Андрей Житинкин: "Полемика о цензуре утратила смысл"

ФОТО: АГН «МОСКВА»


Его спектакли в новой России всегда сопровождали скандалы. На них ломились. Их обсуждали. О них спорили. Андрей Житинкин, актер по образованию (окончил знаменитую Щуку), умел первым почувствовать нерв в обществе, услышать социальный запрос времени и вынести актуальность на сцену, придав ей эффектную, порой вызывающую форму. Сегодня он отмечает юбилей, активно работает, и мы говорим с ним, как в прошлом увидеть будущее, о Людмиле Гурченко и о моде на провокации.


— Андрей, и вот тебе — 60. Время предварительных итогов — допустим, с точки зрения арифметики?

— Нет, я итоги не подвожу. Арифметика, говоришь? Хорошо, тогда так: только в Москве после окончания Щукинского училища с 1988 года по нынешний, пандемический, год я поставил более 70 спектаклей! Начинал в «Современнике». Потом ставил в Театре Ермоловой, в «Табакерке», в Вахтанговском и в «Моссовете», «На Малой Бронной», в Театре Российской Армии, в Сатире, наконец, в Малом театре, а также в Санкт-Петербурге, в Челябинске, Магнитогорске. Ставил в Испании, Италии, Франции. Сейчас даже не говорю о независимых проектах, их были десятки и с лучшими российскими артистами — Людмилой Гурченко, Сергеем Шакуровым, Ириной Купченко, Любовью Полищук, Дмитрием Марьяновым, Ольгой Кабо, Александром Домогаровым, Николаем Фоменко, Аленой Свиридовой и многими, многими другими потрясающими артистами.

Вообще скажу тебе, что открытие артистов — это всегда величайшая тайна. Но я счастлив, что мне удалось встретить на своем пути молодых и очень талантливых — будущую звезду «Интердевочки» Елену Яковлеву, которая сыграла у меня в спектакле «Снег. Недалеко от тюрьмы…» в Ермоловском. Сергею Безрукову, когда тот был еще студентом, я доверил главную роль в «Психе», а затем и в «Старом квартале», и в «Признаниях авантюриста Феликса Круля» в «Табакерке». Саша Домогаров сыграл Марата в «Моем бедном Марате», Дюбуа в «Милом друге» на моссоветовской сцене и, конечно же, Нижинского на Малой Бронной. Никому не известный тогда Даниил Страхов блеснул в роли Дориана Грея в спектакле «Портрет Дориана Грея» на Бронной, когда я был там главным режиссером. А Дима Дюжев в замечательной работе «Свободная любовь»! И, конечно же, Женя Крюкова в «Черной невесте» в роли Жанетты, а затем — Порции в «Венецианском купце» в Театре Моссовета и Анны Карениной в одноименной постановке на Бронной…

— Андрея Житинкина в новой России называли главным театральным провокатором — ненормативная лексика впервые прозвучала в твоем скандальном спектакле «Игра в жмурики». Ты дерзко раздевал артистов (хотя Марк Захаров в «Мудреце» такое однажды себе позволил!). Ну и опять же запретные, греховные темы — все это у тебя было, ты играл в запретные игры.

— Знаешь, я бы не назвал эти темы греховными, а игры — запретными! Вот, скажем, в той же скандальной, как ты говоришь, постановке «Игра в жмурики» действительно присутствовала ненормативная лексика, но — это был лишь фон, а не суть трагической жизни героев спектакля, двух вохровцев, жизнью загнанных в угол. Или возьмем обнаженку — она для меня никогда не была дешевым приемом, эффектом. Когда герой Безрукова в спектакле «Псих» выходит из психушки и принимает решение покончить жизнь самоубийством, и совершает омовение — он обнажался. А это уже нечто сакральное.

— Насколько серьезные возникали у тебя проблемы с властями в связи со всем вышеперечисленным? Или это все рассказы из серии «как нас душили»? Все-таки уже не советская власть была на дворе. 

— Конечно, все познается в сравнении, и я не из тех, кто зарабатывает очки, рассказывая страсти, которые на самом деле лишь жалкая тень страстей. Но когда в Театре сатиры мы выпускали «Хомо эректус» по пьесе Юрия Полякова, особо бдительные товарищи сообщили куда следует, что в постановке звучит песня, где упоминается наш президент. Товарищи пришли, посмотрели и ушли. «Хомо эректус» идет вот уже больше 15 лет, а песня в исполнении Виктора Пеленягрэ давно стала настоящим хитом.

— Время от времени сами художники будируют вопрос о цензуре. И даже речь не о запретах и гонениях (в театральной Москве можно увидеть все семь смертных грехов, а с поисками смыслов в них — и того больше). Многие считают, что она необходима как двигатель художественного поиска.

— Полемика о цензуре утратила смысл, потому что каждый художник сегодня сам для себя решает, что можно, а что нельзя. У Евгения Вахтангова была знаменитая фраза: «С художника спросится»… Идеология меняется, а художник создает свой мир, и он сам себе судья. Искусство вечно!


С ВЕРОЙ ВАСИЛЬЕВОЙ.
ФОТО: НАТАЛЬЯ МУЩИНКИНА


— Какие темы тебя волнуют сегодня? Что больше — прошлое, настоящее или, может быть, будущее? Ведь в твоей последней работе — «Большая тройка» — в Малом театре сошлись фигуры как раз из прошлого — Сталин, Черчилль, Рузвельт. А про Путина, Меркель, Трампа — не хочется сделать что-то?

— «Есть только миг между прошлым и будущим/ Именно он называется жизнь…». Очень значимая для меня премьера «Большая тройка» — о конференции в Ялте в 1945 году, где собрались Черчилль, Рузвельт и Сталин. Уверен, что эта история — одна из самых провокационных, которые я когда-либо ставил! Она не о прошлом, даже не о настоящем. Это история о будущем и о том, в каком мире мы сегодня живем… За внешней хрестоматийностью и документальностью мы рассказываем историю людей, несущих ответственность за то, что сегодня творится на нашем маленьком земном шарике. И вот это прошлое сейчас определяет наше будущее… Мы (я говорю о создателях спектакля, замечательных артистах Василии Бочкареве, Валерии Афанасьеве, Владимире Носике) сделали это намеренно. В «Большой тройке» нет правых и виноватых, нет хороших и плохих, умных или глупых. Все трое — просто люди, а как к ним относиться сегодня — решать тем, кто сидит в зрительном зале. 

Макаревич и Леонидов пожелали белорусам «стойкости» на контрасте с Моргенштерном

— Послушай, а может, время провокаций в театре, в искусстве вообще прошло? Уже не модно?

— Провокация ради провокации ничего не стоит! И дело здесь не в моде, дело в смысле, если он есть. А в «Большой тройке» он есть! В конце двадцатого века в театре, например, было модно разрушать так называемую четвертую стену, вовлекать зрителей в сценическое действие. В режиссуре века нынешнего провокации уже носят мультимедийный характер — экраны, на которых воспроизводятся съемки якобы скрытой камерой, специально нивелированный текст за счет радиолокаторов и т.д. Но сейчас, когда пандемия внесла свои коррективы и все сидят у всевозможных экранов, от которых уже тошно, удивить может только уникальность живых чувств и эмоций. Как сказал Лев Николаевич Толстой: «Искусство — это сообщение чувств».

— Да Бог с ними, с политиками. А вот наши великие современники, такие как Людмила Гурченко — ты ведь работал с ней. Не хочется театрально осмыслить эту знаковую для XX века фигуру? Тем более что спектакли о тех, кого мы еще застали, знали, кто повлиял на нашу жизнь, кажется, становятся театральным трендом — «Люся» в Театре Вахтангова, «Горбачёв» — в Театре Наций.

— Людмила Марковна, которую я ласково назвал Люсинда, потому как у меня язык не поворачивался называть ее амикошонски — Люся, всегда шутила, что она больше одного раза с одним режиссером не работает. А мы с ней сделали три проекта: первый — мюзикл «Бюро счастья». Тогда были очень тяжелые времена, но все было по-настоящему: 50 человек оркестра, 30 танцовщиков Имперского балета Гедиминаса Таранды, звезды шоу-бизнеса Николай Фоменко, Алена Свиридова… Она пела и танцевала, чувствовала себя в своей стихии, ведь ни для кого не секрет, что кумиром Гурченко всегда была Любовь Орлова.

Однажды я зашел к ней в гримерку перед спектаклем «Бюро счастья». Она смотрелась в зеркало и сама с собой разговаривала. «Ну что же мне с ней, проклятой, делать?» — спрашивала она. Я застыл в дверях, решил, что это что-то интимное. Но она еще несколько раз повторила эту фразу. И тогда я спросил: «С кем с ней, Людмила Марковна?». И Гурченко ответила: «С этой проклятой старостью». То есть она до последнего боролась со временем и даже в чем-то перехитрила это время. Иногда ее осуждают за пластические операции, мол, сколько можно?! Я никогда не осуждал, потому что она все это делала для профессии и для зрителя. Шли годы, а она казалась все той же Людмилой Гурченко. Тем более что фигура у нее не менялась: оставались все та же осиная талия, все те же мерки ее новых костюмов.

И вообще она была очень витальным человеком. У нее не было никаких диет: после спектакля, если мы были на гастролях, обычно заезжали в ресторан, и самым ее любимым блюдом знаешь, какое было? Огромный стейк с кровью и бокал красного вина. Могла густо намазать хлеб икрой — и это все на ночь глядя. Она столько теряла энергии за спектакль, что надо было ее восполнить.

Еще один наш проект с ней — спектакль «Поле битвы после победы принадлежит мародерам» по пьесе Эдварда Радзинского в Театре сатиры. Здесь она была великолепна в поединке с Александром Ширвиндтом, с которым она не один раз встречалась на съемочной площадке, но никогда на сцене. И третий проект — комедия «Случайное счастье милиционера Пешкина», где Гурченко опять встретилась с кинематографическим партнером Сергеем Шакуровым. И это опять был великолепный поединок двух блистательных артистов! Современный парафраз гоголевского «Ревизора» заставлял зрителей смеяться и плакать, потому что именно Людмила Марковна была камертоном этого спектакля. К сожалению, к ней все пришло поздно. Она была настоящая, мощная актриса, которой подвластны все жанры. И сегодня многие, и я в том числе, горды, что были ее современниками, теми, кто прикоснулся к легенде.

— Вопрос для юбиляра — о каком подарке мечтаешь?

— Самый большой подарок, который хотелось бы получить, это работать со своими артистами, которые понимают тебя уже многие годы. Работать с пьесами, которые давно хотел бы поставить. А главное — работать в своем театральном доме…

Поделиться