Фото: ИЗВЕСТИЯ/Владимир Суворов
— Как проходил конкурс на новую архитектурную концепцию Пушкинского музея?
— Это был закрытый конкурс, выбрали один из трех проектов.
— Почему закрытый?
— Не знаю, почему закрытый и почему не международный. Так решила организатор конкурса — Москомархитектура. Все трое участников — Сергей Скуратов, Юрий Григорян и Владимир Плоткин — очень неплохие архитекторы. Победил Григорян. У него есть хорошая идея: немного сузить Волхонку, отодвинуть ее от музея. Улица действительно пустая, здесь не ездят, весь поток идет по набережной. Но мне ближе проект Сергея Скуратова — экстремальный, жесткий и смелый. В нем предполагается строительство на пустой территории напротив храма Христа Спасителя.
— Вы голосовали за него?
— Да. Чтобы объяснить, почему, я должна вернуться к истории Пушкинского музея. С 1912 года наш музей работает в своем доме на Волхонке. В 1961-м мы стали владельцами второго здания — маленького дома Верстовского 1826 года. Это было мое первое деяние на посту директора ГМИИ. Домик был в жутком состоянии: через него деревья росли, притом что в одной из квартир жил какой-то пенсионер. Одним словом, руины. Получить этот дом мне помог наш великий артист Михаил Жаров — тогда член Моссовета, на балансе которого находилось здание. Претендентов на дом было много, но Михаил Иванович доказал, что музею он нужнее, чем кому-либо еще. Мы довольно быстро отреставрировали домик. Я сама ходила по инстанциям — выпрашивала доски и прочее. Мой маленький сын говорил: «Мама, расскажи, как ты там танцевала перед дядями».
Так начался длительный процесс, в ходе которого мы получили 11 зданий и 27 строений. Почти все доставались нам в руинах, и часть мы уже привели в порядок.
— То есть за каждый дом боролись отдельно?
— Да, и у каждого обретения сложная история. В здании нашего детского центра, в котором сейчас 3 тыс. человек в год учится, раньше был детский сад. Вы представляете, что значит выселить детский сад? Это невозможно. Помогло то, что в близлежащих районах просто не осталось детей. Этот дом нам отдал Лужков.
В строениях, где находится Музей личных коллекций, чего только не было — например, мастерская по ремонту пылесосов. Думаю, что, если бы мы их не взяли, многое бы уже снесли. В те времена ведь не было «Архнадзора».
В одном из зданий располагался «Автоэкспорт». Понадобился визит к Михаилу Горбачеву вместе с Ильей Зильберштейном, основателем Музея личных коллекций. «Автоэкспорт» был мощной организацией, он давал валюту. Все мне говорили, что выжить его не получится. Получилось. Илья Самойлович был очень красноречив.
Церковь Святого Антипа XVI века нам принадлежала уже давно — там были музейные хранилища. Некий архитектор по фамилии Давид, совсем неплохой человек, выпустил статью в «Вопросах архитектуры», где объяснял, что флигель XVIII века, примыкающий к церкви, надо снести. Я вошла с ним в абсолютный клинч, и церковь мы отстояли. Потом пришла РПЦ и сказала: отдайте назад всё, что забрали. Возникло противостояние. Я объявила, что в таком случае мы закроем второй этаж музея, потому что нам негде хранить 16 тыс. экспонатов. Церковь-то отдать надо было, это правильно: она уникальная, одноапсидная. Но ведь и музей нельзя обижать.
Тут нам помогла Валентина Ивановна Матвиенко: отдав церковь, взамен мы получили усадьбу Вяземских-Долгоруких (там был Музей Маркса и Энгельса, а потом дворянское собрание). За нее мы боролись шесть лет. Сначала мне отказал московский мэр Гавриил Попов — говорят, это была последняя бумага, которую он подписал перед отставкой. Пришел Лужков, сразу согласился отдать дом, завизировал документы, но тут оказалось, что дом ему не принадлежит — федеральная собственность. В итоге Валентина Матвиенко решила вопрос.
Еще в одном здании была усадьба Голицыных. Там много лет работал изумительный Голицынский музей. Потом сам Голицын его расформировал, а деньги, вырученные от продажи художественных ценностей, направил на строительство Голицынской больницы — решил, что это важнее. Ну, хозяин — барин. Большая часть проданных им памятников в итоге поступила в наш музей.
— А как вам досталось здание Института философии РАН?
— Это самое последнее обретение. Была пятилетняя борьба, увенчавшаяся успехом, — целая эпопея, в ходе которой господа философы и вся Академия наук меня просто изничтожали. Но ведь это НИИ: раз в неделю люди приходят на заседания секторов и расходятся. Такое учреждение может находиться в любом районе, совсем не обязательно здесь. Тем более что два флигеля этого здания нам уже принадлежали. Из одного мы выселили «Автоэкспорт», из другого еще что-то. Сейчас мы победили, уже идет проектирование. Философам нашли прекрасный дом почти в два раза больше. Правда, там еще кто-то обитает, но мне поклялись, что в 2014 году выселят тех и вселят этих.
— Вас часто называют царицей. Выходит, что вы царица-завоевательница.
— Бросьте, сейчас вы увидите, как я проваливаюсь с этими намерениями.
— А почему вы вообще были так нацелены на территориальную экспансию?
— Я ведь не дачу себе выбивала — всё это было ради музея. Дело в том, что ГМИИ создавался как учебно-вспомогательное учреждение при Московском университете. Он был построен на слепках, и со временем стало понятно, что это была гениальная идея. У нас музей того типа, который Андре Мальро называл «воображаемым музеем». Понятно, что в одном здании не могут находиться все шедевры. Когда рядом стоят Микеланджело, Фидий, Поликлет, средневековая скульптура, фасад готического храма и Парфенон — это воображаемый музей. Сегодня мы бы сказали «виртуальный», но одно дело видеть искусство на экране, другое — в объеме, во плоти.
Основатель ГМИИ Иван Цветаев был человек, видящий далеко вперед, и уже в 1898 году в его дневнике появилась запись: «Ныне начинаемый нами музей со временем разрастется и потребует дополнения». Он с архитектором Клейном даже планировал возвести две галереи от фасада до Волхонки: тогда бы образовался cour d'honneur. Помещений не хватало уже тогда, а ведь еще не было живописи! К концу жизни Цветаев задумал создать целый комплекс за счет пристроек, надстроек и присоединения окружающих усадеб к музею. «И тогда здесь явится целый музейский городок», — говорил он.
— И вы взялись воплотить его мечту.
— Я вдохновилась ею. К тому же нам просто катастрофически не хватало места. Поступили перемещенные ценности, картин накопилось огромное количество. ГМИИ превращался в музей мировой художественной культуры, а не только древности. Пространства для посетителей почти не было. У нас сейчас «втиснут» отвратительный гардероб внизу. Раньше в музее просто стояли вешалки, на которых люди оставляли пальто. Даже двух лестниц и туалетов на первом этаже не было — я помню, как директор Сергей Меркуров их сделал в 1945 году. Спуститься вниз посетители не могли. Но и сейчас всё очень узко. Что это за выход из музея? Кишка какая-то.
Теперь вы понимаете, почему новые площади были необходимы. Мы видели, что старые дома вокруг погибают, разваливаются — и спасали их, присоединяя к музею. Старались очень бережно над ними работать вместе с реставраторами: сохранять и фасады, и интерьеры. Но этого недостаточно. Если мы хотим увидеть музей нового поколения, нам нужны новые дома. Нам нужны три новых здания.
— Каких?
— Во-первых, у нас очень плохо с хранилищами и реставрационными мастерскими. Мастера работают великолепные, закуплена новая аппаратура, а ставить ее некуда. Нужен депозитарно-реставрационный комплекс.
Во-вторых, выставочный комплекс. Вот сейчас у нас две выставки: фламандцы из Лихтенштейна и итальянская живопись XV–XVI веков. Что мы делаем? Мы снимаем постоянную экспозицию и размещаем ее в запаснике! Это порочный метод.
— И дорогой?
— Безумно дорогой. В год мы делаем 33–35 выставок. Есть музеи, делающие две выставки в год, но это другие музеи. Мы — музей мировой художественной культуры. Наша коллекция недостаточна: в каждой хорошей школе отсутствуют какие-то крупные имена. Эти лакуны мы восполняем выставками. Сколько великих вещей побывало у нас! Мы завоевали авторитет, нам дают шедевры. Караваджо дали даже из церквей: итальянцам не дают, а нам дали. Поэтому нам крайне необходим выставочный комплекс, где можно одновременно показывать графику, живопись, скульптуру, монументальное и прикладное искусство.
В-третьих, нам нужна аудитория для лекций, бесед с художниками, кинопоказов. Это место встречи со зрителями, неотъемлемая часть любого крупного музея в Европе, Америке, на Востоке. Кроме того, сейчас везде в музеи проникает музыка. У нас в будущем году исполнится 35 лет «Декабрьским вечерам». Это важная линия расширения художественного мира.
— Но у вас есть хороший Белый зал.
— Хороший, но там 350 мест и маленькая сцена. Мы используем его на полную, а ведь еще Цветаев закрывал ведущую к нему лестницу на три месяца в году, потому что видел, как разрушается изумительный мрамор — венгерский, норвежский и уральский.
Я выступала в аудитории Прадо: 700 мест. Я выступала в аудитории Лувра: больше 500 мест. В Музее современного искусства в Нью-Йорке вообще четыре аудитории разного масштаба. Нынешний художественный руководитель «Декабрьских вечеров» Юрий Башмет постоянно говорит мне, что сцену нужно проектировать с расчетом хотя бы на камерный оркестр, иначе мы будем очень ограничены в репертуаре. Еще у нас есть аудитория на 140 мест, и мы вынуждены давать лекционные циклы дважды, потому что она не может вместить желающих.
Депозитарно-реставрационный и выставочный комплексы и аудитория — вот три кита современного музея. Еще нужна библиотека, но об этом я молчу: под нее мы приспособим одно из старых зданий. Что касается новых построек, то они на архитектурном конкурсе стали камнем преткновения.
— Не разрешают строить в историческом центре?
— Дело даже не в этом: вдруг оказалось, что строить просто негде. Вот старый домик около Мусейона. Мы в свое время получили разрешение на снос, поскольку он не имеет никаких художественных качеств. Всегда же бывали хорошие дома и плохие. «Архнадзор» сказал: сохраните фасадик, а остальное можете снести. Мы согласились. Главный архитектор Москвы Сергей Кузнецов даже говорил мне: «Зачем нужен этот фасадик, он не имеет никакой цены, сносите всё. Никто на Западе не оставляет такие фасады». Но мы были готовы его сохранить. Вдруг в октябре 2013 года принимается решение: нет, нельзя сносить.
Далее. Большая территория между домом № 16 по Волхонке и Институтом философии свободна — там стоит только священная бензоколонка 1930 года, действующая кремлевская заправка. Я однажды подъехала, представилась как директор музея. Меня не заправили: нельзя, говорят. В 2011 году ее объявили памятником. Никто не собирается ее ликвидировать: мы нашли место, куда ее можно перенести, даже ближе к Кремлю. Такие переносы осуществлялись и у нас, и в мире многократно.
За колонкой — пустое место. Вдруг выясняется, что это территория бывшего памятника, поэтому на ней нельзя строить. Был тут дворец Екатерины II, временный, деревянный — в Крым она ехала и в нем остановилась. Ну, нет его. И никто не видел. Вся Москва стоит на бывших памятниках. Как может быть иначе? Или теперь нигде не строить?
— Может, там парк сохранился?
— Со времен Екатерины? Что вы! Даже наши знаменитые ели при мне пересаживались. Там просто пустая территория. И вот теперь мы стоим и молимся — не на храм Христа Спасителя, а на эту пустую территорию. Звучали протесты: музей напротив храма, как так можно? Да, напротив храма. Там священное, тут светское, но всё это — духовная культура.
— Так ведь и в храме Христа Спасителя есть музей.
— Вот именно. Я там, кстати, впервые увидела Франса Халса, которого нам Алишер Усманов подарил.
Сейчас перед общественностью стоит выбор: земля с цветочками или международный выставочный центр. Чем-то надо жертвовать. И знаете, я не доживу, а вы вот доживете до того времени, когда здесь вырастет роскошное здание бизнес-центра или что-нибудь в этом роде. Никто не спросит согласия, и все будут очень довольны. Кто-то имеет в виду эту территорию — для меня это становится всё более ясно. За нее зверски дерутся.
— Как архитектор-победитель разместил будущие новостройки, если все эти территории музею пока не достались?
— В его проекте выставочный центр соединен с депозитарием, и всё это находится в закоулке за Мусейоном. Вы представляете, как будет виться очередь? Все говорят о 3 млн посетителей в год. Куда они войдут? Да и кто даст нам Караваджо на выставочный центр, находящийся на задворках?
— Архитектурно этот проект красив?
— Мне понравился «экстремистский проект» Сергея Скуратова. Никому больше он не понравится, потому что напоминает жилой дом, но в нем есть воздушность. Я сказала этим молодым людям, заседавшим в жюри: «Если вы не выносите современности, постройте дом с колоннами, но только постройте хоть что-нибудь!» Сейчас от нового строительства остается мизер. Тем более что есть ограничения по высоте, которые мы должны соблюдать. В победившем проекте запланирована огромная подземная часть — 17 м в глубину. Но проект собрались корректировать, и уже говорят: не надо уходить под землю. Значит, 50% выставочных площадей исчезает. Что остается? Ничего.
— Как вы планируете действовать?
— Постараюсь добиться, чтобы решения были пересмотрены. А иначе как? Сейчас настало время энергичной работы. Нужно убедить общественность — я уверена, что, если люди узнают правду, они не смогут быть против. Общественность не может протестовать против появления великолепного выставочного центра на пустом месте, без сноса каких-либо памятников. Я в это верю.
Ярослав Тимофеев
Известия