«Чехов был не добрый, а нормальный»

Интервью с польской переводчицей Агнешкой Любомирой Пиотровской.

Как в современном театре ставят Чехова и почему классиков для каждого нового поколения нужно переводить заново? Эти и другие вопросы Мария Нестеренко обсудила на Красноярской ярмарке книжной культуры с Агнешкой Любомирой Пиотровской, театральным критиком и переводчицей, уже много лет знакомящей польских читателей и зрителей с русской драматургией от хрестоматийных классиков до Сигарева, Сорокина и Пулинович.


— Вы перевели на польский язык почти 80 русскоязычных пьес, как вы выбираете тексты?

— Что касается современной русской драматургии, то в Польше, кроме меня, мало кто этим занимается. В театральном мире нет информации о том, что происходит на театральном рынке в России. Моя задача не только переводить, как это делают переводчики англоязычной драматургии. В польских театрах завлиты говорят, читают и пишут по-английски, часто режиссеры сами наблюдают, что происходит на Западе, а потом заказывают переводы. У меня дополнительная работа — следить за тем, что происходит в русскоязычном театре, читать, приезжать и смотреть спектакли, прислушиваться к текстам. Литературу я лучше воспринимаю на слух, поэтому очень часто приезжаю на читки за тем, чтобы просто послушать текст. Мало просто понять, что это хорошая пьеса, надо понять, кто ее захочет поставить у нас. То есть я должна следить и за польским, и за русским рынками, чтобы понимать, что и кому можно предлагать. Следующий этап — это перевести пьесу: только переведенный вариант можно предлагать в театры. Несколько раз я ошиблась: перевела пьесу и была уверена, что она прекрасно пойдет у нас, но нет.

— Что это была за пьеса?

— Это были первые пьесы Сигарева. Они очень сложные для перевода: там используется сленг молодежи из провинции. В итоге эти пьесы пошли только в читках, их никто не поставил. Это было начало 2000-х, когда на польской сцене присутствовал брутализм, но больше ставили западноевропейские пьесы, потому что он был там помягче. Мне худруки прямым текстом говорили, что это жесткач и Сигарев не пойдет.

Первая неудачная постановка закрывает на какое-то время интерес к автору. Так получилось с Мариусом Ивашкявичюсом, пишущим пьесы по-русски, что открывает ему больший рынок. У него была неудачная постановка плохого украинского режиссера в Кракове. Сейчас, когда я перевела его новые работы, их не берут из-за того самого спектакля: «Ах, это автор той самой пьесы». Но большинство переведенных мной пьес всё же было поставлено.

— Как вы определяете, пойдет ли пьеса на рынке?

— Прежде всего это зависит от темы. Важны форма, роли и язык данной пьесы, но главное — чтобы она попадала в те общественные болевые точки, которые существуют у нас.

Кстати, не пошло несколько пьес Ярославы Пулинович, что очень меня удивило. В России она ставится в каждом театре, и за границей ее тоже ставят. Очень успешно пошла в Польше ее первая пьеса «Наташина мечта». Было несколько очень громких постановок. Поэтому я решила дальше переводить ее пьесы, в которых есть прекрасные женские роли, но в каждой из этих пьес есть что-то, что расходится с ситуацией у нас. Я слышу, что начало интересное, тема интересная, но то, как разворачивается история, — это не про нас.

Сейчас я меньше перевожу современной драматургии, в отличие от начала 2000-х, когда я просто не успевала переводить. Я считаю, что это происходит от расхождения менталитета или нравов в повседневной жизни. Хотя бы эта женская тема в пьесах Ярославы и многих других авторов — мы смотрим на это по-другому, интерес к феминистской проблематике начался у нас гораздо раньше, многое для нас уже пройденный этап. В пьесах есть много шуток, которые у нас будут выглядеть несмешными, поведение героев будет казаться неприемлемым. И еще очень важное: сейчас у нас очень много режиссеров ставят пьесы, которые пишутся для них во время репетиции, или инсценировки прозы, или инсценировки киносценариев. Сейчас у нас не время готовых пьес.

— Вы готовите к выходу сборник пьес Чехова. Почему вдруг ваш выбор пал на него?

— В самом начале я переводила современную и классическую прозу. Чаще всего это были отрывки для журналов, а книги — главным образом Владимир Сорокин. Современная драматургия пошла потом, в какой-то момент мне поступила заявка на Чехова. В Национальном театре в Варшаве решили поставить «Чайку» в новом переводе. Потихоньку к нам приходит традиция из англосакской культуры — каждое новое поколение должно получить новый перевод главных произведений классики, потому что перевод очень быстро устаревает, в отличие от оригинала. Шекспира у нас переводят постоянно, а Чехова как перевели 60 лет назад, так этим переводом и пользуются. Перевели Чехова великие польские писатели и переводчики (например Ярослав Ивашкевич), и было принято считать, что это идеальный перевод, что он полностью отражает Чехова, и нам больше не надо.

Это была сложная работа. «Чайку» я переводила полгода. Помню, что первые недели я не могла начать перевод с первого предложения: «Отчего вы всегда ходите в черном?» Я открывала компьютер, читала это первое предложение и понимала, что не смогу сделать перевод. Я видела, что есть грандиозный перевод великого поэта, и тут я, начинающая переводчица. Я всегда о себе так думаю. Но как-то я это сделала, и перевод всем очень понравился. Во всех рецензиях на спектакль, что очень редко бывает, подчеркивалось присутствие нового перевода и то, что новый перевод повлиял на постановку — впервые «Чайка» поставлена как комедия.

Потом я перевела «Вишневый сад», «Три сестры», «Платонова» («Пьесу без названия»), «Дядю Ваню». Теперь я вдруг слышу, что я делаю вовсе не переводы, а осовремениваю пьесы. Три года назад я была на «Золотой Маске» вместе с одним польским худруком, который очень хорошо знает русский язык, — мы пошли смотреть постановку по «Иванову». Там были современные костюмы, современная сценография. Мы вышли, и он мне говорит, что так осовременивать и переписывать текст уже не модно. Я ему даю текст оригинала и показываю, что его никто не обрабатывал. Он не мог поверить, говорил, что это современный язык. Поэтому я и перевожу Чехова заново — старые переводы написаны архаичным языком, меланхолично и по-доброму. Тогда он мне ответил, что мне будет очень сложно пробиться сквозь стену польского понимания Чехова и польской «школы постановки» этого автора. Каждое поколение режиссеров и актеров учится на старых переводах со старыми профессорами, которые им объясняют Чехова как приятного, меланхоличного, доброго и грустного автора.

Я помню, как Иван Вырыпаев собирался ставить в Варшаве «Дядю Ваню». Он меня попросил объяснить, зачем нужен новый перевод. Я ему объясняла, он не понимал, но в конце концов пошел посмотреть постановку в другом театре, где текст был без сокращений. Во время антракта он мне звонит и говорит: «Слушай, сейчас я все понял — срочно надо делать новый перевод, потому что тут средняя фраза даже длиннее, чем у Чехова». Только человек, который знает русский и польский, может понять, какая разница в тексте, что фраза длиннее стала, чтобы сделать Чехова более спокойным.

Если режиссер шел за текстом, то там всегда был самовар, скатерть, длинные платья с кружевами. А если режиссер молодой, который хочет сказать что-то про современного человека, то он приглашал драматурга, который переписывал текст заново, чтобы его можно было совместить с современным костюмом. Поэтому я и занялась переводами. Сейчас я уже закончила и издаю историческую антологию. Старые переводчики делали переводы только двух-трех пьес, никто не сделал перевод всего Чехова; более того, первый вариант «Иванова» вообще никогда не переводился.

— В Польше любят Чехова?

— Его, наверное, любят, но не читают, потому что у нас вообще не любят читать пьесы. Но его ставят в театре. У меня однажды был забавный момент в каком-то баре, где я разговаривала с молодым режиссером, который только что закончил театральную академию. Я ему рассказала про «Три сестры», ему очень понравилось, и он решил прочесть. То есть он пять лет учился на режиссера и не читал Чехова, потому что, как он мне сказал, он знал, что это невероятная скукота. Он прочел мой перевод и поставил потом.

— Можно ли создать универсальный неустаревающий перевод? Какой максимальный срок годности перевода?

— Это невозможно. Перевод — это всегда интерпретация. Перевод зависит от того, как я слышу текст, как его понимаю, сколько я знаю об авторе.

За старыми переводами идет образ почти святого Чехова-старичка (на фотографиях он с бородой и тростью). После прочтения новых биографий писателя понимаешь, что он не такой уж и добренький был. Он был нормальным живым человеком и писал о нормальных живых людях. А что касается языка... В пьесе «Леший» один из героев подходит к столам, за которыми пьют чай, и говорит: «Здорово, ребята!» Я сидела и думала полдня о том, как это перевести, чтобы мне потом не сказали, что я осовременила первоисточник. Я перевожу текст так, чтобы дать понять польскому читателю и зрителю, как его читает и слышит сегодняшний русский зритель.

У нас много переводов Шекспира, и это не означает, что ставят пьесы только по последнему переводу. Нет. У режиссера есть выбор — он решает, какой перевод ему ближе. По поводу Станислава Баранчака, великого поэта, который перевел всего Шекспира, до сих пор не утихают споры: это еще Шекспир или уже Баранчак? Он всё переводил короткими жесткими словами, включая мат, чтобы дать эмоции, которые он вычитывал в оригинале.

— На перевод есть две точки зрения: первая — переводчик должен передать смысл, ничего страшного, если он отойдет от первоисточника; вторая — нужно максимально держаться за текст, в некотором смысле тут идеалом будет подстрочник. Что вы думаете по этому поводу?

— Я думаю, что надо держаться середины. Если я буду делать подстрочник, это не будет произведением, это будут просто слова. Произведение — это ритм, эмоции, которые скрываются за словами, и я не могу их потерять. С другой стороны, совсем уйти от оригинала и рассказать другим стилем эту историю тоже неправильно.

Я недавно была в жюри конкурса на перевод рассказа, и единственный перевод, который был сделан хорошо по-польски, — это не перевод, а пересказ в другом стилевом регистре. Моя задача — чтобы читатель прочитал историю, которую придумал автор, и еще почувствовал, в каком стиле он работает, как он строит предложения, каким языком разговаривают его герои. Если у меня герой говорит сленгом и фразеологизмами, я же не могу это переводить слово в слово, надо найти эквиваленты в польском языке. Помню, когда я переводила пьесы в начале 2000-х, где много говорилось о жизни в провинции, моя задача была — найти в нашем молодежном языке эквивалент сленга, на котором говорили герои.

И сталкивалась проблемами. Например, в пьесе молодой человек вернулся из армии — и использовал армейский сленг. У нас нет обязательной армии, есть только профессиональная. Я нашла контакты с молодыми людьми из армии, и выяснилось, что у них там нет своего сленга, потому что они приходят туда уже в другом возрасте, и если используют сленг — то из своего двора.

— Вы ведь и Сорокина переводите. Любят ли его в Польше?

— Я была в России на театральном фестивале, и как раз вышел роман «Лед». Я пришла в восторг, приехала в Польшу и решила, что надо издавать Сорокина у нас.

Я позвонила в издательство, которое мне посоветовали, и оказалось, что у них уже есть права на роман, но есть и свой переводчик. Я начала плакать и уговаривать, и мне разрешили сделать 20 пробных страниц. Через какое-то время мне отдали эту книгу. К сожалению, вторая переводчица до конца своих дней меня ненавидела. Я переводила все его книги, которые у нас вышли. «Ледяная трилогия», «День опричника» и «Сахарный Кремль» пошли на ура. Потом была неудачная история: мой издатель ушла из издательства, а новый директор решил поменять профиль и отказался от «Метели», которую взяло другое издательство, но оно художественную прозу не печатает в принципе. В итоге эта книга пропала, они не знали, как ее рекламировать. «Теллурию» купил еще один издатель, который тоже не печатал художественную литературу и вообще только выходил на польский рынок. Они купили и поняли, что боятся это издать, ждали два года. Потом купил «Манарагу», я ее перевела, но книгу как-то не очень приняли, были не очень положительные рецензии. Причем мне трудно было обижаться, потому что перевод хвалили, не зашла именно история, рассказанная Сорокиным.

— Нет желания перевести раннего Сорокина?

— Я бы с удовольствием, но нет издателя. Очень плохо, когда есть один издатель, который издал уже несколько книг одного автора, а потом появляется новый, а потом еще один. Таким же образом пропал у нас и Пелевин.

— Можно ли адаптировать Сорокина к польской сцене?

— Пока были постановки его старых пьес, которые я переводила. Это было в начале 2000-х. Я знаю, что есть очень заинтересованный драматург, который постоянно мне говорит, что очень хотел бы сделать инсценировку «Дня опричника» или «Метели», но пока не нашел театр, готовый к такой работе. «Лед» был поставлен в Национальном театре в Варшаве Константином Богомоловым. Это была прекрасная постановка. Часть критиков писала, что это шедевр и что-то невероятное, а часть — что это аудиопьеса, из-за того, что это было поставлено в том же духе как «Три сестры» несколько лет спустя во МХАТе. Польский зритель любит, чтобы было много действия, он не любит просто слушать текст, потому что (по его мнению) это можно делать дома в наушниках.

— С какими сложностями вы сталкивались в работе над переводами Сорокина?

— Со всеми возможными. Это смешно, потому что я обожаю Сорокина, а когда приступаю к работе — начинаю его ненавидеть. Я звонила своей близкой подруге и радостно сообщала, что буду переводить своего любимого автора, потом я через какое-то время перезванивала и рассказывала, что это конец Сорокина, что его переводить невозможно и что я страдаю над каждой строчкой. Потом, когда я уже чувствовала, что начал создаваться текст по-польски, я приходила в восторг и тогда вновь звонила подруге и говорила, что Сорокин гениален. Она мне возражала: ты же говорила, что он закончился. Это все ужасно сложно. Еще одна сложность — это работа с редактором. Я помню, как мне одна редакторша написала, что это же бред: невозможно, чтобы в одном предложении было три стиля. Возможно. У Сорокина — возможно.

Я не умею работать, когда у меня есть что-то другое, и если я перевожу такой текст, то мне надо реально сосредоточиться, сидеть одной дома, знать, что я не буду выходить в ближайшее время, иметь запас еды и не возвращаться в реальный мир. Когда я перевожу автора, то я начинаю говорить стилем его произведения: если у него много мата, то я тоже начинаю матом ругаться, если он архаичен, как «Метель», — я таким языком думаю, говорю. Я живу текстом, живу в мире, созданном автором.

— Кого бы вам еще хотелось перевести?

— Я хочу не оставлять Чехова. Потому что у всех больших пьес Чехова есть сокращенные варианты; всё, что издавалось в его 30 томах, никогда не переводилось в Польше. Мне очень важно, чтобы наши режиссеры могли ознакомиться с этим и понять, как развивался в голове Чехова данный герой или идея.

Еще я надеюсь, что мир прозы в Польше откроется для Сорокина заново, и издатели решатся напечатать его старые и новейшие книги. И начнут заниматься рекламой.

Я ищу хорошие современные пьесы: через неделю в Польше будет премьера «28 дней» Ольги Шиляевой. Это очень важная пьеса и для русского, и для польского театров. У меня была такая мысль, когда я это читала: в начале 2000-х был «Кислород» — манифест молодого поколения, написанный молодым мужчиной; и главный герой — мужчина, представитель молодого поколения начала нового столетия; и его новые заповеди, и его отношения с миром и женщиной. А сейчас, спустя 20 лет, Шиляева написала манифест нового поколения и нового времени — времени женщин.

Автор
Мария Нестеренко
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе