Откуда взялись «нации»?
Наши предки не знали слова «нация». Они знали слово «народ». «Нация» до поры именно «народ» и означала. Но в XIX столетии новые интеллектуальные, политические и экономические веяния в «европейском» мире уже достаточно потеснили прежнюю иерархию ценностей и требовали не существовавших прежде смыслов для оформления новой «цивилизационной» реальности. Как и многое другое в «европейской» культуре Нового времени, полагались эти смыслы с помощью спекулятивного умствования, поэтому на вооружение была взята всё та же латынь (иногда – древнегреческий), старательно очищаемая при этом от «церковного наследия». В языках романских и германских народов много латинского влияния, но терминология Нового времени сутью употребляемых значений остаётся неочевидна англо- или испаноязычному обывателю не меньше, чем русскоязычному.
Между тем, что, например, означает то же слово «цивилизация»? Древним римлянам было известно понятие civic – «гражданский», происходившее от обозначения военнообязанных свободных мужчин. А так как это были жители города, то «цивилизация» в Новое время явила нам и «гражданство», и «народную армию», и «урбанизацию» (вдаваться в корни последнего слова лучше не будем).
Но «огражданивание» разноязыких и разнокультурных народов и слоёв требовало и формирования новой этнокультурной реальности. На помощь снова пришла античность. Если в древних Афинах совсем полноправными гражданами считались лишь те, кто допускался и участвовал в культовых действах, посвящённых главным божественным покровителям города (этническое происхождение при этом не имело значения), то в Риме слишком уж разноверующее население объединяли культом Закона (в республиканский период) и Императора (в период империи). Сначала в постренессансную эпоху в Европе, на фоне борьбы светской власти с папством, соответствующего рода интеллектуалы надоумили королей воспользоваться наследием Римской империи. Короли стали создавать независимые от папы в политическом отношении «национальные» церкви и являть себя символами «национального» единства – над сословными и этническими особенностями языка и культуры вставало государство, символически воплощавшееся на тот период в монархе. Так в новом формате возрождалось понятие «нации» – уже не народа, но субъекта государственности, возглавляемой пока что ещё вождём в короне.
Затем, под руку с Реформацией и капитализмом, вернулась в «европейский» мир Республика. Для римлян это слово когда-то означало не столько «общее дело», сколько «прозрачность правления», то бишь подконтрольность власти. С превращением Рима в мировую державу оказалось, что воплощать этот подход без ущерба «достигнутому государством положению» не удаётся и Рим стал империей. Однако, заметьте, не монархией. Ещё долгое время римские императоры сохраняли видимость, в том числе институциональную, что являются выразителями интересов «народа Рима» – «римской нации», как сказали бы сейчас политики из США или Западной Европы.
К XIX столетию Просвещение через сформировавшуюся уже «прослойку интеллигенции» начало оформлять выход на арену «широких народных масс». Так как религия «более не довлела», требовалось новое полагание смыслов – появилось «национальное самосознание». Речь не о том, что для простого человека в ту или иную эпоху означало быть украинцем или каталонцем. Речь о том, что теперь ему внушалось в связи с его этнической и государственной принадлежностью.
Понятно, что наименее поддавалось «национализации» крестьянство. Оно могло называть иноязычных «немыми», а иноверцев – «басурманами», делиться по общинам, деревням и округам, но все эти «нации» и «национальные интересы» были ему далеки и не нужны. Крестьяне скорее, как выяснилось, понимали про интересы «классовые». Однако крестьянству суждено было быть лишь наковальней для молота интеллектуального и технического прогресса. А «нацию» в восприятии простого народа оказалось наиболее эффективно увязывать с этническим и религиозным чувством. (И сегодня мы имеем дело в том числе с такими «феноменами», как «нация ислама», к примеру).
Нация, национальность, суверенитет на Западе
Ставшие флагом науки XIX века систематизация и классификация определили, что «нация» объединяет людей в итоге по критерию «суверенитета». Аристократия не относила себя к народу, но считала себя вместе с народом частью «нации». Суверенитет (дословно это в общем-то «самостояние», что раньше в России воспринималось как синоним «самодержавия») ярче всего выражался государственными границами, но ими не определялся. Объединяло людей чувство общности – через язык, культуру, религию и т. д. Понятие «нация» выражала собой общую самобытность. Но это с одной стороны общность – с другой, это разделение. Такое «членение» человечества стало возможно именно в «европейском» мире именно после Ренессанса, ознаменовавшего начало социально-экономических процессов, ныне называемых глобализацией. Просвещение как «свободное от догм самопознание человечества и человека» привело на определённом этапе к тому, что люди стали придавать решающее значение тому, что их разделяет. Вернулись нормы призванного «Возрождением» язычества – разные народы происходят от разных богов и человечность не является объединяющим фактором, интересы разных народов не совпадают и тот, кто сильнее, имеет право на жизнь другого... Причем эти нормы вернулись на новом, «научном» уровне: социал-дарвинизм породил расизм и нацизм. Вместе с техническим прогрессом «европейский» мир испытывал духовную деградацию. При таком раскладе более отвечающая древнеримской установке «американская нация» до поры отсиживалась за океаном, пока разделённые по древнегреческим меркам «нации» Европы сражались в Первой мировой войне.
Попутно выяснилась разница между «нацией» и «национальностью». Национальность – это такой народ, у которого нет независимой государственности, но есть, хотя бы у некоторой его части, административно-территориальное образование в составе какого-нибудь государства. Либо часть народа, вообще имеющего «национальную государственность», но сама проживающая на другой территории.
После Первой мировой, однако, европейские государства, признавая, с одной стороны, «право наций на самоопределение», с другой стали строить унитарные модели «гражданских наций» по американскому образцу, с «демократическими ценностями» и фактическим, даже если не формальным, отделением церкви от государства. В некоторых капиталистических странах это оборачивалось серьёзным ущемлением «национальных меньшинств» (ещё одно терминологическое нововведение). Подобные перегибы в довоенных Польше и, скажем, Чехословакии, отчасти, исправили социалистическая система (более всё-таки к национальным культурам меньшинств внимательная) и некоторое изменение границ. Турции в этом отношении понадобилось дождаться прихода к власти «умеренных исламистов» в начале XXI века.
После Второй мировой войны модель «гражданских наций» претерпела изменения. В действие вступила концепция «мультикультурализма» в сочетании с «либерально-демократическими ценностями». С 1960-х годов «американская нация» превратилась из относительного монолита англоязычных белых и «инкорпорированных» цветных в полиэтничное сообщество с непонятными перспективами. С одной стороны, плавильный котёл масс-культуры, конфессиональные, гендерные и сексуальные свободы, с другой – разнообразие укладов, рост противоречий, маргинализация, транснационализм и патриотизм в одном флаконе и культ закона (для управляемого большинства)...
Кстати, о патриотизме. При постоянном употреблении словосочетаний «американская нация» и «американские национальные интересы» многим ли приходилось слышать об «американском национализме»? Правильно, не приходилось. Потому что рождённый эпохой наций и национальностей «национализм» – это проявления ущемлённого «национального» чувства какого-либо коренного народа. В американском случае может быть много разных «-измов», но национализм может быть разве что у американских индейцев. Зато правомочно говорить о национализме французском, русском или, скажем, якутском – потому как в данных случаях этнокультурное самосознание множится недовольством уровнем учета интересов того или иного народа в государственном (а то и мировом) масштабе. В итоге «глобализируемый» мир переживает, с одной стороны, транснационализацию экономики и региональную интеграцию на системном уровне и рост этнического сепаратизма (в широком контексте этого слова) – с другой. Ну а при чем тут патриотизм? При том, что patria означает Отечество. В основу ложится принцип «родной земли», а не «родной крови». Поэтому нам проще к «национализму» приставлять эпитет «татарский» или «русский», а к «патриотизму» – «российский».
А что на Востоке?
Надо заметить, что рядом с «западной моделью», в которой над этнической и культурной мозаикой средневековья возвышался до поры духовно-политический примат Церкви, развивалась и «восточная модель». Что в Византии, что в мусульманском халифате над разнообразием укладов и языков довлела вселенская парадигма, утверждавшая на основании ряда критериев различения добра и зла общность справедливости. Институционально в христианской империи и мусульманской державе это выглядело различно, но по сути и там, и там формулой гармонии разных этносов и культур выступал примат обусловливаемых религиозным воззрением общих принципов. Поэтому и борьба велась под религиозными лозунгами, представляя собой «выкорчевывание» угрожающих порядку вещей «ересей», а не чистки, ассимиляции и изгнания на предмет освобождения тех или иных территорий от какого-либо этноса и их приобретения в пользу другого.
Отчасти нечто похожее в эпоху средневековья можно было наблюдать и на Западе, но перекос в политической роли религиозных институтов, с помощью которых под религиозными лозунгами проводилась как раз-таки уже «этническая» политика, привел к ответной реакции, аукающейся сегодня всему миру. Что касается Византии и халифата, то их погубило в итоге развитие «этнократизма», сиречь национализма. «Эллинизация» и в то же время светская космополитизация византийской парадигмы подорвала силу империи, она перестала быть «справедливой». Османскую державу, воплощавшую халифат до начала ХХ века, разорвали, опять же, выпестованные с внешней помощью националисты: турецкие, славянские, арабские и прочие. (Примечательно, что попытку вождя арабского восстания из клана Пророка принять титула халифа пресекли «ваххабиты» – та их часть, которая представляет собой по сути нацистов под религиозными лозунгами).
Однако, в православном мире, во многом благодаря именно «легитимности» национальных Церквей, сохранилась в итоге византийская парадигма, под которой в данном случае подразумевается примат духовности и общечеловеческой справедливости над этническим и вообще частным. Хотя православные народы сегодня могут быть названы «нациями» именно потому, что были объединены в единые общности посредством Церквей, православие в то же время не является этнической религией. Чтобы понять разницу подходов, можно сравнить ту роль, которую сыграли православные служители в сохранении и развитии национально-культурной самобытности, скажем, молдаван и зырян с тем, как немецкие феодалы «христианизировали» балтов и славян.
Не дали состояться «православной альтернативе», пожалуй, всё же реформы Петра Великого, свернувшего самую значительную православную страну в лоно западной модели, где уже разворачивалась постренессансная «национализация». Однако национальные православные Церкви снова сыграли свою роль, своим духовным авторитетом и влиянием положив предел вестернизации и, соответственно, «национализации» своих народов. Национализм, кстати, нигде не носит религиозного характера, религия им используется лишь в демагогических целях. Когда же национализм обращается к некой собственной религиозной модели, то превращается в нацизм, причем чаще всего с неоязыческими установками. В западных странах, где появление национальных церквей было, по сути, сделкой с национализмом, их сопротивление возрождению отношения к миру как к арене борьбы за место под солнцем, было слабее, чем в странах восточных, где национальные церкви были органичны.
Превращение народов восточной модели в нации и национальности стало возможным благодаря социалистическому эксперименту ХХ века. В отличие от, скажем, Англии, где на превращение народа в нацию ушло несколько столетий религиозных и социальных реформ, в прошлом столетии, в ходе всё убыстряющегося темпа прогресса, «скачком» сформировали большое количество наций и национальностей. В рамках исторически католического мира это было сделано с помощью чисто национальных моделей, назовем их условно фашизмом (Германия, Испания, Италия и т. д.). Коммунистическая же идеология в принципе носила наднациональный характер, однако, воплотившись в строении социализма, она привела к формированию новых наций из прежних народов. Отвергая примат прежних религиозных традиций, социалистический эксперимент настаивал на неких общечеловеческих принципах и идеалах, что на практике воплощалось в преобразовании народов в стратегические субъекты – «нации». Каждый исторический пример в этой связи уникален, отдельного внимания заслуживают примеры китайский, арабский, иранский и т. д. Мы же пока остановимся на наиболее нам близком.
Сегодня как в отечественной, так и в зарубежной науке стало общепринятой точкой зрения рассматривать социальную историю СССР как попытку формирования новой стратегической общности – «советской нации». Тем не менее, это, по крайней мере отчасти, упрощение. В Советском Союзе наций не было. Были национальности и народы, составлявшие все вместе «советский народ». Если говорили о нациях, то звучало это скорее в общем или по случаю (например, «нация труда»; «арабская нация» могли сказать, чтобы потрафить друзьям с Ближнего Востока). Мы не будем вдаваться в интересную тему определений Ленина, позиций Сталина, смене векторов в периоды правления Хрущёва, Брежнева, Андропова. Выскажем лишь свою точку зрения: именно целенаправленный поворот к созданию «советской нации», с единым языковым и культурным пространством и ставка на космополитов поспособствовали трагическому развалу державы и всплеску национализма и этнократии. По сути, это было повторение пути, развалившего Византийскую империю. С поправкой на быстротечность и концентрированность процессов в ХХ веке.
Однако территории прежней Византии поглотило государство с аналогичной по сути наднациональной парадигмой. На постсоветском же пространстве сегодня продолжают кипеть этнические страсти, национальные субъектности и права на самоопределение. Запад, в общем-то, готов предложить альтернативу.
В ХХ веке «демократические ценности» западного формата ещё не носили религиозного характера. Лишь с конца прошлого столетия, после дебаркации коммунистического вселенского подхода, они стали позиционировать себя как новая «общемировая парадигма», стоящая над религиозными и прочими институтами. Теперь на их базе куются нации нового типа – в формате единого тела со множеством ликов. Что выражается в том числе и термином «мультикультурализм». Это то, что испытывают сегодня американцы и европейцы, к примеру. И именно по такой схеме проходит модное нынче в России понятие «российская нация».
Здесь, в духе методологической базы постренессансного формирования общественных реалий – гегелевской диалектики – используется эффект антитезы. Берем тезис – многонациональную Россию. Предлагаем ей антитезис – распад на «нации»: русскую, татарскую, чеченскую и т. д. Нация – это не народ. У нации есть национальные интересы и они-то превыше всего. Понятно, что «российская нация» на первый взгляд может показаться лучшей альтернативой перспективе кровавого хаоса, выглядывающего с помощью СМИ из речей и действий нынешних борцов за национальные права. Однако «российская нация» в данном случае не синтез. Синтез – это то, что в программных записках Римского клуба называется «гомеостатическое общество» планетарного масштаба. Единое общество различных индивидуумов. Не культур. Не этносов. Индивидуумов.
Чтобы придти к такому «обществу», нужно сбросить балласт этнических и религиозных традиций. На дороге к такому синтезу современная поликультурность – это когда у разных общностей есть общие точки соприкосновения – заменяется мультикультурностью – это когда у единой общности множество частных самовыражений. Поэтому-то так важны антитезисы в лице всяческих национализмов, радикализмов, экстремизмов и т. д. – они помогают объединять новые «нации» против балласта поликультурности. Ведь именно самобытность подрывает мультикультурность. Поэтому в Голландии или Швейцарии националисты борются не за традиционные ценности своих народов, а за «либерально-демократические» – и образ врага при этом выявляется с помощью тех самых «-измов»: исламизм, радикализм, экстремизм, шовинизм. Чем активнее будет реакция традиционалистов, тем лучше. Чтобы уничтожить традиции, надо их выродить в радикализм. А оставшихся загнать в резервации, как американских индейцев или амишей.
Не будем забывать, что согласно «аналитикам» из Римского клуба дорога к новому миру лежит через кровь и хаос взаимоуничтожения реалий мира старого. Прежде, чем индивидуализироваться и стать при этом единым, человечество должно убедиться, что все эти различия религиозных и культурных общностей – губительны.
Вывод: появление российской нации в одном ряду с американской, европейской и китайской (новая китайская нация – это тема для отдельного разговора) фактором стабильности не станет, однозначно. Это манипуляция. Со стороны тех, кто признает некую общую справедливость, вот только представления о ней, с точки зрения якобы столь враждебных друг другу мировых религиозных традиций, выглядят одинаково – бесчеловечно.
Русский мир и другие миры
Может ли быть какая-нибудь альтернатива? Возможно. Давайте обратим внимание: иерархи Русской Православной Церкви и первые лица страны предпочитают говорить не о русской нации, а о русском мире. Таким образом сохраняется посыл на реально существующую культурно-историческую общность, в рамках которой могут пребывать люди разных убеждений, исповеданий и этнической принадлежности. В то же время устраняется опасность нацизма – так как упор делается на язык и культуру, а не на кровь (очень условная в идеологических построениях субстанция по причине физической невозможности своей чистоты). С другой стороны, русский мир может пересекаться с другими большими цивилизационными общностями. Неспроста в тех же арабских странах или в Турции, а также в католическом мире (опять «мир») духовенство и ориентирующиеся на традиционные ценности политики тоже все чаще предпочитают говорить именно о «мирах», а не о «нациях». Эти миры не параллельны: они повсюду соприкасаются, пересекаются друг с другом. Но это именно миры и, объединяясь в чем-то, они сохраняют свою самобытность. Не лучший ли это вариант, чем кровавый хаос на пути к «планетарному единству»?
WIN.RU