Неожиданная версия «Мастера и Маргариты»: театр Женовача впал в безумие

На Булгакова ломится вся Москва.
Премьеру «Мастера и Маргариты» ожидали в Москве с декабря, но случилась она только в первые дни весеннего месяца нисана, что падает на наш март-апрель. 
Фото: Александр Иванишин


Говорят, задержка произошла по чисто техническим причинам, но не исключено, что сам сатана тут руку приложил. Впрочем, именно он оказался главным героем театральной версии Сергея Женовача. На Булгакова ломится вся Москва — еще бы, не каждый день, и даже не каждый сезон, у нас ставят «Мастера и Маргариту». С премьерного показа обозреватель «МК».

В гардеробе Студии театрального искусства милый молодой человек принимает у меня пальто — на нем больничная рубаха с завязками на спине. Такая же и на его товарище рядом, как и на юных билетершах в зале, — ну точно пациенты клиники для душевнобольных. Только не буйные, а тихие и благовоспитанные. С клиники же начинается и спектакль.

На сцене занавес, сшитый из пододеяльников, отсекает глубину от авансцены, койка белая справа, и на ней человек в белом исподнем свернулся калачиком. Это псих — поэт Иван Бездомный (Иван Янковский), который начнет рассказывать другому психу, тоже в больничном, про приключившееся с ним и крупным функционером от литературы Михаилом Берлиозом теплым майским вечером на Патриарших. При этом неподалеку, на белом столе слева, голова Берлиоза моргает глазами и что-то умное и антирелигиозное вещает — койку и стол разделяет лишь белая дверь. И стоит только душевно потрясенному бедолаге-поэту произнести «странный господин», белая дверь распахивается и на пороге собственной персоной возникает господин, но не в белом — серый элегантный костюм, манеры. А вместе с ним врывается на Патриаршие и нечто чрезвычайное, отчего Бездомный оказался в клинике и не в себе, а Берлиоз стал лишь головой на блюде стола.

Именно так — резко, без переходов — монтирует свой спектакль по культовому роману Михаила Булгакова Сергей Женовач: сцены входят одна в другую без спроса, беспардонно, без обиняков и без стука. В одной больничной палате, как в одной жизни, разом сошлись иностранный профессор черной и белой магии Воланд, прокуратор Иудеи Понтий Пилат с окровавленным (а не красным) подбоем своей белой рубахи (а не мантии) и Иешуа Га-Ноцри, больше напоминающий простоватого дурачка или юродивого, и тоже в белом с завязками. Сам долговязый, обритая голова на тонкой шейке, а взгляд его светлых глаз чист и наивен, как у дурашливого несмышленыша, хотя говорит он разумное и вечное. За что такого на крест?

Ни креста, ни Патриарших, ни трамвая, который отрежет голову уважаемому Берлиозу. Режиссер избегает прямой иллюстративности, сюжетной повествовательности, колорита, в конце концов, когда речь заходит о Воланде и его свите. Там, где другие отчаянные, принимавшиеся за булгаковский роман, использовали яркие, сочные краски и острую характерность актеров, Женовач растушевывает, выбеляет, причем в прямом смысле слова: Азазелло, Коровьев, Бегемот — точно в таких же больничных рубашках с завязками на спине, что и у гардеробщиков театра. Вот только одной Гелле (Татьяна Волкова) позволено быть вызывающе выразительной: статная, породистая, с непроницаемым лицом, в коротком медицинском халатике — не медсестра, а породистая лошадь, чей выразительный круп бесстыдно сверкает под распахнувшимися полами халата.

Но режиссер как будто избегает самых «вкусных» и ярких эпизодов романа: нет «нехорошей» квартиры и в квартире критика Латунского Маргарита не бьет стекол — многие герои и сюжетные линии не вошли в спектакль. Или их не пустили? Об этом я еще спрошу Сергея Женовача, но, чем дальше идет спектакль, тем очевиднее становится замысел режиссера. В центре — роман Мастера с евангелическими сценами и безумие, в которое погружает Москву 30-х годов обаятельный профессор Воланд, управляющий этим безумным, безумным, безумным миром.

Его блистательно играет Алексей Вертков, в некоторых ракурсах пугающе похожий на самого Михаила Булгакова. Играет неторопливо, изящно, виртуозно, и этот набор как будто возвышает его над всеми суетящимися и копошащимися на земле, у него под ногами. И эта безумная суетливая масса как будто сама делегирует ему право распоряжаться своей судьбой. Интересна и трактовка образа Мастера (Игорь Лизенгевич): у Женовача это не мудрый писатель, а сломленный талант, сам не осознающий ценности своего труда. Иешуа Га-Ноцри, бродячий философ (Александр Суворов), также выпадает из привычного представления: как и было сказано выше — юродивый, смешной дурачок, чья чистота помыслов способна менять умы. «Ты свободен» — так заканчивает Женовач спектакль по незавершенному роману Булгакова.

Если говорить об актерских работах, то очень интересен Иван Янковский в роли поэта Ивана Бездомного, недурна свита Воланда (Александр Прошин, Татьяна Волкова, Вячеслав Евлантьев, Григорий Служитель) и Алоизий Магарыч (Сергей Сафонов).

После премьеры говорим с Сергеем Женовачем.

— Сергей, какие источники, кроме собственно самого романа, ты использовал в постановке?

— Сейчас опубликованы два тома черновиков романа, и это было очень хорошее подспорье в работе: можно проследить изначальный замысел романа, как он менялся, что приобретал, что терял… Ведь роман не завершен, потому что смерть оборвала работу, поэтому Михаил Афанасьевич и просил Елену Сергеевну взять на себя редакцию романа. Черновики эти дали мне повод для театрального сочинения — это не иллюстрация романа, а попытка его образно осмыслить.

— Что поразило в черновиках? Насколько сильно отличался замысел от результата?

— На мой взгляд (я не глубокий исследователь), самое интересное в этой истории то, что она не закончена. Там все удивительно: в соответствии с начальным замыслом дьявол приехал в Москву, а образы Мастера и Маргариты появились (я боюсь точно сказать) только через несколько лет после начала работы. Просто автор вставил эту историю, и она начала обрастать какими-то линиями, уточнениями. Так как время было непростое, 30-е годы, а Булгакову хотелось, чтобы роман был опубликован, то у него иногда возникала самоцензура и какие-то вещи просто уничтожались. Многие друзья были под арестом, он боялся за евангельские сцены — они больше всего пострадали. А потом он же был болен и в силу этого что-то забывал, потом возвращал — короче, там много тонкостей для тех, кто любит роман.

— Из черновиков все-таки понятно, что автор задумывал в финале?

— Об этом сложно говорить, особенно о том, что человек задумывал; можно только прикоснуться к некой загадке и тайне, как-то трактовать. Но наш финальный монолог взят из черновиков. Часто возникает вопрос: куда делась Гелла? Она вроде со всеми хулиганила, шалила во всех пространствах, а когда в финале все улетают — ее нет. И когда этот вопрос задали Елене Сергеевне, она, как пишут очевидцы, всплеснула руками и сказала: «Ой, а Миша про Геллу забыл». Там много вообще любопытных вещей; например, персонажи назывались по-разному: Мастера, как я уже сказал тебе, не было, а потом появился Поэт, ставший Мастером.

У меня был опыт работы над записными книжками Чехова, и там мы с Александром Боровским придумали такой способ: я разрезал записные книжки на разные кусочки и разложил по разным конвертам, подписав их «медицина», «о любви», «о России» и т.д. И потом, раскладывая конверты по столу, искал в них диалоги, сценические истории — в общем, в течение суток эти истории перекладывали. На этот раз я брал версии — и тоже в конверты: финальная, после бала — сколько их было, сличал, сравнивал, какие наиболее сценичны и театральны.

Одна из версий, которую Булгаков сам правил, заканчивается пожаром Москвы. Как и в «Роковых яйцах», у него был замысел, что горит вся Москва. И они прощались на доме Пашкова, на башнях Новодевичьего монастыря, и там плыли подводные лодки, летели аэропланы, а не то что «Грибоедов» загорелся; и мы в спектакле пытались образно это повторить. Рукописи не горят, и черновики никуда не уходят — они помогают роман лучше осмыслить, почувствовать.

— Бытует мнение, что Булгакова, точнее, его «Мастера и Маргариту» невозможно поставить, сколько ни пытались в театре или кино это сделать. Тебя это не остановило?

— Когда что-то нравится и хочешь сделать, меньше всего думаешь о результате, получаешь радость от самого процесса. Для меня понять пьесу или прозу — это сделать ее, тогда лучше понимаешь ее через цинизм, пространство, через ритмы и т.д., потому что наша профессия не разговорная, а сочиняющая во времени и пространстве. А Булгаков, кроме того что он мощный писатель, — он еще и драматург, поэтому драматургическое мышление у него даже в прозе. И тут важно понять его мироощущение, его правила игры и в это погрузиться, объясниться в любви к автору и уже потом делать свою историю. Особенно когда есть рядом Александр Боровский, Григорий Гоберник, Дамир Исмагилов, ребята-артисты. А страхи — они всегда есть; если нет страхов, то нет и сомнений.

— В общем, Булгаков тебя не мучил?

— Ну как мучил? А что, Достоевский не мучает, или Гоголь?

— По какому принципу ты отбрасывал самые «вкусные» сцены и героев — например «нехорошую» квартиру или расправу Маргариты с критиками?

— В прозе есть литературная логика, а в сценической композиции надо выдумать некий ход. Если мы возьмем лист бумаги и бросим на него металлическую стружку, то стружка будет лежать хаотично. А когда под лист поднесем магнит, то стружка начнет выстраиваться в какой-то рисунок. Вот магнит для меня — это тот ход, который позволяет что-то открыть в романе, по-другому взглянуть на любимое произведение. В этой работе таким ходом стало безумие, состояние клиники, в котором и в то время все находились, и сейчас. И когда это почувствовалось, нашлось — как под действием магнита все само стало организовываться. И захотелось начать не с того, как герои сидят на лавочке на Патриарших, а с того, что Иван Бездомный находится в клинике, в своих сновидениях. Нечто подобное мы делали в «Записках покойника», и не случайно Боровский сделал пространство, перекликающееся с «Записками». Да и распределение ролей похоже: в «Записках покойника» Максудова играл Ваня Янковский, а здесь он Бездомный, и начало спектаклей практически совпадает. Поэтому мы эти два спектакля в афише будем ставить рядом.

— Последний вопрос: у тебя нет второго состава — это принципиальная позиция?

— У нас очень маленькая труппа — 23 человека, и в спектакле заняты все, мы даже привлекли кое-кого из администрации.

— Такой маленькой труппы нет ни у кого.

— Да, но сейчас мы стали федеральным театром, и сейчас, когда заканчивает учебу мой курс, я надеюсь кого-то с него пригласить. Надеюсь, так будет продолжена история одной мастерской.
Автор
Марина Райкина
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе