Запретить жалеть

Настоящая гражданская война начинается не тогда, когда люди начинают стрелять друг в друга, а когда одни люди пытаются другим запретить жалеть. Погибших. Страну. Себя на этой войне. 
Не спорить кто прав на этой войне, не рассуждать, как её остановить. А просто обвинять другого в жалости как в преступлении. Рассуждать про оправданность страдания и губительность сострадания.

По нигде толком не подтвержденной, но весьма правдоподобной легенде, когда Вертинский в 1917 году написал романс «То, что я должен сказать», и издал его с посвящением «Их светлой памяти» — и всем было понятно, чьей это именно памяти — его вызвали в ЧК для объяснений, и он ответил что-то вроде: «Это же всего лишь песня, да и, потом, вы же не можете запретить мне их жалеть». Вполне органичная для Вертинского и невероятно значимая для нас сегодня фраза. В гипотетический ответ чекистов «Надо будет, и дышать запретим» я не очень верю, слишком уж шаблонная и театрализованная форма у него, особенно в сравнении.

Четыре строфы (вместо пятой исполняется снова первая) — именно строфы, а не куплета, хотя формально это романс. Вертинский ведь не выступал как поэт; он, дитя своей эпохи, искал те самые новые формы, которые только и нужны, «а если их нет, то лучше ничего че нужно».

Мы, из века телевидения и цифрового кино, часто не очень понимаем, что в Вертинском находили современники. Многие просто соглашаются с авторитетами, в душе продолжая не понимать, многие считают, что ну вот был такой второстепенный деятель. Великая роль в популяризации Вертинского принадлежит Борису Гребенщикову, и, на мой взгляд, это не просто постмодернистская игра ради игры. По сути говоря, в поисках «новых форм» Вертинский, задолго до своего времени, изобрел тот вид искусства, который затем взял на вооружение рок-н-ролл; Вертинский изобрёл самое настоящее концертное шоу, в котором автор текста сам же его и исполняет, но не как автор-чтец, а как актёр, находящийся в сценическом образе, под аккомпанемент. Выход на сцену не просто в костюме, а в театральном костюме. Исполнение не просто песни, а собственной песни. Всё то, что делают современные рок-звёзды на своих концертах.

Только вот материал для синтеза нового искусства ему пришлось брать тот, который был под рукой. Хотя и самый новый для своего времени, но не всегда актуальный для нас сегодня. Модернистский театр, декадентские стихи, романсы и танго. На тогдашнего зрителя это производило ровно то впечатление, которое сегодня производит концерт Бориса Гребенщикова на его поклонника. Для самого Вертинского формат оказался невероятно гибким. На поздних записях, уже после эмиграции, он поёт те же старые песни, но уже для советского зрителя, и зал, совершенно неожиданно, весело смеётся, и сам Вертинский радостно смеётся вместе с залом: время поменялось, поменялась поэзия, и для старых песен нужен новый образ. Он и есть: Вертинский зрелый, по-доброму смеющийся над Вертинским молодым.

Конечно, тогда всё это не было выдумано с нуля. Существовали ведь уже и эстрада, и французский шансон, и молодые поэты в московских кафе читали свои стихи в самом диком антураже. Но Вертинскому удалось свести воедино те черты каждого из этих жанров, которые дали, в итоге, почву для знаменитых его выступлений. Именно о нем впервые стали говорить, что его концерты зрителя «гипнотизируют» — потом так стали писать спустя очень долгое время и совсем про другого типа артистов, с совсем другими роялями и гитарами. Да, рок-н-ролл бы ему, конечно, очень пригодился — хотя Гребенщиков, пожалуй, эту справедливость как раз и вернул.

Но романс «То, что я должен сказать» совсем не вписывается в этот формат и совершенно не требует даже и музыки. Это полностью завершённое стихотворение, причём написанное не в популярной тогда модернистской манере, а вполне себе в классической, реалистической. Оно не создаёт никакой роли, более того, оно антисценично. Это кинематограф, со сменой планов, с развивающимся темпом действия. Похороны. Зрители (именно «зрители», люди, пришедшие не проститься, а посмотреть). Дальше крупные планы. Искаженное лицо, посиневшие губы, невероятный по эмоциональной силе и динамике жест с бросанием кольца в священника (по другой легенде, именно Вертинский дал Вере Холодной путёвку в кино, и эта сцена, конечно, была бы идеальна для неё). Дальше совсем крупно: еловые ветви, грязь, деревянные гробы. И снова общий план: обыватели расходятся. Текст не требует трактовки, он сам рисует тебе живую картинку. Его и толковать-то особо не надо, он весь на виду.

Как неоднократно уже было замечено, в наше время это одна из наиболее часто исполняемых песен Вертинского. Оно и понятно: время такое. За четверть века мы посмотрели на добрый десяток гражданских вооружённых конфликтов (считая только те, в которые были втянуты), и вот наблюдаем, наверное, одиннадцатый. Многие говорят о том, что во всех в них можно проследить общие черты и логику развития; и я, скорее, согласен с этой точкой зрения. Тем интереснее вспомнить события, ставшие причиной для написания этого текста.

Сам Вертинский атрибутирует их совершенно однозначно: это уличные бои в Москве во время октябрьского переворота в 1917 году. Судя по тому, что в оставшиеся до конца года 1,5 месяца текст и ноты уже успели выйти в печатном виде, написано всё было по горячим следам, вероятнее всего, во второй половине ноября, после похорон 13 числа.

Ночью 24 октября, когда в Петрограде выстрелила «Аврора» и большевики пришли арестовывать Временное правительство, в Москве ещё ничего не знали; весть дошла только к полудню 25-го. Туда-сюда, пока раскачивались, к вечеру заняли Почтамт. Кремль и прочее и так были под охраной лояльных большевикам частей. Собрали Военревком, переподчинили себе гарнизон, захватили типографии и отменили выход всех газет, кроме своих (сейчас, как видим, в такой ситуации отключают телеканалы). На следующий день принялись дербанить арсенал Кремля, но тут уже юнкера подсуетились и из Кремля с винтовками никого не выпустили. На третий день офицеры собрались в Александровском училище (сейчас на этом месте стоит здание Генштаба), с ними были юнкера и студенты. Всех — около 300 человек. Понемногу отжимая пространство между бульварами и садами, они блокировали весь район Арбата до Никитских, и от Тверского бульвара до Университета: как уже упомянуто, там были и студенты.

Вообще, в советской пропаганде традиционно изображаемые вольнодумной прослойкой общества, в реальности они перевороту воспротивились. Именно московские студенты, повязав белые ленты на рукава, самоназвались «Белой гвардией» — впервые употребив это сочетание и противопоставив себя «красным».

А, значит, и сочувствующий белогвардейцам текст появляется впервые. Ведь, по сути, с этого восстания начиналась наша самая первая гражданская война, и этот текст — первое в истории стихотворение о русской гражданской войне вообще. Это потом уже будет стихотворение Цветаевой, и много других стихотворений, как на всякой войне, и Булгаков напишет роман, а потом и пьесу, и так вплоть до реконструктора Стрелкова, который тоже на данную тему что-то пописывает.

Итак, офицеры, юнкера и первые наши белогвардейцы захватывают центр Москвы. На следующий день, 28 октября, откровенно блефуя, они захватывают Кремль, разоружают полки, сопротивляющихся подавляют пулемётным огнём. Ревком отвечает боями в центре города, которые идут с переменным успехом, но у красных большинство и к вечеру 29 числа окружённый Кремль начинают обстреливать артиллерией с господствующих высот. Да-да, всё как сейчас, артиллерия лупит по городу и попадает по жилым домам, в стенах дыры от снарядов, жертвы среди мирного населения. Дальше параллели продолжаются: стороны постоянно пробуют заключить перемирие, но условия выдвигаются неприемлемые для каждой из них, и перемирия постоянно нарушаются. Впервые война идёт не по правилам войны, и никто не понимает, как с этим всем быть.

Тем временем, Кремль весь в повреждениях, силы белых на исходе. Днём 2 ноября юнкера начинают массово сдаваться под гарантии сохранения жизни, бои идут до 3 числа, затем подписывается капитуляция. В дальнейшем развитии событий можно увидеть судьбу «освобождённых ВСУ территорий Донбасса»: обыски, охота на ведьм, расстрелы тех, кто отказался принять переворот. 13 ноября всех погибших массово отпели у Никитских ворот и, затем, факельной процессией (!) на руках несли гробы до нынешнего района метро «Сокол», где предали земле: «так беспощадно, так зло и ненужно».

Песню эту часто называют «антивоенной», сводя к абстрактному пацифизму вообще. Но, как мы видим, причиной для неё послужила вовсе не война. Да, настроение общества с 1914 по 1917 менялось, и первоначальный подъём сменился понятной усталостью от затяжного и массового военного конфликта. Но для пацифизма было слишком рано, война ещё не закончилась. Это уже потом, когда жертвы и прочие потери были постфактум оценены, когда они были осмыслены в литературе и публицистике, когда кризис гуманизма сформировался и усугубил кризис традиционных религий, вот тогда в европейской мысли оформился пацифизм и отрицание войны. В ноябре 1917 ни о каком осмыслении постфактум речи не шло, на страну наступали захватчики, горечь капитуляции в войне с Японией помнилась слишком хорошо; войну ругали, но воевать с внешним врагом не отказывались.

Московская бойня поразила общество двумя вещами: бессмысленностью и жестокостью. Оба фактора и сами-то по себе ужасны, а уж будучи перемноженными друг на друга — и вовсе оглушили горожан. Потом будет ещё многое, но это будет потом. И здесь Вертинский осознаёт, что это не просто не последняя кровь. Эта кровь ещё и бессмысленная. И на этом месте у него рушится весь чудесный реалистический кинематограф, и век начинает говорить на своём, модернистском языке:

И никто не додумался просто стать на колени,
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти, к недоступной весне.

Эти строки как раз толкования требуют, так как петь их сегодня крайне привлекательно и смыслом их наделять можно самым каким угодно глубоким. Сколько фантазии хватит. Чтобы укоротить особо резвых фантазёров, нам следует акцентировать всеобщее внимание на нескольких моментах.

Во-первых, вот эта запятая после слова «пропасти»: её, как правило, пропускают, как будто это «ступени > в пропасти > к весне» — в таком виде это бессмыслица, пропастей «куда-то» не бывает. Это ступени ведут и к пропастям, которые никогда не закончатся, и к весне, которая никогда не наступит. Всё очень безнадёжно и очень зря.

Во-вторых, о «бездарной стране». Наше нынешнее идейное пространство беспрерывной скорбью по неправильному народу и плохой стране отравлено, как казённый санузел парами хлора. В 1917 и ранее, конечно, существовала мода на ненависть к монархии, но на страну она пока не переносилась, этот сорняк пустит корни только в эмиграции. Вертинский — артист, человек Серебряного века. Для них понятие одарённости, таланта, божьей искры имело особенное значение, было одним из центральных. Виноват ли человек, если ему не дано художественного таланта? Нет, но если он с этим отсутствием дара, таланта, пойдёт в искусство, судьба его будет очень грустной. После крушения вековой монархии страна действительно представлялась новой, не прежней уже Россией, это носилось в воздухе и было общим консенсусом. После похорон юнкеров Вертинский ставит диагноз этой новой России: у неё не оказалось дара быть страной для своих граждан.

Поэтому, даже светлые подвиги бессмысленны: сама страна обделена свыше. Собственно, так оно и было, пока та непонятная страна не сменилась, наконец, на СССР; вот там уже что-то начало получаться, хотя и с известными трагическими страницами, которые тоже были, но были не только они одни.

Естественно, пример сегодняшних украинских событий так сюда и просится. Здесь и светлый подвиг убитых на майдане, который ни к чему не привёл, и страна, за четверть века так и не ставшая до конца государством, и всё более частые разговоры о том, что и так уже скоро будем мы голодать. Со стоянием на коленях там, правда, всё впорядке, какая-то отличительная черта всего конфликта: и других насильно ставят, и сами массово в едином порыве встают. Только вот «встать»-то уже додумались, а «сказать» — пока нет.

Показательно, что совершенно чётко соотнёс эту песню с происходящим сегодня на Украине Гребенщиков (сыгравший, как я уже говорил, ключевую роль в современной популяризации Вертинского). Вот, например, АиФ: «20 февраля 2014 года Борис Гребенщиков исполнил романс на Весеннем концерте в Смоленске, посвятив его погибшим на Евромайдане: “Сегодня странный концерт. Всё время меня не оставляет мысль, что в эту самую минуту, когда мы здесь поем, в Киеве, совсем недалеко от нас, одни люди убивают других”. После того, как один из зрителей выкрикнул “Мир им!”, Гребенщиков ответил: “А он им не нужен. Ни тем, кто с одной, ни тем, кто с другой стороны”». С тех пор он не раз совершенно ясно давал понять, чему посвящено исполнение, и даже вместо «Опустили их в Вечный покой» поёт «Опускают их в вечный покой».



Это не первая гражданская война на нашей памяти, но она первая, в которой настолько активно задействован интернет. И именно благодаря ему мы можем наблюдать, что происходит в головах обычных людей, втянутых в ситуацию противостояния. Помимо вполне предсказуемого слепого, бесцельного ожесточения и обесчеловечивания противника есть ещё одно интересное наблюдение.

Люди запрещают другим людям жалеть. Простая человеческая жалость не просто подавляется, но осуждается. «Ты поддерживаешь врага». Бедная Лиза Глинка, пожалевшая «детей сепаров», Митя Ольшанский с призывами «не отдавать пленных ублюдков» — яркие примеры, но если вы понаблюдаете, явление это массовое.

Настоящая гражданская война начинается не тогда, когда люди начинают стрелять друг в друга, а когда одни люди пытаются другим запретить жалеть. Погибших. Страну. Себя на этой войне. Не спорить кто прав на этой войне, не рассуждать, как её остановить. А просто обвинять другого в жалости как в преступлении. Рассуждать про оправданность страдания и губительность сострадания.

К счастью, запретить жалеть действительно никому не под силу.

Алексей Траньков
Автор
Алексей Траньков
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе