Переводчица с несказанного

Специально для «Горького» про них рассказывает Павел Нерлер.


1

В день похорон Григория Соломоновича Померанца я с изумлением узнал от Лены Кульчицкой, старинного друга семьи моего отца и нашей соседки по этажу, что некоторое время мы жили с Зинаидой Александровной Миркиной в одной и той же коммунальной квартире на последнем этаже Бахрушинского дома в Фалеевском переулке. Для меня это «время» пришлось на самые первые (и не слишком сознательные) месяцы жизни, и я совершенно ее не помню, в отличие от других жиличек, проживавших позднее на той же жилплощади, — сестер-скандалисток Илги и Люции.

Ко времени реального знакомства с Зинаидой Александровной и Григорием Соломоновичем Померанцем мне уже стукнуло 24, и оно запечатлелось у меня настолько, что я посвятил ему (а по сути, им обоим — они были удивительной парой!) стихотворение, написанное тогда же, в конце сентября 1976 года, в Коктебеле:

Как редко в небо поднимаем
мы удивленные глаза,
как мало в звездах понимаем,
как глухо слышим голоса.

А там луна, а там молчанье,
там пены облачной качанье,
свеченье, таянье, игра —
сегодня, завтра и вчера.

Обстоятельства его написания — они же и обстоятельства знакомства — таковы.

Ранняя осень 1976-го, Кара-Даг. Я, Павел Полян, стажер-исследователь Института географии АН СССР, он же Павел Нерлер, член поэтического кружка «Московское время» с Казинцевым и Сопровским во главе и студиец «Луча» Игоря Волгина. Я поселился не в Коктебеле, а с другой стороны Кара-Дага, в Щебетовке (она же Отузы). Снимал комнатку в поселке и каждый день куда-нибудь ходил или ездил на перекладных — чаще всего на Кара-Даг, где у меня знакомые в заповеднике, один или два раза лесными дорогами в Старый Крым, в музей Грина, и по разу, на перекладных, в Феодосию (тоже в гриновский музей) и в Судак. Несколько раз я ночевал в Коктебеле, где у меня тоже были знакомые.

В писательском Доме творчества, кажется, я никого не знал, и наша встреча с Зинаидой Александровной и Григорием Соломоновичем была совершенно случайной. В предзакатную пору мы случайно сошлись на берегу, на писательском пляже, куда днем посторонних не пускали. Меня привлекли имевшиеся там топчаны, на одном из которых я и расположился со своим нехитрым ужином и записной книжкой, а их, одетых довольно тепло (и чуть ли не обернувшихся в одеяла, не помню), привлекали море и небо. Они сидели на другом топчане и тихо, как бы молитвенно, смотрели на море и на закат. Дул ветерок, и прибой накатывал на берег и катал гальку с характерными шуршанием и напором.

В конце сентября темнело уже рано и быстро, но и в сумерках они по-прежнему смотрели в сторону моря, не проронив ни звука, и не уходили. Не уходил и я, не слишком интересуясь морем и ими, но, видимо, вслушиваясь в просившиеся в книжку строчки. Как именно это произошло — не помню: может быть, они встали и собрались идти наверх, но мы разговорились и познакомились. Они объясняли мне, что приходят сюда каждый вечер — молча проводить закат и встретить луну и звезды. Я кое-что слышал о дзэн и о счастье всматривания в природу или в себя, но никогда не встречал живых носителей медитативных практик.

Назавтра мы встретились днем, а вечером посидели втроем, но я, наверное, очень мешал моим новым знакомым — поэту и мыслителю — своим внутренним ерзаньем. Абстрактно же — без приложения к себе — я был совершенно восхищен ими, что и отразилось в стихах.

Несколько раз мы с Григорием Соломоновичем созванивались и встречались в Москве, в ИНИОНе, где он работал библиографом — «на конвейере», как он выражался. Я прочитал его работы — статью «Басё и Мандельштам», поразившую меня еще и тем, как раскованно она была написана, незащищенную диссертацию о дзэн, что-то еще. Представления о дьявольщине пены на губах ангела, как и о том, что стиль полемики куда важнее ее предмета, были усвоены именно тогда.

Когда в следующем году меня начали все более затягивать занятия Мандельштамом, я стал посещать Померанцев и дома, в тесной пятиэтажке на улице Новаторов. Через несколько лет я переехал в те же края и сам, на улицу Челомея, и ко всем факторам притяжения добавился и соседский.


Григориq Померанц и Зинаида Миркина
Фото: pomeranz-mirkina.com


Несколько раз я бывал на новогодних «Зининых сказках»: сидя в смешанном детском и взрослом обществе, всякий раз я был совершенно захвачен ими — и голосом сказочницы, и текстом, и сюжетом, и скупой, но выразительной театральностью. Григорий Соломонович отвечал в эти вечера за саму елку (всегда роскошную!) и за «кухню», но он тотчас же включался в разговор, если кто-то вдруг заговаривал о новой сказке. Каждый новый год Зинаида Александровна сочиняла новую сказку!

А однажды мы с женой чуть не сгорели от стыда. Подрос наш сын, и мы привели на «Зинину елку» и его, пяти- или шестилетнего. И что вы думаете? Обычно молчаливый и замкнутый, Илюша, едва дождавшись (или даже не дождавшись?) конца представления, начал вдруг балаболить и громко «разоблачать» как глубоко ненаучное все, им услышанное про сказочные волшебства («старых девочек», мол, не бывает и т. д.).

Было это, конечно, неуместно, но еще более — забавно, и Григорий Соломонович, мягко улыбаясь непередаваемой своей улыбкой, сказал, что наш воинственный сын чем-то напомнил ему его самого, маленького, в какой-то схожей ситуации. Улыбалась в ответ на эту «критику снизу» и сама Зинаида Александровна.

2.

Зинаида Миркина — мистический поэт и эссеист. Ее опусы — оригинальные стихи и эссе, которые она писала всю жизнь — насыщены духовностью, черпавшейся в контакте и в диалоге с молчанием и вечностью.

Названия ее поэтических и эссеистских (как правило, в тандеме с Г. С. Померанцем написанных) книг выразительны и говорящи: «Потеря потери» (1991), «Святая святых. В тишине» (1990), «Истина и ее двойники» (1991), «Огонь и пепел (1993), «Зерно покоя» (1994), «Дослушанный звук» (1995), «Прозрачный час» (1999), «Мои затишья» (1999), «Невидимый собор» (1999), «Один на один» (2002), «Нескончаемая встреча» (2003), «В тени Вавилонской башни» (2003), «Из безмолвия» (2005), «Негаснущие дали» (2005), «Невидимый противовес» (2005), «Великие религии мира» (2006), «Блаженная нищета» (2010).

Та же мистика — основа и почва и ее переводов. Переводила же она сравнительно немного: суфийских поэтов ибн аль Араби и ибн аль Фарида, Рабиндраната Тагора и некоторые стихи Рильке, главным образом из «Сонетов к Орфею».


Вот, в ее переводе, первый из этих сонетов.

Рост дерева. Рост голоса в гортани.
Орфей поет. Звук тянется до звезд.
И смолкло все. Но и внутри молчанья —
преображенье. Становленье. Рост.

Выходят звери из глухой чащобы.
Бредут, оставив логова в лесах.
Не хитрость гонит с места их, не страх:
они стихают и немеют, чтобы

расслышать. И смутившимся сердцам
так не нужны теперь и вой и рыки.
Зов входит в слух. И вот шалаш, берлога —

 укрытье темное желаний диких
с кривой стеною, крышею убогой —
преобразилось, превратилось в храм.

Для каждого из переводов (а в идеале и для оригинальных стихов) нужно было подобрать ключи к тому, что сама Миркина называет Великим безмолвием, или Молчанием бытия, — дословесным и засловесным.

Собственно говоря, это не что иное, как мистическая тяга к внутренней глубине, к тому высокому синтезу, что не давал ни ее, ни Григория Соломоновича вере замкнуться в рамках какого бы то ни было конфессионального канона. Все религии, в их понимании, и сами были не чем иным, как «переводами» с несказáнного и божественного на человеческий. Это толкало их к неизбежимо эклектичной, но неисповедимо притягательной для тех, у кого нет пены на губах, ойкуменистической мечте. Это о них отец Георгий Чистяков сказал: «Они идут своим путем, но туда, куда надо».

Поминая Зинаиду Миркину, закончим еще одной цитатой из ее «рилики» — переводов «Сонетов к Орфею»:

Только пройдя через мглу,
Выплыв из Леты,
Складывать смеешь хвалу
Жизни и свету.

Только лишь мак пригубив
С мертвыми вместе,
Вспомнишь тишайший мотив
Истинной песни. 

Пусть задрожал от волны
Лик отраженный, —
Образ лови!

Лишь меж мирами слышны
Тихие звоны
Вечной любви.


Фото: pomeranz-mirkina.com

Поделиться