Вождь в гневе

Сталин за чтением Андрея Платонова

Известна гневная реакция Сталина на повесть великого русского писателя Андрея Платонова «Впрок» (1931 г.). Никогда ни одно произведение литературы у весьма начитанного вождя не вызывало прежде такой брани, такого глумливого, придирчивого разбора и злобной реакции. Всматриваясь в обильно разлитую по страницам повести сталинскую ругань, ловишь себя на мысли, что Сталин воспринял произведение не как обычный пасквиль на колхозное движение, а как нечто личное, задевшее его за живое. В чем же дело?

В общей резолюции на повесть Сталин выразился жестко и с присущим ему злобным юмором: «Рассказ агента наших классовых врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. P.S. Надо наказать автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им «впрок». И.Ст.» Забегая вперед, скажем, что формально никогда не репрессировавшийся Андрей Платонов действительно был наказан Сталиным щедро и «впрок»: писательской смертью – запретом на десятилетия печатать свои произведения (кроме некоторых военных очерков и рассказов), погублением единственного сына в ходе репрессий, последовательной травлей в печати, горькой нищетой в последние годы жизни. Сталинская расправа над Платоновым была чудовищной, превратила его в подлинного мученика русской культуры.

Напомним, что сын писателя Платон был арестован в мае 1938 г. 16-летним школьником по обвинению в теракте и участии в контрреволюционной организации и после истязаний получил 10 лет заключения. В 1940 г. был освобожден, однако в тюрьме заразился туберкулезом и умер в 1943 г. в возрасте 20 лет. Расправы «через родственников» практиковались Сталиным и по отношению к другим формально не репрессированным писателям – неоднократные репрессии против сына Ахматовой Льва Гумилева, арест возлюбленной Пастернака Ольги Ивинской, арест мужа и дочери Цветаевой с доведением поэта до самоубийства и т.д. И, как видно из последующего анализа сталинских замечаний к повести, Сталин «незначительным» Андрея Платонова не считал и вряд ли мог забыть о своих впечатлениях как читатель. Да и сам Платонов, в донесении сексота в 1945-м, перечисляя виновников своих бед, прямо называл Политбюро ЦК (читай – Сталина), которое «нашло себе врага в лице писателя Андрея Платонова!» Мелочные и злобные придирки поощряемых сверху сталинских цензоров в 1940-е гг. не давали «житья» тем писателям и критикам, которые пытались по достоинству раскрыть высокое место, занимаемое Платоновым в русской литературе. Так, в 1940 г. вышло очередное разгромное постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) под «тихим» названием «О литературной критике и библиографии», по которому подлежал ликвидации журнал «Литературный критик». Мотивы прекращения издания были изложены в письме-доносе функционеров Союза писателей Фадеева и Кирпотина Сталину и другим секретарям ЦК от 10 февраля, где в вину статьям «Литкритика» прямо ставилось восхваление Платонова, «автора «Впрока», «явления, выражающего разбитое буржуазное сопротивление социализму». На него указывают как на образец», а также печатают «вредные» платоновские критические статьи и рассказы, «забракованные другими изданиями». Как видно выше, вождь слезной просьбе писателей внял и литературу в очередной раз очистил.

Пройдем «по следам» сталинского чтения повести. Прежде всего заметим, что верховный критик категорически не принял стиля повести, показавшегося ему антихудожественным, что неудивительно. Сталин, еще с семинарских лет воспитанный на классических образцах русской прозы, неуклонно старался вгонять словесность в прокрустово ложе реалистического канона. Вопреки расхожим мифам о «малообразованном» тиране, каталоги книг, присланных в библиотеку Сталина за 1920-е гг., показывают, что вождь внимательно следил за всеми книжными новинками эпохи. И с удовольствием сортировал писателей с точки зрения «годности» и полезности его режиму. Так, одни (как Парфенов, Шолохов, Ванда Василевская) становились его фаворитами, другие же, напротив (как Платонов, Булгаков, Замятин, Ахматова), подвергались жесточайшим гонениям. «Формалистические» же изыски казались вождю чуждыми для советской культуры. Это неслучайно. Стиль также являлся вызовом сталинской власти.

Вначале Сталин лишь недоуменно подчеркивал неприятно удивлявшие его платоновские строки, но вскоре перестал сдерживаться. «Дурак!» – прогремело напротив пассажа о том, как некто перестал кормить своих лошадей, чтобы не отдавать задаром в колхоз. «Балаганщик» – напротив отчеркнутого текста: «Отовсюду раздавался знакомый, как колокольный звон, стерегущий голос собак, работающих на коммунизм с таким же усердием, как на кулацкий капитализм». Сталина возмутило, что «стерегущий голос собак» оказывался как бы созвучным строю новой жизни, как старой был созвучен отмененный колокольный звон. «Это не русский, а какой-то тарабарский язык!» Однако же язык прозы Платонова – как раз глубоко русский, созвучный душе народа. Язык сталинской пропаганды – бесспорно «тарабарский», лживый, прикрывающий действительность мнимостями. «Пошляк!» – на отчеркнутое: «…мы не можем допустить ослабление населения!» Председатель говорил это в ответ на вопрос, почему «сельсовет заботится и о том, чтобы люди ели хлеб?» «Ослабление населения» голодом было частью политики Сталина, так как ослабляло и возможное народное сопротивление переустройству деревни на колхозно-крепостнических началах. Обычная забота о пропитании людей не могла не показаться Сталину «пошлостью». По сравнению с великими задачами «социалистического строительства» попытки спасения людей от голода выглядели в глазах диктатора мелкими и не достойными внимания. Заметим, что в период голода 1932–33 гг. подобная забота о пропитании колхозников прямо объявлялась «вредительской», многие руководители колхозов и совхозов репрессировались именно за то, что пытались уменьшить требуемые хлебосдачи от деревни. «Болван!» – на фрагмент о «перегибщике», – «…его прогнали за перегибы, за то, что он раскулачил будто бы сорок человек середняков и закрыл церковь без либерального подхода к массам… Здесь бывший председатель сообщил следующее свое мнение. Собаке рубят хвост для того, чтобы она поумнела, потому что на другом конце хвоста находится голова». А почему, собственно, здесь Платонов «болван»? Ведь видно, что фрагмент обнажает правду – не только в «перегибщиках» на местах дело, а в тенденциях, направляемых сверху. Рубят «хвосты», чтобы «головы» (центр) сохранить! Сталинский возглас «болван!» – скорее выражение обычной злобы, чем искренняя оценка «глупости» автора. Платонов передавал слишком много правды жизни – намного больше, чем мог позволить режим. Понимание этого бесило Сталина.

«Балбес! Пошляк!» – напротив отчеркнутого фрагмента текста о мифической встрече героя с Лениным. Образ Ленина у Платонова, конечно, не имеет ничего общего с реальным образом Ленина. Это созданный народным воображением сказочный персонаж. Он предельно прост и народен. Сталин вообще внимательно относился к попыткам воссоздания образа Ленина в художественном творчестве... Сталинская пропаганда формировала у населения свой канон восприятия вождя, как предтечи Сталина, и в этом контексте платоновский народно-мифологический «Ленин» не мог не выглядеть издевательством над сталинской серьезной, монументальной трактовкой образа вождя. «Пошляк!» – на «– Ты, действительно, сволочь! Ведь Ленин всю жизнь жил для таковых, а если и ты кончишься, то, спрашивается, для кого он старался?» Если вдуматься, совсем не безобидная фраза, наводящая читателя на грустные размышления. Ведь если большевики стараются главным образом для счастья будущих поколений, то много ли радости в «стараниях» для них, ныне живущих? Вопрос Платонова опошлял официальные сталинские сказки.

«Подлец!» – слово это огромными буквами было написано Сталиным поперек целой страницы «Красной Нови», где были строки, посвященные лично ему. Так персонаж повести выражает желание «– Я к товарищу Сталину скоро на беседу пойду… Засею землю – пойду Сталина глядеть: чувствую в нем свой источник. Вернусь – на всю жизнь покоен буду». Платоновский текст и в этом случае не был прямолинейной сатирой. Снова обнажались глубокие пласты народного восприятия. Надежда на Сталина как на народного «мессию», долженствующего избавить массы от страданий, наследовала такой же надежде на Ленина. Культ обоих вождей имел одинаковые мифологические корни. Власть у людей целенаправленно отнимала традиционную веру и заполняла духовный вакуум верой в свои символы и вождей. Злобное сталинское «Подлец!» – здесь справедливая дань интуиции писателя.

«Болван!» – напротив отчеркнутого большого фрагмента об антирелигиозной кампании на селе. Некто Щекотулов произносит речь сельчанам – типичную для работников «антирелигиозного фронта»: «Верующий в бога есть растройщик социалистического строительства, он портит, безумный член, настроение масс, идущих вперед темпом! Немедленно прекратите религию, повысьте уровень ума и двиньте бывшую церковь в орудие культурной революции!!.» Что же глупого опять-таки нашел здесь Сталин? Дело не в том, что Платонов порочит саму кампанию, выставляя агитатора-безбожника темным невеждой, а в неподражаемой авторской интонации, заставляющей читателя верить, что именно так все и было. Эту интонацию уловил Сталин. «Болван!» – снова видим то же сталинское слово напротив фрагмента, иллюстрирующего особенности методов антирелигиозной работы товарища Щекотулова среди верующих масс. Там его усилия наталкиваются на непрошибаемую стену народного здравого смысла и иронии. Неслучайно агитатору, в конце концов, бросают: «Нет, товарищ, ты хуже бога! Бог хоть невидим, за то ему спасибо, а ты тут – и от тебя покоя не будет!» Сталин, главный дирижер антирелигиозной кампании, это обстоятельство вполне понимал и увидел в образе горе-агитатора еще одно доказательство идеологической вредности писания Платонова. Ведь в борьбе с «религиозным дурманом» в деревне режим опирался главным образом на таких щекотуловых.

«Подлец!» – и опять «повезло» ни много ни мало, а целой странице «Красной Нови», поперек которой вождь огромными буквами начертал эту нелестную оценку личности автора. Жил-был в некоем колхозе бывший батрак Филат. И решили в день Пасхи устроить «воскресение бедняка в колхозе». Казалось, идет изложение обычной антирелигиозной мистерии, которые в массовом порядке разыгрывались коммунистами и комсомольцами. Но у Платонова все непросто. И под покровом внешне обычной истории у него, говоря словами поэта, «хаос шевелится». Вчитаемся в текст: «– Вот, – сказал активный председатель всему колхозу, – вот вам новый член нашего колхоза – товарищ Филат. Не колокол звучит над унылыми хатами, не поп поет загробные песни,… а, наоборот, Филат стоит, улыбается, трудящееся солнце сияет над нашим колхозом и всем мировым интернационалом! …Филат был самый гонимый, самый молчаливый и самый малокушавший человек на свете! …И вот теперь он воскрес, последний бедняк, посредством организации колхоза!.. Скажи же, Филат, нам что-нибудь – теперь ты… должен сиять на свете вместо кулацкого Христа…»

Итак, в словах председателя властно звучит победившее советское богоборчество, переживающее в этом событии – «воскресении» бедняка Филата в колхозе – высшую точку своего триумфа. Но Филат вдруг слабеет, «белеет лицом», его «грудь не выдерживает» обрушившегося на него счастья. Он умирает «с побелевшим взором». «Воскресение по-советски» оборачивается смертью и похоронами. У такого великого художника и провидца, каким был Андрей Платонов, эта история иначе закончиться не могла. Лжевоскресение неизбежно и плавно переходит у него в смерть. Оно ей тождественно. Свидетели «воскресения» превращаются в могильщиков. В творчестве писателя имеется мрачный сюжет, перекликающийся с вышеприведенным, – это история маленькой девочки, которую приютившие ее «строители нового мира» в конце хоронят в бессмысленно вырытом ими же «котловане», ставшем зловещим символом советского социализма. Вспомним также, что и в финале платоновского романа «Чевенгур» стойкие борцы за новую жизнь сметаются с лица земли неожиданным Апокалипсисом. Строительство социализма-коммунизма в мире Платонова – это строительство смерти в конечном итоге.

Можно предположить, что Сталин глубоко понял значение платоновской притчи о Филате. Художник внес досаждающий элемент трагедии в ту картину, которая, по идее советско-сталинской пропаганды, могла быть только благостной. «Контрреволюционный пошляк!» – снова огромные буквы товарища Сталина появились на заключительной странице платоновского текста в «Красной Нови», где толкуется о привлечении товарища Пашки к суду. «На суде Пашка сказал, что… хочет умереть, чтобы избавить государство от своего присутствия и тем облегчить свое положение, тем более что беднее мертвеца нет на свете пролетария». И опять дело революции у Платонова отождествляется с делом смерти. Вектор сталинской пропаганды – нарочито-жизнеутверждающий, оптимистичный, мажорный. Вот почему Платонов в восприятии Сталина – уже «пошляк контрреволюционный», совмещает пошлость с государственным преступлением. Автор не просто юродствует, а подрывает основы – мировоззренческие, идеологические, мифологические – самого бытия сталинской державы – СССР. Далее судья наставляет темного Пашку – «этого товарища по названию Пашка надо бросить в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество… Здесь Пашка вздрогнул от ужаса и лег на пол, чтобы загодя скончаться». «Таковы, значит, непосредственные руководители колхозного движения, кадры колхозов?! Подлец!» – приписано Сталиным на полях последней страницы. Вызвана эта запись совокупностью впечатлений диктатора от малоприглядного образа «товарища Пашки», гротескной, зловещей фигуры, бывшего маргинала, лентяя и идиота, по Платонову – «великого человека, выросшего из мелкого дурака». После революции Пашка первоначально обратился в своего рода революционного юродивого. «По дороге он содрал с себя одежду, изранил тело и специально не ел: он уже заметил, будучи отсталым хищником, что для значения в Советском государстве надо стать худшим на вид человеком». За это его «уважили сельсоветы». Рассказ о жизни Пашки в чем-то похож на «житие» нового пролетарского «святого». Сталин сам прекрасно понимал, что непосредственные руководители колхозного движения именно таковы, как платоновский Пашка. Они составляли социальную опору сталинизма в деревне как раз в силу своей маргинальности, оторванности от земли, от веры, от народного духа, от народных корней. И главное, они изо всех сил помогали городу грабить деревню. Конечно, столь откровенное признание писателя, что опору власти в колхозном движении составляют бывшие маргиналы и что их природная глупость с переменой социальных условий никуда не исчезла, а просто была направлена в нужное русло, Сталину было совершенно «не ко двору».

«Мерзавец!» – это последняя помета Сталина напротив отчеркнутого двумя чертами последнего абзаца платоновской повести. Надежда автора на то, что «коммунизм наступит скорее, чем наша жизнь», снова могла пониматься как вызов Системе, ибо если коммунизм наступит после жизни, то есть ли в отданной этой жизни смысл? Ведь Бога и жизнь вечную советская власть отменила. Так не надо ли тогда ждать плодов страданий и жертв уже при жизни нынешнего поколения? Автор дает обетование грядущей «встрече с товарищами» на могилах врагов «нынешних и будущих» для окончательного разговора – разрешения при коммунизме всех мучающих противоречий действительности. Сталин мог увидеть в этом насмешку над коммунистической идеологией. У Платонова же дано просто сниженное народное восприятие коммунистического мифа о всеобщем счастье «на могилах врагов». Но именно это сниженное восприятие и обнажает всю иллюзорность претендующей на научность и окончательность коммунистической утопии. Сталинское «мерзавец!» подводит итог и сталинскому чтению повести, и Андрею Платонову.

Сталинский разнос повести вызвал уже не раз публиковавшееся покаянное письмо Платонова Сталину от 8 июня 1931 г., в котором автор по сути отрекся и от повести, и от своего предшествующего творчества. Степень искренности «покаяний» Платонова помогает оценить тот факт, что и в последующие годы ничего ни в стилистике его произведений, ни в образной системе не изменилось, не прибавилось и веры в «светлое будущее». В 1936 г. Платонов не принял развязанную Сталиным грязную, погромную кампанию против Шостаковича и намекнул (по доносу «стукача») на автора «разноса» оперы «Леди Макбет…»: «Ясно, что кто-то из весьма сильных случайно зашел в театр, послушал, ничего в музыке не понял и разнес. Вообще с искусством у нас упадок». Слова Платонова отразились в справке отдела НКВД, направленной Ягоде.

Последние надежды на улучшение советской системы у Платонова исчезли в годы войны, с гибелью сына. Опубликованные Б.В. Соколовым наблюдения сексотов за Платоновым в 1940-е гг. донесли голос его ненависти к советской власти, как человеконенавистнической по сути, уродующей души людей системе (о которой он и раньше все существенное сказал в своих произведениях). Остались и вещие слова писателя, которые приведем здесь: «Советская власть отняла у меня сына, советская власть упорно хотела многие годы отнять у меня и звание писателя. Но моего творчества никто у меня не отнимет».

Итак, Сталин воспринял «Впрок» в чем-то очень тонко и глубоко. Каждое из его замечаний имело серьезные основания в платоновском тексте. Он с большой точностью выделял именно те моменты, которые действительно противоречили мифологии сталинизма. Сталин понял также, что Платонов вообще не является советским писателем. Вождь интуитивно почувствовал в платоновской прозе нечто враждебное – и для него лично, и для его системы власти. Тут показательно признание Платонова: «Я показываю истинную русскую душу, не препарированную всеми этими азбуками коммунизма». В образе горячо принявшего в юности большевистскую революцию пролетарского по своему происхождению писателя пришло могучее явление, которое невозможно ни перевоспитать, ни исправить, ни направить в нужное режиму русло, как подавляющее большинство других писателей. Гнев Сталина был порожден яростью бессилия. Он, диктатор огромной державы, хладнокровно ворочавший жизнями и судьбами миллионов людей, столкнулся с тем, чем он не может манипулировать – с творческой мощью отдельно взятого и не сродного с его «социализмом» художника. Сказалась полнейшая психологическая, мировоззренческая, духовная – онтологическая несовместимость Сталина и Платонова. Так, история на одном из своих поворотов причудливо сплела в один узел два имени – великого убийцы и великого гуманиста. Творчески бесплодного комбинатора и гениального художника.

Игорь КУРЛЯНДСКИЙ

Оригинал материала

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе