с Андропова, не надо ему было понижать цены на водку, которые до него двадцать лет немножко, но повышали. Не надо было расстраивать директора гастронома №1. Не надо…
    
      СКИНХЕДСКИИ РОМАН
     Из-за тучки месяц
     Выглянул в просвет.
     Что же ты не весел,
     Молодой скинхед?
     Съежившись за лифтом,
     Точно неживой,
     Отчего поник ты
     Бритой головой?
     Парень ты не робкий,
     И на всех местах
     Ты в татуировках,
     В рунах да в крестах.
     Хороши картинки,
     Как видеоклип,
     Хороши ботинки
     Фирмы “Gettа grip”.
     Фирма без обмана.
     В этих башмаках
     Вставки из титана
     Спрятаны в мысках.
     Чтоб не позабыл он,
     С гор кавказских гость,
     Как с размаху пыром
     Биют в бэрцовый кость.
     Почему ты в угол
     Вжался, как птенец,
     Или чем напуган,
     Удалой боец?
     На ступеньку сплюнул
     Молодой скинхед,
     Тяжело вздохнул он
     И сказал в ответ:
     — Не боюсь я смерти,
     Если надо, что ж,
     Пусть воткнется в сердце
     Цунарефский нож.
     И на стадионе
     Пусть в любой момент
     Мне башку проломит
     Своей палкой мент.
     Но бывает хуже
     Черных и ментов,
     Есть сильнее ужас —
     Первая любовь.
     Та любовь, короче,
     Это полный крах,
     Это как заточкой
     Арматурной в пах.
     Это как ослеп я,
     И меня из мглы
     Протянули цепью
     От бензопилы.
     Русская рулетка,
     Шанс, как будто, есть.
     Ну, а где брюнетка
     Из квартиры шесть?
     С книжками под мышкой
     В институт с утра
     Шмыгала, как мышка,
     Поперек двора.
     С ней, как в пруд подкова,
     Я упал на дно,
     Не видал такого
     И в порнокино.
     Липкие ладони,
     Рта бездонный ров.
     Вот те и тихоня,
     Дочь профессоров.
     А потом еврейкой
     Оказалась вдруг,
     Жизнь, словно копейка,
     Выпала из рук.
     Мне теперь не деться
     Больше никуда,
     Обжигает сердце
     Желтая звезда.
     Как один сказали
     Мне все пацаны,
     Из огня и стали
     Грозные скины:
     — Ты забыл обиды,
     Боль родной земли.
     Эти еврепиды
     Тебя завлекли.
     И тебе, зараза,
     Лучше умереть.
     Пусть вернут алмазы,
     Золото и нефть.
     Чтоб твоей у нас тут
     Не было ноги,
     Шляйся к педерастам
     В их “Проект О.Г.И.”.
     И убит презреньем,
     Хоть в петлю иди,
     Я искал забвенья
     На ее груди.
     Вдруг вломились разом
     К ней отец и мать
     И, сорвав оргазм нам,
     Начали орать:
     — Прадеды в могиле!
     Горе старикам!
     Мы ж тебя учили
     Разным языкам!
     Жертвы Катастрофы!
     Похоронный звон!
     А тут без штанов ты
     Со штурмовиком!
     Не гуляй с фашистом,
     Не люби шпанье...
     В США учиться
     Увезли ее.
     И с тех пор один я
     Три недели пью.
     Страшные картины
     Предо мной встают.
     Сердце каменеет,
     Вижу, например,
     Там ее имеет
     Двухметровый негр.
     Весь он, как Майкл Джордан,
     Черен его лик.
     Детородный орган
     У него велик.
     А я не согласен,
     Слышите, друзья!
     Будь он хоть Майк Тайсон,
     Не согласен я!
     

Вера КОПЫЛОВА

Оригинал материала

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе