Творцы-путчисты

Как госперевороты сказывались на творческих биографиях властителей дум.

Россия стала меняться столь стремительно, что у немалой части нашей творческой интеллигенции – властителей дум – сорвало башни. Кто-то сбежал за границу отсидеться в тепле и покое, пока ветер перемен ещё слишком болезненно свеж, а кто-то, как завещал певец революции Маяковский, приравнивает перо к штыку и готовится к неравному бою с реальностью. Всем сданы карты, а на кону – судьбы.


Настают времена, когда творцам приходится делать их главный выбор. Уехать прочь или остаться, чтобы съесть причитающийся пуд соли вместе с народом и со страной. Громко сказать, во весь голос, что думаешь, или смолчать. В разгар партизанской войны с бандеровцами на Западной Украине публицист Ярослав Галан вполне мог уехать в спокойный Киев и жечь глаголом своих оппонентов оттуда, не опасаясь их мести. Но Галан остался во Львове. С земляками, с теми, для кого и ради кого он писал. Властитель дум сделал осознанный выбор. Этот выбор он оплатил сполна – ценой своей жизни, промозглым октябрьским днём 1949 года, когда к нему в квартиру нагрянул студент-бандеровец Михаил Стахур. С топором.



О важности верного выбора

Кто-то уезжает за границу, как Чулпан Хаматова, – неслышно. Тихонько уволилась из «Современника», добралась до Риги и уже оттуда заговорила о наболевшем. О том, как много стало тревог и как мало осталось денег. Кто-то, подобно режиссёру Олегу Куваеву, с помпой выпускает откровенно провокационную серию «Масяни» и, гордо сунув свой кукиш в карман, убывает в Израиль. Вышло громко, но никого, кажется, не убило? А иначе и быть не могло. Эмиграция – это всегда поражение. 100 лет назад сколько таких творцов и властителей дум уехало из России? Сотни? Тысячи? Целые «философские пароходы» отплывали в небытие, как по речке Стикс. А скольких мы помним? Так, единицы. Бунина с Ильиным. Мережковский, Гиппиус, Саша Чёрный, Тэффи – что, не припоминаете? И немудрено. Да и то сказать, Пушкиных среди той эмиграции точно не было.

Вот, кстати, о Пушкине. Слыл он за вольнодумца, даже угодил было в ссылку, в Михайловское, под надзор полицмейстера. Ну как «в ссылку» – с пейзанками, «русской баней, клубникой и проч. – но всё это нравилось мне недолго», напишет поэт в автобиографии. В Михайловское Пушкин отбыл летом 1824 года. А через полтора года в Питере на Сенатской площади случилось восстание декабристов. Декабрист Кондратий Рылеев, один из пяти казнённых на виселице путчистов, тоже писал стихи – как Пушкин. Они, кстати, приятельствовали. Стихи Рылеева были талантливы и по тем временам остры. Пожалуй, острей, чем у Пушкина. «Тюрьма мне в честь, не в укоризну, за дело правое я в ней, и мне ль стыдиться сих цепей, когда ношу их за Отчизну!» Это были последние стихи Рылеева – он нацарапал их на оловянной тарелке, дожидаясь казни в Алексеевском равелине.

В отличие от Пушкина, выходца из «нетитулованного дворянского рода» (прадед – арап Петра Великого Ганнибал), Рылеев был столбовым дворянином. Белейшая кость, белей некуда. Крупный акционер Российско-американской компании (у Рылеева было 10 акций, а у государя-императора Александра – 20; больше, чем у них, не было ни у кого из акционеров). С голодранцем Пушкиным, баснословные долги которого посмертно уплатил император Николай, – никакого сравнения. Кстати, Рылеев был ещё и любителем американских порядков («В мире не существует хороших правительств, за исключением Америки»). Низкопоклонство перед Западом, знамо дело. Роль Рылеева в декабристском восстании неоднозначна: хотя и считается, что в путче Рылеев сыграл чуть ли не первую скрипку, историки сходятся во мнении, что, находясь в заключении, он «брал всю вину на себя, стремился оправдать товарищей, возлагая тщетные надежды на милость к ним императора». Проще сказать, наговорил на себя с три короба. Не был Рылеев ни хладнокровным убийцей, как Каховский, ни зловещим заговорщиком, как Бестужев, ни бесстрашным воякой, как Пестель и Муравьёв. Тем не менее Рылеев – издатель модного литературного альманаха, поэт и властитель дум и где-то даже отчасти олигарх – в роковой для российской истории день оказался с декабристами на Сенатской площади. А где в это время был Пушкин? Вольтерьянец и фрондёр? А Пушкин велел запрягать лошадей – и даже вроде как выехал из села, но дорогу вдруг перебежал заяц. Дурная по тем временам примета, хуже некуда. Подумал-подумал Пушкин да и вернулся назад, от греха. И стал тем Пушкиным, которого мы сегодня знаем и чтим. «Нашим всё». Пожалуй, каждый из нас знает на память хотя бы одно его стихотворение. А кто теперь помнит Рылеева, не говоря уже о его стихах?! Впрочем, когда бы у декабристов вышло устроить государственный переворот, как знать, кем был бы сегодня Пушкин. Но стихи Рылеева точно зубрили бы школьники.

Впрочем, незадавшийся путчист Пушкин, как и задавшийся Рылеев, тоже неважно кончил – безотносительно творческой судьбы.



Заговорщик и фрондёр-лоялист

Гумилёв остался в Питере, окончив свои дни в ЧК. Неизвестно даже место его захоронения


Гумилёв остался в Питере, окончив свои дни в ЧК. Неизвестно даже место его захоронения


Сегодня лояльного Мандельштама помнят чуть лучше, чем Гумилёва. Снова тот, кто выбрал путь открытого сопротивления власти – участие в госперевороте, – оказался в намного менее выигрышном положении, чем фрондёр-лоялист. И как знать, чей путь был более правильный?


Казус поэтов XIX века, одного из которых вместе со всем его творчеством засосало в воронку государственного переворота, а другого вытолкнуло так высоко, что выше, пожалуй, и некуда, – не единичный случай. Через 100 лет, в Серебряный век русской поэзии, история повторилась. До революции Николай Гумилёв и Осип Мандельштам входили в одно литературное сообщество – «Цех поэтов». Космополитический романтизм, начисто лишённый идеологических и родовых признаков, – Александр Блок называл стихи «цеховиков» «нерусское, не родное» (его статья в «Литературной газете» о Гумилёве и Мандельштаме называлась «Без божества, без вдохновенья»).

А затем случились февраль и октябрь 17-го. Революционных изменений не принял ни Гумилёв, ни Мандельштам, хотя в эмиграцию они так и не подались. Мандельштам, впрочем, поскитался по стране, от Киева до Крыма, и даже чуть было не бежал в Турцию с белогвардейцами, а Гумилёв остался в Питере. Открыто крестился на православные храмы, что было открытой фрондой (а во времена военного коммунизма – настоящим вызовом обществу), а на вопросы о политических предпочтениях отвечал: «Я – убеждённый монархист!» Оба при этом обильно печатались в советских издательствах, невзирая на неприятие советской действительности. И оба тем не менее поклялись бороться с ненавистным большевизмом «до конца». У обоих вышло по-разному.

В августе 1921 года Гумилёва арестовывает ЧК – по делу об участии в заговоре «Петроградской боевой организации». Заговорщики во главе с учёным секретарём Российской академии наук Владимиром Таганцевым готовили вооружённое восстание – что-то вроде «второй Сенатской». Какова была роль Гумилёва, определённо сказать сложно – похоже, он был кем-то вроде Кондратия Рылеева среди декабристов. Есть, впрочем, мнение, что он не участвовал вообще – что называется, знал, но не донёс. Заступничество Максима Горького поэта не спасло – его расстреляли вместе с несколькими десятками путчистов. Тем временем Мандельштам, что называется, встраивался в систему. Выпускал книжки (по сборнику в год – неплохо!), колесил по стране, пребывал у властей на хорошем счету. Опубликовал «Оду Сталину» («И я хочу благодарить холмы, что эту кость и эту кисть развили: он родился в горах и горечь знал тюрьмы, хочу назвать его – не Сталин, Джугашвили!»). И на тебе – угораздило Мандельштама прочесть кому-то из друзей эпиграмму про «кремлёвского горца»: «Мы живём, под собою не чуя страны». Пастернак в глаза Мандельштаму назвал эпиграмму «актом самоубийства» («Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал!»). Но кому надо – услышали. Мандельштам угодил в тюрьму, откуда уже не вышел.

Сегодня лояльного Мандельштама помнят чуть лучше, чем Гумилёва (в прошлом году даже в Минкульте забыли о столетней годовщине его гибели). Но снова тот, кто выбрал путь открытого сопротивления власти – участие в государственном перевороте, – оказался в положении намного менее выигрышном, чем фрондёр-лоялист. И как знать, чей путь был более правильный?

И снова проходит 100 лет. И снова в стране – тревожный водораздел. Одни молча уезжают, другие огрызаются, но остаются. Есть, пожалуй, и третьи. Когда-нибудь мы узнаем и о них.

Автор
Руслан Горевой
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе