Поэт, который стал… лесопарком

Первое воспоминание о знакомстве с Игорем Шкляревским. Переполненный актовый зал Могилёвского пединститута. На сцену вышел худенький паренёк и стал читать стихи, в которых были такие строки: «И падала мелочь зелёная без пользы в пожухлый пырей». Читать о какой-то бесполезной зелёной мелочи переполненному залу? Это тогда, в то пафосное время, могло показаться почти кощунством. Но мы с Игорем очень быстро сблизились. Начинающих поэтов в Могилёве было много. И в самом пединституте тоже. Помню, как мы шли дружной толпой по проспекту, Шкляревский подошёл ко мне, обнял за плечи и сказал: «Все они отсеются, а мы с тобой останемся…»


Изяслав Котляров и Игорь Шкляревский. Могилёв, 1959 г.


Цепкая память снова и снова возвращает в город нашей общей юности – Могилёв. Кое-где дымят послевоенные руины, но музыка духового оркестра в парке имени Горького сдувает к близкому Днепру кирпичный дым. Навстречу мне по центральной Первомайской улице идёт, едва сдерживая улыбку, Шкляревский. Что-то хочет сказать, но я опережаю его вопросом: «Как дела, Игорь?» Он медлит, словно вдумываясь в одно единственное слово. И отвечает им: «Хороши…» «А как стихи?» – уточняю. «Так я же и говорю о стихах…» Иных дел для него уже и тогда не существовало.

А вот ещё подарок фрагментарной памяти. На палубе какого-то тряского, как телега, пароходика плывём по Днепру в Баркалабово. Шкляревский расстёгивает своё пальто и, вынимая руку из правого рукава, отдаёт его мне, дрожащему уже не столько от пароходной тряски, сколько от холода. Так, обнявшись этой одёжкой, и плывём, читая друг другу стихи… Много лет спустя в стихотворении, посвящённом Игорю, я напишу:

Плыл пароход куда-то в Баркалабово,

в туман Днепра и юности туман,

разрезывая реку пополам...

И тихо дождик осени накрапывал.

Мы убежали от футбольных битв,

от пыльной скуки маленького города.

На палубе, голодные и гордые,

стихи читаем на манер молитв.

Ещё тебя не отличил никто,

лишь ищет мать. Меня не вспомнит мачеха.

Но и теперь завидую я мальчикам,

блаженно скрытым под одним пальто…

Ещё один фрагмент могилёвской памяти. Холодный, желтоватый от осени дождь загоняет нас под крыльцо областной библиотеки. Сквозь стеклянные двери заглядываем в зал и видим Алексея Пысина, Василя Матеушева и Петра Шестерикова. Зал полон. «Зайдём?» – то ли спрашивая, то ли предлагая, говорит Шкляревский. Заходим. Ищем, куда бы присесть. А Пысин уже объявляет: «Вот и молодые поэты к нам заглянули. Давайте попросим выступить Шкляревского…» Так и не присев, Игорь выходит к столу президиума. Нарочито кашлянув, будто прочищая голос, читает, глядя в окно на дождь, от которого мы только что убежали:

Шёл дождь, и я куда-то шёл,

и я, и дождь, – мы шли весь день,

пока огнями не зацвёл

вокзал. Казалось, что везде

идут дожди, поют дожди,

что им конца и края нет.

Она мне крикнула: «Не жди!»

Мне было 18 лет.

Я мог назвать бы наизусть

места и даты первых встреч.

Мою хвалили в классе речь,

но речь переставала течь

от задыхания в груди.

О, жар и холод первых встреч.

Теперь всё это позади.

Шёл дождь, и я куда-то шёл…

Цитирую по памяти. Что-то не могу вспомнить, чтобы Игорь Иванович включал это юношеское стихотворение в одну из своих книг. Аплодисменты ему были такие, о каких маститым могилёвским литераторам оставалось только мечтать.

Потом и я читал свои стихи. А выходя на промытый влажной свежестью проспект, Игорь пошутил: «Дождь знает, куда нас загонять…» Постояли, задумчиво медля расходиться, и он, выслушав мою похвалу прочтённых им стихов, сказал: «Писать надо просто. Вот, к сожалению, не мои строки: «Дождик появился. Я стою и жду. Потом посторонился – дал пройти дождю…» Уже тогда он стремился к непостижимой простоте, которая станет отличительным свойством его поэзии.

Приведу один из классических примеров его поэтической простоты:

Вода лежала на земле

под телеграфными столбами,

и роща людям о зиме                           

напоминала сквозняками.                           

Уже сбивался в стаи окунь.

Вдруг стало тихо и тепло.

Забыло дерево, что осень,

и на рассвете расцвело.

И было как-то странно слышать

вокруг него осенний шум,

хотя я видел и межу,

и красные от листьев крыши.

И паутину у сосны,

и одинокую сороку,

и тельце высохшей осы,

и опустевшую дорогу.

Ну вот, хотел процитировать только первую строку, а процитировал всё стихотворение. Удержаться невозможно… Однако я, кажется, помешал своей могилёвской памяти. Летняя сцена парка имени Горького. Приехавший из Минска Григорий Соломонович Берёзкин – известный критик, заведующий отделом поэзии альманаха «Советская Отчизна», отобравший для публикации наши стихи, – представляет нас слушателям. Мы уже знаем, что он недавно вырвался из колючих гулаговских объятий, и каждое его слово воспринимаем с каким-то потайным подтекстом… Переполненный зал междугородних переговоров могилёвского телеграфа. Игорь звонит в редакцию московского журнала «Смена», куда мы выслали по почте свои стихи. Ответ слушает с победной улыбкой. Будут публиковать. Но прежде, чем вешать трубку, спрашивает и обо мне. Ответ поскромнее: «Что-то опубликуем…» Потом именно эта первая публикация Шкляревского во всесоюзной печати будет признана редакцией журнала лучшей по итогам года…   

Вспоминается и горестный день похорон матери Игоря Ивановича. Его долгий, проникнутый истинной поэзией монолог над её могилой. Я плакал от этих слов. И сказал то, что не мог не сказать: «Бессмертна мать такого поэта!» Плакал ещё и потому, что по-своему знал Ксению Александровну с её пронзительно деликатной учительской осторожностью. Заходил к ней и тогда, когда Игорь уже славился в Москве. Она почему-то недоверчиво относилась к этой славе…

А вот ещё один памятный миг. Игорь приехал из Москвы, а я – из студенческого для меня Минска. Стоим поздним вечером во дворе дома, в котором он жил. Смотрим на окна его бывшей квартиры. В них вспыхивает свет – и Шкляревский вскрикивает, будто от боли. Это свет чужих людей, чужой свет в родных окнах… Я обнимаю Игоря за плечи и увожу подальше от этого болезненного для него света…

Можно вспомнить и более весёлое, но оно как-то противоречит этому времени. Вот встречаю Игоря на проспекте в Минске. Он вынимает на ходу свой первый сборник из внутреннего кармана плаща и, не останавливаясь, показывает: «Я иду!» и я иду», – кричит мне, спеша куда-то. Да, первая его книга так и называлась торжествующе-предупреждающим глаголом: «Я иду!»

Вскоре в Минске вышла и вторая книга – «Лодка», на которую откликнулся рецензией Борис Слуцкий, назвав её так: «Лодка, которая плывёт далеко». Впрочем, у Шкляревского были основания остаться недовольным этой весьма и весьма одобрительной рецензией. Потом уже в Москве вышли книги «Фортуна», «Воля», «Ревность», «Похолоданье», «Неназванная сила», «Тайник», «Брат», «Слушаю небо и землю»… Каждая из них воспринималась как подтверждение истинности поэзии истинным поэтом. Замечательно писал о Шкляревском Александр Межиров, с которым, кстати говоря, Игорь меня и познакомил. Очень обстоятельно и тоже с полным ощущением величия таланта Шкляревского анализировал его творчество Владимир Бондаренко. Всех не перечислить. Лично у меня всегда было ощущение того, что Игорь Иванович всю жизнь пишет одну и ту же книгу, беря из предыдущей что-то лучшее и добавляя к ней новое. А критерий всегда один – непостижимая простота. Редко у кого из поэтов можно открыть наугад страницу и не ошибиться. В книгах Шкляревского таких опасений нет. Вот открываю то, что открылось в книге «Мне всё понятней облака», за которую он получил в 1987 году Государственную премии СССР. Читаю:

Озера спят с открытыми глазами.

Захватывает дух. Так высоко над нами

стоят орлы, сиянья, облака.

Так бездна белой ночи глубока,

что мысль твоя ныряльщицей усталой

спешит к Земле... В который раз она

не овладела этой бледной тайной,

измученная, не достала дна.

И жалок я с досадою вчерашней,

и ты с обидой маленькой своей.

Еще мы в ссоре, а над жизнью нашей

несется свет бессмысленных огней.

Забудь себя, всмотрись в ночное небо,

и может быть, помирит нас оно,

хотя бы тем, что был ты или не был,

орлам и звездам все равно...

В книге – и «Слово о мире», в котором опять-таки непостижимо соединил всемирность и простоту, исходящую, может быть, из тональности великолепно перевоплощённого им «Слова о полку Игореве». Впрочем, в одном из стихотворений – «Сон под грозой» – есть и такие строки:

Я «Слово о полку…» прочёл.

И окна приднепровских сёл

пылают красными щитами.

Бегу оврагами, кустами.

Вдруг потемнело всё кругом.

И шорох тучи страшно близок,

как будто развернулся Список

и в поле выкатился гром!

И к стенам города со мной

бегут кусты, деревья, травы.

Темно! И ветер с переправы

гнетёт полынью и тоской…

С сожалением обрываю цитирование. Хотя правильность моих ощущений может подтвердить и цикл стихотворений «Запах полыни». Предметность, осязаемость стихов Шкляревского всегда поэтически убедительна. Вот подтверждение этому из той же, лауреатской книги:

Мечта великая живёт,

чтоб холодило слово «лёд»,

чтоб слово «дятел» на сосне

стучало в синей вышине.

Где землемер вчера дремал,

перемогая знойный день,

и под ольхой траву примял,

я увидал его сажень.

В траве лежала буква А.

Давно я разлюбил слова!

И эту книгу я писал

без слов. Но дятел лист прорвал!

Жук проточил! Огонь сожрал…

Как всегда, у Шкляревского в любой книге есть белорусские ассоциации. Они – в поэме «Чёрная гать». И, конечно же, в «Жалобе счастья»:

Руки болять! Ноги болять!

Клевер скосили. Жито поспело.

Жито собрали. Сад убирать.

Глянешь, а греча уже покраснела.

Гречу убрали. Лён колотить.

Лён посушили. Сено возить.

Сено сметали. Бульбу копать.

Бульбу вскопали. Хряка смалить.

Клюкву мочить. Дровы пилить.

Ульи снимать. Сад утеплять.

Руки болять! Ноги болять!

«Белорусскость» стихов Шкляревского ощутима не только в этой книге, а во всех остальных. Она и в переложении поэмы Николая Гусовского «Песня о зубре», и в поэме «143148», в главном герое которой легко узнаю поэта Наума Кислика, и в стихах о наших реках, озёрах, городах (особенно о родном Могилёве). Есть у него книга переводов белорусской поэзии, которая так и называется: «Паром из Белоруссии в Россию». Но вернёмся к той, что отмечена высшей премией нашей тогда великой страны. Она вобрала в себя и переложение «Слова о полку…», которое академик Дмитрий Лихачёв отметил самыми лестными эпитетами. Вот что он писал Шкляревскому: «Помните, Вы – настоящий поэт, Вы не стихотворец. Поэзия – это нечто более высокое… Вы нужны русской культуре, поэтому заботьтесь о своей сохранности, как о национальном достоянии. Любящий Вас и Вашу поэзию Дмитрий Лихачёв».         

Всех книг Игоря Ивановича, наверно, не перечислю. Назову только вдумчивый, проникнутый самой сущностью поэтического слова сборник «Поэзия – львица с гривой» и «Золотая блесна» – книга радостей и утешений, на которую я откликнулся стихотворением:

Под невозможной высотой,

где облака крутые,

ловил блесною золотой

дни – тоже золотые.

Вот это истинный улов,

на зависть всем поэтам, –

вне рифм, вне ритмов и вне слов,

а свет, живущий светом.

Он лишь таимое таит

и там, где гаснет осень,

опять на облаке стоит,

блесну в лазурь забросив.

По ней мелькнула птицы тень,

скользит к небесным поймам,

а на блесне трепещет день,

как свет, который пойман.   

Но вернёмся к той, что отмечена Госпремией СССР. В ней и «Слово о Куликовом поле» (по «Сказанию о Мамаевом побоище»), и стихи огромного географического диапазона: «Письмо из Англии», «В Сицилии», «Всё тот же Рим! Всё тот же мир…», «Ему в Париже снится сон…» И тут же: «На Припяти возле Турова», «Рябило поперёк Днепра…» – своё, родное… Награда была более чем заслуженной. Кстати, именно в эти радостные для Шкляревского дни я по его приглашению оказался рядом с ним. Помню, остался в такси, а он ушёл на почтамт и вернулся с дипломатом, полным поздравительных открыток и телеграмм. «Вот даже Могилёвский обком партии удосужился поздравить», -- устало улыбнулся мне… Потом мы сидели в ресторане ЦДЛ вдвоём и на каждую просьбу разрешить приобщиться к нашему столу, он, не оборачиваясь, говорил одно и то же: «Занято…». Ах, если б можно было тогда записать наш сокровенный разговор!.. Впрочем, и сейчас даже то, что помнится, не скажу. Пусть останется там и в том времени…


Игорь Шкляревский (второй справа) с группой работников Петриковского лесхоза


Кстати, говорим о книге, премию за которую он отдал Петриковскому лесхозу в Гомельской области на посадку леса. Работники лесхоза очень чутко отнеслись к его идее и весной 1988 года на берегах Припяти высадили не просто лес, а парк площадью 9 гектаров, в котором более 15 пород декоративных деревьев и кустарников. Он стал ещё и защищающим парком от радиоактивной пыли в то послечернобыльское время. Теперь в парке Шкляревского установлен петриковскими лесоводами памятный знак. Но лес такой же площади и также на деньги поэта был высажен и в украинском Чернигове, на реке Десне.

Главное в том, что Шкляревский – пронзительный лирик пейзажа. Его стихи можно не только с благодарностью читать, но и смотреть, как фильм. Кстати, такой замечательный фильм – «Глаза воды» – уже есть. Заснят он братом поэта Олегом Шкляревским, известным кинооператором-документалистом, с той зоркой пластичностью, которая делает каждый кадр словесной поэзией. О фильме восхищённо писала в «Литературной газете» Зоя Межирова. Могу только добавить к этому, что всё, написанное Шкляревским в любом жанре, – тоже поэзия. Таково свойство его таланта. А характер у него был сложный, независимый, и без многолетней дружбы со Станиславом Юрьевичем Куняевым ему было бы гораздо труднее утвердиться в Москве.    

Жизнь подарила мне немало встреч с Игорем Ивановичем: в Могилёве, Минске, Москве. Во время одной из них он сказал: «Чем лучше будешь писать, тем меньше будет желающих тебе помогать…» Жестокая справедливость этих слов ему очевидна была и по себе. Не знаю, стал ли я писать лучше, а вот помощников литературных действительно почти не стало. Главное, чтобы хотя не мешали...

Не потому ли вновь и вновь возвращаюсь мысленно в то бескорыстно светлое, изначальное для нас время? Иногда – мною написанными стихами. Вот одно из них. Давнее.

Разудало лихи, хоть и бедно одеты,

колдуны и жрецы, лишь слегка подшофе, –

гонорар за стихи из районной газеты

пропивали юнцы в могилевском кафе.

Как смеялись они в предвкушении славы!

Как хотели весь мир стихотворством спасти!..

В люстрах гасли огни, тоже чем-то лукавы, –

намекали, что пир завершился почти.

Нежно взгляды сошлись… Неужели прощались,

хоть и не насовсем, хоть и не насовсем?

Может, в дружбе клялись, может, плакать пытались,

но об этом – зачем? Но об этом – зачем?

Их лирический пыл, по-весеннему резкий,

звал в иные края… Вряд ли знал Могилев,

что один из них был, – ну конечно, Шкляревский,

а второй – это я, Изяслав Котляров.      

Поделиться