Магия отрицания
11 июня 2020 ● Медиапроект «Стол»
Почти каждое трагическое событие в истории XX века имеет своих «отрицателей».
Знаменская площадь во время февральской революции 1917 года.
Фото: Государственный музей политической истории России
Это не только конъюнктурщики и невежды. Многими движет иррациональный страх перед действительностью – говорят эксперты
Материал основан на выступлениях участников круглого стола «Отрицание как диагноз», организованного Международным Мемориалом и посвящённого дениализму в исторической науке.
7 мая с фасада старого здания Тверского государственного медицинского университета были сняты две мемориальные таблички в память о репрессированных советских гражданах и расстрелянных польских военнопленных. Начало этой истории было положено за год до этого, когда тверское отделение партии «Коммунисты России» обратилось к главе города с предложением демонтировать обе доски, поскольку они размещены якобы на основе сфальсифицированных данных. Факт репрессий и расстрелов в этом месте уже множество раз подтверждён и не вызывает ни малейших сомнений, при желании достаточные для подтверждения документы нетрудно было бы получить. Но инициаторов снятия табличек и согласившихся на это чиновников данное обстоятельство не волнует. «Коммунисты России» и их единомышленники уже два десятка лет по тому или иному поводу пытаются всячески отрицать преступления сталинского режима. Они пользуются поддержкой местной администрации и имеют собственные каналы в СМИ.
Демонтаж мемориальных табличек в память о репрессированных в Твери.
Скриншот: youtube.com / Tvernews
Отрицатели – так называют эту группу людей – не уникальное явление в связи с конкретной ситуацией. Как абсурдно ни выглядели бы их заявления перед лицом фактов, в общей картине того, что называется «отрицательством», или «историческим дениализмом», это не самое яркое пятно. Аналоги этого явления в гораздо более широких масштабах существуют по отношению чуть ли не к каждому трагическому событию мировой истории XX века, связанному с массовыми убийствами. Долгое время под прикрытием заключения комиссии Бурденко (см. советское расследование Катынского дела) советская власть отрицала собственную причастность к массовому расстрелу в Катыни. И сейчас, после официального признания, остаются группы людей, публично отрицающих этот факт или его реальные масштабы. То же явление можно наблюдать и в оценке преступлений, произошедших в Сандармохе (месте массовых расстрелов и захоронений во время сталинского Большого террора 1937–1938). Стоит ли говорить, что даже в отношении холокоста до сих пор в массовом масштабе практикуется публичное отрицание: от заявлений, что масштаб сильно преувеличен, до провозглашения абсурда, якобы холокоста вообще не было, а была в худшем случае дискриминация с переселением на восток – мол, ищите жертв в советских лагерях! У глашатаев таких идей есть свои СМИ, они устраивают международные конференции и не имеют недостатка в тех, кто к ним прислушиваются.
С чем мы имеем дело: с массовым помешательством или политической конъюнктурой? Последнее находит множество аргументов. Историк ПетрГУ Ирина Такала считает, что казус Сандармоха следует рассматривать скорее как проявление смены парадигм государственно-исторической политики. Сегодня дискуссии об этой истории все больше воспринимаются властью через призму угрозы национальной безопасности. Здесь в ходу полное игнорирование проделанной исследователями работы. Назвать это невежеством невозможно. Остается одно объяснение – политическая конъюнктура.
В пользу этого объяснения – отрицание убийств в Катыни. Вплоть до 1990-х отрицание совершения Катынского расстрела советскими карательными органами было исключительно делом властей СССР – это была государственная позиция. К ней уже «пришивались» сфабрикованные факты специально для этого организованной комиссией.
Эксгумация катынской могилы. Катынский расстрел – массовые убийства польских граждан весной 1940 года.
В сфере политики такая работа с исторической информацией не новость, считает историк Никита Соколов. Неверно было бы рассматривать «отрицательство» по отношению к преступлениям XX века как что-то исключительное. Отрицанию зачастую подвергается всё в нашей истории, что служит не к её чести. Тут и Иван Грозный может оказаться оклеветанным царём, и Александр Невский – защитником национальных интересов на Чудском озере.
С чем в этих случаях мы имеем дело? С сознательным историческим ревизионизмом на государственном уровне? Для этого не нужно много доказательств. История всегда была одним из инструментов внутренней политики, и тот факт, что ради отрицания правды о преступлениях в Катыни и Сандармохе готовы были платить ухудшением международных отношений, говорит о том, что значение этого инструмента достаточно велико. Но исчерпан ли этим разговор о поставленной проблеме? Что если нет никакой указки сверху или она, например, диктует как раз обратный образец отношения к преступлению?
Петров обращает внимание на интересную деталь казуса в Твери. Надписи на снятых мемориальных досках гласили: «В память о замученных. Здесь в 1930–50-е гг. находилось Управление НКВД-МГБ по Калининской области и его внутренняя тюрьма» и «Памяти поляков из лагеря Осташков, убитых НКВД в Калинине, ради предостережения мира». Прокурор в Твери, который вынес решение о демонтаже табличек, поставил под вопрос уже однажды принятое решение властей, сопровождавшее их установку. А что если эти данные были сфальсифицированы? Этот вопрос можно понять двояко. Уточнение исторической правды важно, тем более что формально в этом деле, как и во всяком другом, есть что уточнять. Но на деле за ним следовало не уточнение – а где именно мучили и убивали? Вопрос был в другом: а есть ли у вас документы? В вопросе имплицитно уже содержится утверждение: ваша «правда» не имеет под собой оснований. Что руководило человеком, который с самого начала действовал с позиции отрицателя?
Это опять не уникальный случай. Историк Александр Гурьянов рассказывает, что, когда в 1990-е годы на официальном уровне Катынь была признана делом рук Страны советов, то движение отрицателей локализовалось в партиях сталинитов и националистов, тоскующих по СССР. И хотя версию комиссии Бурденко пришлось модифицировать, а все новые и новые доказательства приходилось новым усилием перемалывать до растворения в единственно верной, по их мнению, правде о Катыни, отрицателей не стало меньше. Когда стало невозможно отрицать факт отправки военнопленных из лагерей в областные управления НКВД, они стали отрицать факт расстрела и утверждали, что те были отправлены в некие лагеря. Отсутствие этих лагерей на карте в указанных местах они объясняли тем, что это были не самостоятельные лагеря, а подразделения более крупных, потому не входили в систему ГУЛАГа. Когда были обнародованы факты эксгумации, они стали отрицать заявленное количество. Так цепочка отрицания могла продолжаться бесконечно.
Польские военнопленные, захваченные Красной Армией после советского вторжения в Польшу. Сентябрь 1939 года.
Фото: Советская кинохроника
Если не сводить всё лишь к конъюнктуре, о чём была речь выше, остаётся предположить, что мы имеем дело с невежеством. Отрицание – не чистая политика, считает историк Александр Даниэль. Как феномен общественной жизни оно есть всегда. Но есть ситуации и общества, в которых оно получает заметный общественный резонанс, и сейчас именно этот случай. Отрицание связано с падением культурного уровня в целом. Контекст процветания дениализма – массовое невежество. Политическая конъюнктура – стимул, а не причина отрицательства. В другое время и в другой ситуации отрицатели были бы просто городскими сумасшедшими. А сейчас это люди, которые издают массовыми тиражами брошюры, и их читают. Это явление одного порядка с тем, что мы сейчас наблюдаем в Англии, когда люди уничтожают вышки мобильной связи, потому что их поставил Билл Гейтс, чтобы всех чипировать с помощью COVID. Это явление того же порядка, что и современный расцвет паранаук. Такая эпидемия невежества – симптом нового средневековья, тёмных веков. Стоило бы признаться себе, в каком контексте мы живём.
До сих пор историки недоумевают: зачем отрицатели сами себе портят картину, создавая очень неправдоподобные теории
Это невежество – не просто историческая безграмотность. Оно – соединение подспудного мотива этих людей с особенностями их общего мировоззрения, для которого характерно отсутствие материалистического мышления, считает Петров. До сих пор историки недоумевают: зачем отрицатели сами себе портят картину, создавая очень неправдоподобные теории. Но всё дело в том, что отрицатели не способны объективно оценивать реальность: у них уже есть конспирологический план. Тайные механизмы, в их представлении, превалируют, и именно они и управляют миром. По сути дела, основа такого исторического отпирательства – подспудное представление о невозможности познания объективной реальности вообще. В этой картине мира не предполагается объяснения рациональными мотивами того, что происходит. Всё происходящее – иррационально, потому и противопоставить ему можно лишь свою собственную иррациональную волю: или антисемитизм, или желание оправдать во что бы то ни стало коммунистическую доктрину, или страх оказаться в меньшинстве.
Последнее – пассивный страх оказаться в меньшинстве – особенно страшно. Это заставляет в контексте постпамяти (феномен исторической памяти внуков и правнуков репрессированных – ред.) переосмысливать факты до их полной противоположности. Так, раскулачивание или спецпереселение могут быть интерпретированы как акт спасения человека или целой семьи со стороны советской власти: иначе бы их убили! Часто в подобных историях звучат и совершенно неожиданные акценты: мой дед был репрессирован, но «у него портрет Сталина на стене висел», «никогда от него никаких жалоб не слышали». В сознании нашего современника между биографией жертвы и советским каноном как будто бы никакой конфронтации не обнаруживается. Об этих деталях своего исследования рассказали антропологи Александра Архипова и Анна Кирзюк. Здесь сознательная политика государства перетолковывается так, чтобы последнее оказалось в глазах слушателя оправданным.
После того, как двое из трех офицеров подверглись репрессиям, снимок частично был уничтожен.
Фото: memo.ru
Какой мотив стоит за таким проявлением невежества? Комплекс жертв, которые пытаются оправдать палачей? Или безысходность, когда от невозможности идентифицировать себя с чем-то хорошим человек пытается называть хорошим что угодно, лишь бы можно было на это что-то опереться?
Как бы то ни было, назвать злом реальный источник репрессий – государство – оказывается для наших современников невероятной проблемой. Антропологи наблюдают, как человек готов выбирать «козлов отпущения» из «некомпетентных местных властей» или «завистливых, корыстных соседей», личные конфликты с которыми повлекли за собой репрессии. Все эти объяснения покрывают один страх – страх столкновения с истинным масштабом проблемы. В такой бытовой рационализации частного случая террора важно, что государства как актора просто нет. А значит, и массовый террор – это выдумки. Рациональные доводы, исторические документы и факты приводить в этом случае бесполезно.
«И не оспаривай глупца», – сказал классик. Но что же делать? Даниэль считает, что дискутировать с дениалистами бессмысленно, как бессмысленно дискутировать и с их аудиторией. Можно лишь изучать генезис и формы распространения этой эпидемии невежества и вырабатывать санитарно-гигиенические меры. Просвещение – единственный выход из сложившейся ситуации. С этим также согласен и Петров. Нужно что-то делать с постмодернистским отрицанием всякой возможности найти истину, которое воцарилось сейчас в исторической науке.
Отрицание – важнейший механизм психологической защиты, который используется психикой тогда, когда она не находит другого выхода
Но просвещение как ознакомление с достоверными фактами вряд ли поможет. Отрицание создает невежество, а не наоборот, считает психолог Марина Артунян. Отрицание – важнейший механизм психологической защиты, который используется психикой тогда, когда она не находит другого выхода. Такой факт даже не отрицается: отрицать можно лишь то, что человек хотя бы готов допустить как возможность. Здесь же механизм другой: факт просто не входит в сознание. Это характерно для детского сознания, когда факт смерти бывает кризисом и переживается не сразу и с трудом. Этот бессознательный универсальный механизм защиты от того, что ты ещё не способен вместить, приводит к необходимому в этом случае невежеству. Человек, чья идентичность под угрозой, склонен вести себя именно таким образом. Ты невежественен не потому, что тебе не рассказали, а потому, что твоё сознание вытесняет истину, которая угрожает тебе потерей самого себя. Человек, защищаясь, разрушает собственную способность познания.
Сложность проблемы отрицательства ещё и в том, что им редко страдает один человека сам по себе. Страдают, как правило, сообщества. Мы имеем дело с явлением, считает филолог Гасан Гусейнов, которое по своей природе гораздо более цельное и глубоко укоренённое в жизни нашего общества, чем движение восстановления исторической справедливости и истины. Это проявляется, например, в том, что мы повсеместно именуем репрессиями то, что следовало бы называть террором и убийством. Казалось бы, смысл сохраняется, но смягчение налицо. У постсоветских людей остаётся иррациональный страх всякой политической поляризации, привычка даже на бытовом уровне искать не столько правду, сколько «как бы никого не обидеть». Массовое явление нового страха – вот что характеризует особенно современное общество. Отрицают в пошлом то, повторения чего так боятся сейчас. «Не надо называть чёрта по имени», «не будем говорить – авось, пронесёт». Единственная форма работы с этим явлением в себе и в других – попытка победить страх. Чем меньше будет страха, тем легче будет продвигать стремление к истине и исторической правде. Нужно осознать то, что отрицатели – это основная масса общества сейчас.
Неотрефлексированный страх, о котором было сказано, может выражаться по-разному. Криминолог и социолог Яков Гелинский утверждал, что сталинизм возвращается не как искреннее убеждение, а как реакция протеста и страха по отношению к существующей реальности.
Торжественный прием в пионеры на могиле Иосифа Сталина у Кремлевской стены, 2011 год.
Фото: Владимир Федоренко / РИА Новости
Но вернёмся к утверждению массовости этого явления. Если бы отрицательство носило маргинальный характер, то общество с этим бы справлялось, считает Ирина Щербакова, руководитель молодёжных и образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал». Но сейчас прошлое стало полем такой битвы, как будто на дворе 1956 год. Однако и это сравнение слабое. Тогда, полсотни лет назад, путь к перестройке всё-таки был совершён. Сейчас же нам угрожает нечто более страшное – цинизм. Мы по-прежнему находимся в оруэлловском пространстве. Но если герой Оруэлла переписывал историю тайно, то в нашей ситуации вся эта историческая ложь разворачивается публично. Это погружает нас в ситуацию макбетовских ведьм: грань между добром и злом, сотрись: науки нет, фактов нет, зла нет. Плоды этого – с одной стороны, крайний фундаментализм и охота на ведьмам, а с другой стороны – всепоглощающий релятивизм.
В конце следовало бы ещё раз повторить слово «просвещение». Просвещение уже вывело когда-то человечество из Средневековья. Но смысл его теперь придётся понимать уже не в проекте последовательной ликвидации исторической безграмотности – это было бы поверхностным устранением симптоматики без каких-либо гарантируемых результатов. Феномен отрицания требует работы более глубинной. Его основные причины, в общем-то, не так сложно устанавливаются: это страх, защита собственной идентичности, защита себя от не вмещающейся в твоё сознание правды. Историк Ирина Такала добавила к этому списку причин ещё и лень. Пусть так, но всё это требует не просто физического, социального, интеллектуального освобождения человека от преследующего его страха. Здесь требуется просвещение в более фундаментальном смысле, нежели только лишь ознакомление с фактами. Просвещение как метанойя (покаяние), то есть полная перемена ума через победу над страхом. Или, как говорил святитель Григорий Богослов, просвещение как «светлость душ, изменение жизни, вопрошение совести, которая от Бога». Этот путь указывал бы и выход из не устранимых иначе качелей: от фундаментализму к релятивизму и обратно. Остается лишь вопрос: кто будет инициатором такого просвещения? Вряд ли можно ожидать успехов в том случае, если такое просвещение будет объявлено проектом, пусть даже и не государственным?
Фото: Государственный музей политической истории России
Это не только конъюнктурщики и невежды. Многими движет иррациональный страх перед действительностью – говорят эксперты
Материал основан на выступлениях участников круглого стола «Отрицание как диагноз», организованного Международным Мемориалом и посвящённого дениализму в исторической науке.
7 мая с фасада старого здания Тверского государственного медицинского университета были сняты две мемориальные таблички в память о репрессированных советских гражданах и расстрелянных польских военнопленных. Начало этой истории было положено за год до этого, когда тверское отделение партии «Коммунисты России» обратилось к главе города с предложением демонтировать обе доски, поскольку они размещены якобы на основе сфальсифицированных данных. Факт репрессий и расстрелов в этом месте уже множество раз подтверждён и не вызывает ни малейших сомнений, при желании достаточные для подтверждения документы нетрудно было бы получить. Но инициаторов снятия табличек и согласившихся на это чиновников данное обстоятельство не волнует. «Коммунисты России» и их единомышленники уже два десятка лет по тому или иному поводу пытаются всячески отрицать преступления сталинского режима. Они пользуются поддержкой местной администрации и имеют собственные каналы в СМИ.
Демонтаж мемориальных табличек в память о репрессированных в Твери.
Скриншот: youtube.com / Tvernews
Отрицатели – так называют эту группу людей – не уникальное явление в связи с конкретной ситуацией. Как абсурдно ни выглядели бы их заявления перед лицом фактов, в общей картине того, что называется «отрицательством», или «историческим дениализмом», это не самое яркое пятно. Аналоги этого явления в гораздо более широких масштабах существуют по отношению чуть ли не к каждому трагическому событию мировой истории XX века, связанному с массовыми убийствами. Долгое время под прикрытием заключения комиссии Бурденко (см. советское расследование Катынского дела) советская власть отрицала собственную причастность к массовому расстрелу в Катыни. И сейчас, после официального признания, остаются группы людей, публично отрицающих этот факт или его реальные масштабы. То же явление можно наблюдать и в оценке преступлений, произошедших в Сандармохе (месте массовых расстрелов и захоронений во время сталинского Большого террора 1937–1938). Стоит ли говорить, что даже в отношении холокоста до сих пор в массовом масштабе практикуется публичное отрицание: от заявлений, что масштаб сильно преувеличен, до провозглашения абсурда, якобы холокоста вообще не было, а была в худшем случае дискриминация с переселением на восток – мол, ищите жертв в советских лагерях! У глашатаев таких идей есть свои СМИ, они устраивают международные конференции и не имеют недостатка в тех, кто к ним прислушиваются.
С чем мы имеем дело: с массовым помешательством или политической конъюнктурой? Последнее находит множество аргументов. Историк ПетрГУ Ирина Такала считает, что казус Сандармоха следует рассматривать скорее как проявление смены парадигм государственно-исторической политики. Сегодня дискуссии об этой истории все больше воспринимаются властью через призму угрозы национальной безопасности. Здесь в ходу полное игнорирование проделанной исследователями работы. Назвать это невежеством невозможно. Остается одно объяснение – политическая конъюнктура.
В пользу этого объяснения – отрицание убийств в Катыни. Вплоть до 1990-х отрицание совершения Катынского расстрела советскими карательными органами было исключительно делом властей СССР – это была государственная позиция. К ней уже «пришивались» сфабрикованные факты специально для этого организованной комиссией.
Эксгумация катынской могилы. Катынский расстрел – массовые убийства польских граждан весной 1940 года.
В сфере политики такая работа с исторической информацией не новость, считает историк Никита Соколов. Неверно было бы рассматривать «отрицательство» по отношению к преступлениям XX века как что-то исключительное. Отрицанию зачастую подвергается всё в нашей истории, что служит не к её чести. Тут и Иван Грозный может оказаться оклеветанным царём, и Александр Невский – защитником национальных интересов на Чудском озере.
С чем в этих случаях мы имеем дело? С сознательным историческим ревизионизмом на государственном уровне? Для этого не нужно много доказательств. История всегда была одним из инструментов внутренней политики, и тот факт, что ради отрицания правды о преступлениях в Катыни и Сандармохе готовы были платить ухудшением международных отношений, говорит о том, что значение этого инструмента достаточно велико. Но исчерпан ли этим разговор о поставленной проблеме? Что если нет никакой указки сверху или она, например, диктует как раз обратный образец отношения к преступлению?
Петров обращает внимание на интересную деталь казуса в Твери. Надписи на снятых мемориальных досках гласили: «В память о замученных. Здесь в 1930–50-е гг. находилось Управление НКВД-МГБ по Калининской области и его внутренняя тюрьма» и «Памяти поляков из лагеря Осташков, убитых НКВД в Калинине, ради предостережения мира». Прокурор в Твери, который вынес решение о демонтаже табличек, поставил под вопрос уже однажды принятое решение властей, сопровождавшее их установку. А что если эти данные были сфальсифицированы? Этот вопрос можно понять двояко. Уточнение исторической правды важно, тем более что формально в этом деле, как и во всяком другом, есть что уточнять. Но на деле за ним следовало не уточнение – а где именно мучили и убивали? Вопрос был в другом: а есть ли у вас документы? В вопросе имплицитно уже содержится утверждение: ваша «правда» не имеет под собой оснований. Что руководило человеком, который с самого начала действовал с позиции отрицателя?
Это опять не уникальный случай. Историк Александр Гурьянов рассказывает, что, когда в 1990-е годы на официальном уровне Катынь была признана делом рук Страны советов, то движение отрицателей локализовалось в партиях сталинитов и националистов, тоскующих по СССР. И хотя версию комиссии Бурденко пришлось модифицировать, а все новые и новые доказательства приходилось новым усилием перемалывать до растворения в единственно верной, по их мнению, правде о Катыни, отрицателей не стало меньше. Когда стало невозможно отрицать факт отправки военнопленных из лагерей в областные управления НКВД, они стали отрицать факт расстрела и утверждали, что те были отправлены в некие лагеря. Отсутствие этих лагерей на карте в указанных местах они объясняли тем, что это были не самостоятельные лагеря, а подразделения более крупных, потому не входили в систему ГУЛАГа. Когда были обнародованы факты эксгумации, они стали отрицать заявленное количество. Так цепочка отрицания могла продолжаться бесконечно.
Польские военнопленные, захваченные Красной Армией после советского вторжения в Польшу. Сентябрь 1939 года.
Фото: Советская кинохроника
Если не сводить всё лишь к конъюнктуре, о чём была речь выше, остаётся предположить, что мы имеем дело с невежеством. Отрицание – не чистая политика, считает историк Александр Даниэль. Как феномен общественной жизни оно есть всегда. Но есть ситуации и общества, в которых оно получает заметный общественный резонанс, и сейчас именно этот случай. Отрицание связано с падением культурного уровня в целом. Контекст процветания дениализма – массовое невежество. Политическая конъюнктура – стимул, а не причина отрицательства. В другое время и в другой ситуации отрицатели были бы просто городскими сумасшедшими. А сейчас это люди, которые издают массовыми тиражами брошюры, и их читают. Это явление одного порядка с тем, что мы сейчас наблюдаем в Англии, когда люди уничтожают вышки мобильной связи, потому что их поставил Билл Гейтс, чтобы всех чипировать с помощью COVID. Это явление того же порядка, что и современный расцвет паранаук. Такая эпидемия невежества – симптом нового средневековья, тёмных веков. Стоило бы признаться себе, в каком контексте мы живём.
До сих пор историки недоумевают: зачем отрицатели сами себе портят картину, создавая очень неправдоподобные теории
Это невежество – не просто историческая безграмотность. Оно – соединение подспудного мотива этих людей с особенностями их общего мировоззрения, для которого характерно отсутствие материалистического мышления, считает Петров. До сих пор историки недоумевают: зачем отрицатели сами себе портят картину, создавая очень неправдоподобные теории. Но всё дело в том, что отрицатели не способны объективно оценивать реальность: у них уже есть конспирологический план. Тайные механизмы, в их представлении, превалируют, и именно они и управляют миром. По сути дела, основа такого исторического отпирательства – подспудное представление о невозможности познания объективной реальности вообще. В этой картине мира не предполагается объяснения рациональными мотивами того, что происходит. Всё происходящее – иррационально, потому и противопоставить ему можно лишь свою собственную иррациональную волю: или антисемитизм, или желание оправдать во что бы то ни стало коммунистическую доктрину, или страх оказаться в меньшинстве.
Последнее – пассивный страх оказаться в меньшинстве – особенно страшно. Это заставляет в контексте постпамяти (феномен исторической памяти внуков и правнуков репрессированных – ред.) переосмысливать факты до их полной противоположности. Так, раскулачивание или спецпереселение могут быть интерпретированы как акт спасения человека или целой семьи со стороны советской власти: иначе бы их убили! Часто в подобных историях звучат и совершенно неожиданные акценты: мой дед был репрессирован, но «у него портрет Сталина на стене висел», «никогда от него никаких жалоб не слышали». В сознании нашего современника между биографией жертвы и советским каноном как будто бы никакой конфронтации не обнаруживается. Об этих деталях своего исследования рассказали антропологи Александра Архипова и Анна Кирзюк. Здесь сознательная политика государства перетолковывается так, чтобы последнее оказалось в глазах слушателя оправданным.
После того, как двое из трех офицеров подверглись репрессиям, снимок частично был уничтожен.
Фото: memo.ru
Какой мотив стоит за таким проявлением невежества? Комплекс жертв, которые пытаются оправдать палачей? Или безысходность, когда от невозможности идентифицировать себя с чем-то хорошим человек пытается называть хорошим что угодно, лишь бы можно было на это что-то опереться?
Как бы то ни было, назвать злом реальный источник репрессий – государство – оказывается для наших современников невероятной проблемой. Антропологи наблюдают, как человек готов выбирать «козлов отпущения» из «некомпетентных местных властей» или «завистливых, корыстных соседей», личные конфликты с которыми повлекли за собой репрессии. Все эти объяснения покрывают один страх – страх столкновения с истинным масштабом проблемы. В такой бытовой рационализации частного случая террора важно, что государства как актора просто нет. А значит, и массовый террор – это выдумки. Рациональные доводы, исторические документы и факты приводить в этом случае бесполезно.
«И не оспаривай глупца», – сказал классик. Но что же делать? Даниэль считает, что дискутировать с дениалистами бессмысленно, как бессмысленно дискутировать и с их аудиторией. Можно лишь изучать генезис и формы распространения этой эпидемии невежества и вырабатывать санитарно-гигиенические меры. Просвещение – единственный выход из сложившейся ситуации. С этим также согласен и Петров. Нужно что-то делать с постмодернистским отрицанием всякой возможности найти истину, которое воцарилось сейчас в исторической науке.
Отрицание – важнейший механизм психологической защиты, который используется психикой тогда, когда она не находит другого выхода
Но просвещение как ознакомление с достоверными фактами вряд ли поможет. Отрицание создает невежество, а не наоборот, считает психолог Марина Артунян. Отрицание – важнейший механизм психологической защиты, который используется психикой тогда, когда она не находит другого выхода. Такой факт даже не отрицается: отрицать можно лишь то, что человек хотя бы готов допустить как возможность. Здесь же механизм другой: факт просто не входит в сознание. Это характерно для детского сознания, когда факт смерти бывает кризисом и переживается не сразу и с трудом. Этот бессознательный универсальный механизм защиты от того, что ты ещё не способен вместить, приводит к необходимому в этом случае невежеству. Человек, чья идентичность под угрозой, склонен вести себя именно таким образом. Ты невежественен не потому, что тебе не рассказали, а потому, что твоё сознание вытесняет истину, которая угрожает тебе потерей самого себя. Человек, защищаясь, разрушает собственную способность познания.
Сложность проблемы отрицательства ещё и в том, что им редко страдает один человека сам по себе. Страдают, как правило, сообщества. Мы имеем дело с явлением, считает филолог Гасан Гусейнов, которое по своей природе гораздо более цельное и глубоко укоренённое в жизни нашего общества, чем движение восстановления исторической справедливости и истины. Это проявляется, например, в том, что мы повсеместно именуем репрессиями то, что следовало бы называть террором и убийством. Казалось бы, смысл сохраняется, но смягчение налицо. У постсоветских людей остаётся иррациональный страх всякой политической поляризации, привычка даже на бытовом уровне искать не столько правду, сколько «как бы никого не обидеть». Массовое явление нового страха – вот что характеризует особенно современное общество. Отрицают в пошлом то, повторения чего так боятся сейчас. «Не надо называть чёрта по имени», «не будем говорить – авось, пронесёт». Единственная форма работы с этим явлением в себе и в других – попытка победить страх. Чем меньше будет страха, тем легче будет продвигать стремление к истине и исторической правде. Нужно осознать то, что отрицатели – это основная масса общества сейчас.
Неотрефлексированный страх, о котором было сказано, может выражаться по-разному. Криминолог и социолог Яков Гелинский утверждал, что сталинизм возвращается не как искреннее убеждение, а как реакция протеста и страха по отношению к существующей реальности.
Торжественный прием в пионеры на могиле Иосифа Сталина у Кремлевской стены, 2011 год.
Фото: Владимир Федоренко / РИА Новости
Но вернёмся к утверждению массовости этого явления. Если бы отрицательство носило маргинальный характер, то общество с этим бы справлялось, считает Ирина Щербакова, руководитель молодёжных и образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал». Но сейчас прошлое стало полем такой битвы, как будто на дворе 1956 год. Однако и это сравнение слабое. Тогда, полсотни лет назад, путь к перестройке всё-таки был совершён. Сейчас же нам угрожает нечто более страшное – цинизм. Мы по-прежнему находимся в оруэлловском пространстве. Но если герой Оруэлла переписывал историю тайно, то в нашей ситуации вся эта историческая ложь разворачивается публично. Это погружает нас в ситуацию макбетовских ведьм: грань между добром и злом, сотрись: науки нет, фактов нет, зла нет. Плоды этого – с одной стороны, крайний фундаментализм и охота на ведьмам, а с другой стороны – всепоглощающий релятивизм.
В конце следовало бы ещё раз повторить слово «просвещение». Просвещение уже вывело когда-то человечество из Средневековья. Но смысл его теперь придётся понимать уже не в проекте последовательной ликвидации исторической безграмотности – это было бы поверхностным устранением симптоматики без каких-либо гарантируемых результатов. Феномен отрицания требует работы более глубинной. Его основные причины, в общем-то, не так сложно устанавливаются: это страх, защита собственной идентичности, защита себя от не вмещающейся в твоё сознание правды. Историк Ирина Такала добавила к этому списку причин ещё и лень. Пусть так, но всё это требует не просто физического, социального, интеллектуального освобождения человека от преследующего его страха. Здесь требуется просвещение в более фундаментальном смысле, нежели только лишь ознакомление с фактами. Просвещение как метанойя (покаяние), то есть полная перемена ума через победу над страхом. Или, как говорил святитель Григорий Богослов, просвещение как «светлость душ, изменение жизни, вопрошение совести, которая от Бога». Этот путь указывал бы и выход из не устранимых иначе качелей: от фундаментализму к релятивизму и обратно. Остается лишь вопрос: кто будет инициатором такого просвещения? Вряд ли можно ожидать успехов в том случае, если такое просвещение будет объявлено проектом, пусть даже и не государственным?