Над постановкой пьесы Островского «Гроза» работает московский режиссер Денис Азаров, который в прошлом году стал штатным сотрудником театра.
В Ярославле его работа началась с эскиза эмигрантской пьесы «Где ты?», поставленного за считанные дни в Центре Треплева. Затем Денис Азаров поставил два спектакля на Камерной сцене – «Бред вдвоем» по произведениям Ионеско и Хармса, и «Москву-Петушки» по поэме Венедикта Ерофеева.
«Гроза» — первый спектакль режиссера, поставленный на Большой сцене Волковского. Постановка с Анной Ткачёвой в главной роли была создана за полтора месяца, премьера трагедии состоится 28 и 29 марта.
Денис Азаров рассказал нам о своей работе и предстоящем спектакле.
- Почему именно «Гроза»?
— Не могу объяснить, почему. Я поступал с ней в ГИТИС, и для меня это пьеса, которую просто надо поставить. На мой субъективный взгляд – главная пьеса Островского. В ней очень много тем, которые трогают, и здесь всё это «легло»: ярославский театр, прекрасная труппа…
- Пьеса имеет богатую сценическую историю. Чем будет отличаться ваша постановка?
— Я никогда не ставлю перед собой задачи сказать что-то новое. Я ставлю задачу – найти что-то для себя, ответить на свои вопросы и задать эти вопросы зрителю. Если я ставлю спектакль, то не смотрю по этому материалу ни постановок, ни кино, потому что боюсь неосознанно что-то повторить. У нас есть три основные темы, которые стали важны и мне, и актерам: это тема любви и страсти, фарисейства и веры, тема замкнутого пространства и информации, проникающей извне. Их мы попробуем провести в зал.
- В анонсе спектакля он назван «русским Догвиллем». Это ваша формулировка?
— Да. Сформулировалось неожиданно. Догвилль Ларса фон Триера – это замкнутый город со своими правилами, внешне совершенно нормальный. Но постепенно мы погружаемся в него и видим, что происходит на самом деле: насколько всё прогнило, насколько жесток этот город по отношению ко всему, что приходит извне. В «Грозе» то же самое – замкнутая система. Тот, кто из этой системы выбивается, оказывается уничтожен. В финале «Догвилля» наступает расплата, а в «Грозе» её нет. Это очень по-русски.
- В «Догвилле» действие происходит при минимуме декораций. Можно ли продолжить эту параллель?
— Я не буду пока раскрывать секреты. Всего этого на сцене вы не увидите, но, придумывая сценографию, мы отталкивались от истории с Саяно-Шушенской ГЭС. Один винтик, выпавший из этой выверенно работавшей махины, привел к катастрофе: всё смыло водой.
- Ваш профессиональный путь начался десять лет назад. Как вы оказались в театре?
— Случайно. Я просто говорил на немецком языке. Не знал, чем хочу заниматься, а в «Новой опере» был срочно нужен переводчик. Для того, чтобы переводить Ахима Фраера, ученика Брехта, который ставил там «Волшебную флейту». Проработав с ним несколько дней, я понял, что это моё. А дальше начал работать в театре «Новая опера», поставил первый спектакль со студентами, потом поступил в ГИТИС на заочное отделение…
- Кто помог вам найти себя?
— У меня было много учителей. Некоторые из них даже не знают о том, что были моими учителями. Влияние оказывает прежде всего жизнь вокруг. Но если говорить об авторитетах – немецкий режиссер Ахим Фрайер, австралийский режиссер Элайджа Мошински, датский режиссер Каспер Хольтен и, естественно, мастера, у которых я учился. В разные периоды появлялись люди, которые помогали мне и меняли меня.
- Вы работаете и в музыкальных, и в драматических жанрах. Что вам ближе?
— С одной стороны, мне ближе драма, потому что режиссер драматического театра — это полноценный автор всего спектакля, а в музыкальном театре во главе угла музыка. Но в музыкальном театре есть возможность прикоснуться к великой музыке – Чайковского, Моцарта и других композиторов. Никаких особых предпочтений у меня нет. Сейчас так сложилось, что моя работа больше связана с драматическим театром, а через год всё может измениться. Параллельно с драматическим театром я работаю над постановками современной академической музыки. Буквально недавно была премьера спектакля «Снегурочка» в Боярских палатах СТД РФ.
- Какую из своих постановок считаете лучшей?
— Я люблю все свои спектакли. Это как своих детей – не можешь не любить. Среди них есть знаковые постановки, которые изменили меня как режиссера, но это не значит, что они лучшие по качеству. Это музыкальный спектакль «Перезвоны», который мы ставили с Академией хорового искусства имени Попова, «Ёлка у Ивановых» в Гоголь-центре и «Руслан и Людмила» на «Открытой сцене». За время работы в Волковском театре изменения во мне, думаю, произойдут с «Грозой».
- Как вы считаете, что театр должен приносить зрителю?
— Все другие произведения искусства находятся на расстоянии от адресата, а в театре человек, который преподносит мысль, встречается с тем, кто эту мысль получает. Поэтому, на мой взгляд, театр для зрителя — это работа. Для меня идеальный театр – «психотропное оружие», которое может сподвигнуть людей на внутренние и внешние перемены, и ни в коем случае не развлечение и не получение удовольствия. Хорошие спектакли могут переворачивать внутренний мир и делать человека лучше.
- Что бы вы изменили в современном театре?
— Я бы поменял закон о защите чувств верующих. Прекратил бы это патологическое желание вернуть цензуру, потому что никакое искусство не может жить в цензуре. А в самом театре менять ничего не надо. Существует очень много ярких личностей, очень много хороших театров.
- Что нужно современному режиссеру, чтобы стать востребованным?
— Нужно «пахать». В одном из интервью Питер Брук сказал, что не бывает безработных режиссеров. Я с ним согласен — режиссер сам находит себе работу. Если у тебя нет работы и нет предложений, то собирай трёх актеров, клади коврик на улице и играй спектакль. Так я и делал в некотором роде. Конечно, не на улице и не с ковриком… Режиссер – это профессия, которая состоит из долгого упорного труда, а не из таланта.
- А периоды творческого кризиса бывали? Как вы с ними боретесь?
— Творческий кризис – это вымышленная история. Я этого не переживал. Эта фраза для меня попахивает нытьем и ленью. Бывают периоды усталости, когда нет мыслей и нет идей. Но, мне кажется, работа всё лечит. Надо только не останавливаться.
Фото — Всеволод Шапошников