Владимир Лакшин (Россия) — Россия и русские на своих похоронах (1993)

Недавно мне пришлось пережить несколько малоприятных минут. 
По литературной Москве разнесся слух, что я… как бы это поскромнее выразиться… перестал существовать, отбыл к праотцам… ну да что там, попросту умер. 

Прямо скажу, непривычный и встряхивающий опыт. Знакомые осторожно выражали сочувствие моим близким и коллегам по работе. Кто-то уверял, что уже видел черную рамку в газете. А встретив меня на улице, одна литературная дама отшатнулась, как от призрака: «Это вы? Как же вы нас напугали!» Не вполне понятным осталось, чем она была так испугана: тем, что я как бы умер, или тем, что, вопреки молве, еще жив.


ЛАКШИН
Владимир Яковлевич
1933-1993
Русский литературный критик, литературовед, прозаик, мемуарист.
Академик РАО, доктор филологических наук.

 
Впрочем, я довольно быстро освоился со своим новым положением: повторял знаменитую шутку Марка Твена, что слухи о моей смерти несколько преувеличены, и получал в ответ готовые утешения: мол, хорошая примета, долго жить будете. Эх, эти бы слова да Богу в уши…

Есть, однако, теория, по какой самый праздный, нелепый слух не бывает случайным. Читая последние месяцы газеты и журналы, я слышу то отдаленнее, то громче, но непрерывно слышу погребальный звон. Это хоронят не меня, не кого-то одного из нас, а всех скопом. Как будто уже вырыта огромная братская могила и поют отходную тому, что многим людям, и мне в том числе, было более всего дорого: русской истории, народу, интеллигенции, культуре. Одна статья называется: «Конец русской истории». Другая: «Интеллигент — это кто?». Третья: «Представляем ли мы, русские, собою нацию?», и далее в том же роде. Более обходительные досадуют на русскую «ментальность». Менее деликатные рубят сплеча: «русская дрянь», «дурни». Здоровая национальная самокритика? Стоит в этом разобраться.

Неожиданный парадокс: объектом раздражения ряда критиков стал в последнее время… Антон Павлович Чехов. «Надоело! — пишет один из них. — Со школьных лет Чехов подстерегает со своей программной улыбочкой. Со своей многозначительной деликатностью. Борец против пошлости. Эталон молчаливого попрека… Надоела эта непременность чеховского присутствия. Во все эпохи он тут как тут: в ермиловскую, антиермиловскую…» Это Лев Аннинский, как обычно, дорожащий эпатажем и снисходительно согласившийся признать из Чехова одно: переделку на современный лад «Трех сестер» — Тузенбах и Чебутыкин из советской казармы в Венгрии («МН», 1990, # 9). А пародист Ал. Иванов, утратив весь свой юмор, удивляется Чехову как «нашему эталону интеллигента»: ведь автор «Вишневого сада» «с явной неодобрительностью отнесся к Лопахину», а по нынешним меркам — это главный герой из «нарождающегося класса хозяев» («КО», 1992, # 11).

Пусть до поры причины этого дружного нападения на Чехова остаются под вопросом, а я лишь осмелюсь заметить, что в той же пьесе Чехов с «явной неодобрительностью» отнесся и к лакею Яше, приехавшему из Парижа с барыней и трезво наблюдающему родную деревню. Критике стоит присмотреться: не он ли положительный герой пьесы! Ведь Яша не просто допивает чужое шампанское и восклицает: «Вив ля Франс!», он хорошо аргументирует просьбу к Раневской взять его обратно в Париж: «Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно…». Куда как современно.

А теперь от литературы к публицистике. Поделюсь безотрадным наблюдением: понятие «русский» мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл. Исчезает само это слово. Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский». Это понятно для государственного употребления, когда подчеркивается многонациональный характер страны, где помимо русских живут и отстаивают свою культуру и язык татары, башкиры, якуты, калмыки и другие народности. Но огромный народ, искони говорящий на русском языке, имеющий свою историю и культуру, свой «этнос», сильно влиявший на всю культуру мира, — куда он исчез? Почему, скажем, даже в библиографических списках «Книжного обозрения» пропал раздел «Русская художественная литература», замененный странным словосочетанием: «Общенациональная художественная литература»? Что это значит? Чья «общенациональная»? Или почему в газетах для обозначения русского населения в странах Балтии или на Украине упрямо фигурирует шершавый термин «русскоязычные»? И кому в голову пришло для обозначения тех же русских, ставших беженцами вследствие ущемления их гражданских прав, называть их «этнические россияне»? Государственные соображения? Но никто из англичан не говорит о себе: «Мы — великобританцы». И не слыхать, чтобы американцы называли себя «соединенно-штатцы»… Банально повторять, что нация — это не кровь, а прежде всего традиции, верования, образ мыслей. И пока мы стесняемся слова «русский», американцы спокойно употребляют его для обозначения поселенцев из России на Брайтон-бич.

Язык — предатель, и своими умолчаниями и эвфемизмами он хорошо обозначает тяготения и отталкивания говорящего. Впрочем, слова «русский народ» или «русская культура» не вовсе исчезли из лексикона современной прессы. Ими безмерно злоупотребляют фанфарные патриоты, которые, как выражался Щедрин, все еще путают «понятие «отечество» с понятием «ваше превосходительство». Большая же часть демократической прессы — будем откровенны — к понятию «русский» прибегает лишь тогда, когда имеется в виду разоблачительный эффект.

Скажу еще раз во избежание кривотолков. Самовосхваление всегда казалось мне мало приличным делом — как в отношении личности, так и в отношении профессионального «клана», социальной группы, своей родины или нации. Битье кулаком в грудь: «Я — русский» — дурной тон посетителя забегаловки. Заявление «Я — интеллигент» — сродни мании величия. Да и всякое выпячивание своего, обычно мнимого, превосходства в разных областях жизни и духа не есть, разумеется, свидетельство силы.

«Скрытая теплота патриотизма», как определил это Лев Толстой, куда достойнее патриотического жара с выкриками напоказ, раздиранием рубахи на груди или любованием поэзией матрешек, самоваров и троек. Мне всегда было неловко за людей, которые отстаивают наше, русское, как если бы их кто-то непрерывно обижал или на их достоинство покушался.

Но критическое суждение о всяком предмете имеет свою грань, за которой становится неправдой, а при чрезмерном нажиме — и клеветой. Присмотримся попристальнее к некоторым новейшим «веяниям». Вы возлагаете надежды на русскую культуру, народ, вам дорога история России? Напрасно. «…Потеря веры в традиционный проект «прекрасного будущего», — объясняет нам М. Берг («МН», 1993, # 8), — для русской культуры катастрофична. И приводит к пересмотру не только отношения к «демократическим ценностям», но и к прошлому — истории России. И прежде всего к пересмотру интеллигентского мифа о «простом русском народе».

Хорошо. «Миф о народе» пересмотрели и даже приняли к сведению заявление Дм. Галковского, ценное по крайней мере своей откровенностью: «…Я действительно не люблю свой народ» («НГ», 27.11.1992). Может быть, спасение России в ее интеллигенции? Куда там! «Забыть надо эти вздорные, мертворожденные слова — «интеллигент», «интеллигенция», — советует Ал. Иванов. Не сулит блага и обращение к так называемой «русской идее» в любом ее вздоре. Поскольку М. Бергом установлено, что «русский человек ощущает себя банкротом», «конец русской истории» он неоспоримо связывает с «концом русской идеи»: «…Победа демократии стала не началом, а концом русской культуры».

«Конец», «тупик», «катастрофа» — эти слова неумолимо звучат в ушах, рифмуясь со словом «русский».

Что такое эта пресловутая «русская идея» в последнее время, неустанно разъясняет нам популярный критик Л. Аннинский. Во-первых, утверждает он, русский это и есть «совок»: «Советское — это русское двадцатого века, — пишет он в программной своей статье («МК», 16.11.1993)… — Сколько бы ни противопоставляли «совковое» хамство русскому радушию и «расейское разгильдяйство» советской целеустремленности — это ОДНА реальность, ОДНА ментальность». Специалист по национальному менталитету, он изобличает «двойную жизнь русской души», находит «сквозной закон русской души» в том, что «Правда на Руси всегда прикидывалась ложью…»

Но это еще не все. Во-вторых, русский, по Аннинскому, — это большевик. «Большевизм, — считает он, — не антипод русской духовности, а ее воплощение или, лучше сказать, восполнение».

В-третьих, утверждает Аннинский (в беседе с И. Глазуновым по ТВ), если мы, русские, приняли сатану в образе большевиков, значит, есть в нас нечто сатанинское!

В-четвертых, русские, само собой, исконно имперский народ, и вовсе наивно утешаться тем, что в России была какая-то особая интеллигенция: «Где империя — там интеллигенция… Русский синдром — разжигать революцию, которая ее же, интеллигенцию, спалит. Укреплять диктатуру, которая ее же, интеллигенцию, задушит» («Дружба народов», 1992, # 10, с. 246).

Да, дело плохо. Куда ни кинь, эти русские — имперщики, «сатанисты», революционеры, разрушители. Может быть, хотя бы, послушав Л. Аннинского и М. Берга, опамятуются? Может быть, если русская история нехороша, народ безнадежен, интеллигенция — шайка разрушителей, хотя бы в будущем нам светит что-нибудь отрадное? Не стройте иллюзий, отвечает Аннинский. «Если исчезнет великое российское государство («империя»), если пресечется мировая задача (или даже претензия на мировую задачу) — никакой РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ не будет». Ладно, Бог с ней, с интеллигенцией, а что же ждет весь народ? «…Русские как народ, — отвечает Аннинский, — могут деградировать до самоощущения «третьего мира», до положения, при котором нас никто не боится, а значит, нами никто не интересуется. Далее — распад, на «исходные племена»… Народ-то, конечно, не исчезнет (и на том спасибо! — В. Л.); только, может быть, рассредоточится, рассосется, разбредется. И — переименуется. (То есть перестанет называть себя «русским» — начало уже положено. — В. Л.). Перепишется в другие государства… Забудет, что был когда-то единым».

Стоп, как говорится, слезайте! Приехали. Недостаточно ли, чтобы понять, почему так густо пахнет похоронами? Попробуем же, не брезгуя, разобраться в особенностях погребального обряда. Но прежде — из истории болезни.

Поначалу казалось, что дело идет на выздоровление. Большинство людей моего поколения, открыв для себя неправду нашей жизни, искренне считали: во всем виноваты Сталин и сталинщина как система лжи и насилия, аппарат власти, грубо исказивший идеал коммунизма. Постепенно, не без влияния Солженицына и напора фактов, заставлявших пересматривать прошлое, стали соглашаться: нет, виноват Ленин и большевики, пресекшие мирную эволюцию старой России. Но что же мы остановились? Копаем глубже, господа! И вот уже виновниками становятся все критики и бунтари, просветители и демократы-народники, разрушители императорской России: декабристы, Чаадаев, Чернышевский со товарищи, Герцен со своим «Колоколом». А кто их этому научил? Конечно, русская литература от Пушкина до Чехова, которую по недоразумению называли «великой», гуманисты и интеллигенты — вот они, главные подспудные нигилисты. «Взгляды русских писателей XIX века — и самого известного из них — Достоевского, были почему-то обращены в основном на дно, в низы общества. Копание в грязи, нежелание вглядеться в здоровое и сильное имело драматические последствия для страны…» (Ал. Иванов). И это еще не конец — гони зайца дальше! Кто виноват, что почва «этой страны» дала такую интеллигенцию, такую культуру? Конечно же, отечественная история и русский интеллигент. Ату его, ату!

И в растерянности от этого бесцеремонного напора, пропустив момент, когда правда стала неправдой, мы слабо защищаемся, испытывая непрестанную неловкость за свой негодный народ, за свою неудавшуюся историю, и смутно бормочем в ответ: «Нет, русский интеллигент, господа, тоже человек… И Чехов, и Достоевский — неплохие, в сущности, писатели».

Читая одну за другой статьи о «конце», «тупике», «кризисе» русского сознания и русской культуры, ловишь себя иногда на мысли: а что как шутники-критики все это из озорства придумали, потехи ради, из желания щегольнуть, побудоражить публику? Веселого сейчас в жизни мало, значит, есть шанс у «черного юмора» на национальной почве. Вкус к сенсациям притупился, а тут такая вот «расчлененка» в отношении русского характера, наследия великих классиков. Иные готовы через голову перевернуться, только бы не остаться в тени и привлечь внимание к своим курбетам.

Но ведь найдутся, пожалуй, люди, которые решат, что это всерьез, тем более что в сознании многих еще живы марксистские стереотипы. Нашим наставником по национальному вопросу, похоже, все еще остается В. И. Ленин. «Нация рабов, сверху донизу — все рабы». В этих словах Чернышевского Ленин находил «тоскующую любовь» революционера-демократа к своей стране. Подальше бы от таких любовных объятий.

То же и относительно знака равенства между отвратным словечком «совок» и словом «русский». Это лишь вариации суждений А. А. Жданова о том, что «мы не те русские, что были вчера», и молчаливое согласие с тезисом Л. И. Брежнева о «советском народе как новой исторической общности». Чем больше наши похоронщики России хотят отличиться, тем больше впадают в советскую рутину.

Лев Аннинский считает «тривиальным» утверждение, что «корни большевизма уходят в русский «мир», в крестьянскую общину, в круговую поруку, в толстовский «рой». А оригинальным завоеванием своей мысли, ее изюминкой числит то, что «зеркальным отражением исконной русской рыхлости и непредсказуемости является крепостное право».

Оставим пока в стороне крепостное право, которое, по мысли критика, заслужил себе русский народ, и поговорим о «тривиальности». Мне до сих пор «тривиальным» казалось, что коммунизм (и большевизм как радикальное его проявление) был основан на западном марксизме, идее «интернационала», братстве трудящегося человечества и идее мировой революции. Еще на заре века марксисты предлагали «выварить русского мужика в фабричном котле». По меньшей мере до середины 30-х годов «интернациональная» идея господствовала в нашей стране, пока диктатура Сталина не начала перерождаться в «национал-большевизм». Наши большевики 1917-1918 гг. — дети разных народов. И хотя я не придавал бы решающего значения тому, что среди идеологов и вождей большевизма русские не оказались в большинстве, утверждать противное вряд ли было бы честно. Не русские, не грузины и не евреи, а власть революционной «интернационалистской» партии, а точнее — ее верхушка, вождей и аппарат, насилие над народом всей этой иезуитской структуры, включая ЧК, — вот, несомненно, главный фактор происшедшей трагедии. И не след подменять социально-историческое объяснение проблемой национальной вины: тут только начни выяснять, какой народ больше виноват и кому ответ держать, и подлинные виновники останутся в тени. И можно ли забыть, что как раз русский народ — его крестьянство (чего стоит одно тамбовское восстание! А коллективизация?), его купечество, дворянство, священнослужители, интеллигенция станут первыми жертвами утопической социальной идеи, жестко насаждаемой партией, то есть малой частью народа. Что же тут от крестьянской общины, от толстовского «роя»?

Законно ли в таком случае строить силлогизм: большевизм победил в России, большинство населения России русские. Стало быть, русские — это большевики. Такой кунштюк — классический пример подстановки, разбираемой в начальном курсе логики. И в нем не больше правды, чем в утверждении: раз фашисты завоевали Францию — значит, французы — фашисты. Таково и утверждение Аннинского о крепостном праве, которого достоин русский народ. Таковы и другие его броские афоризмы: «Где империя — там интеллигенция»; «Советское — это русское двадцатого века». Звучит эффектно, но стоит на мгновение остановиться и задуматься, как понимаешь всю легковесность, если не сказать жестче, этих суждений. Вот тут-то и попадаешь под власть сомнений: точно ли так думает критик, склонный к эффектной фразе, или он просто играет на повышение критической (разрушительной) температуры — будто проверяет, выдержит ли ее организм больного?

То, что наш народ сейчас болен, что он в беде, — это неоспоримо. Но люди по одному говорят, когда чувствуют эту боль своей, по-другому — когда она для них чужая. Вот некто Александра Московская, по всем приметам ученица Льва Аннинского, рассматривает в статье «Человек — это звучит зло» («НГ», 17.02.1993) русскую «жертвенность» (пример святых Бориса и Глеба) как основу ГУЛАГа, а «народный лад» — как языческое «хлыстовство». И, конечно, не оставляет в покое русскую классику. Лев Толстой для нее — «зеркало советской культуры». Итак, у яснополянского старца обнаружена психология «совка»…

Сам же мэтр, начав исследование русского характера с его «рыхлостью и непредсказуемостью», никак не остановится в своих поисках в нем отчаянного большевизма. «Две коренные русские черты в большевизме, — вновь и вновь формулирует Аннинский, — безудержность размаха и безжалостность усмирения».

Что касается «русского революционного размаха», то это, помнится, плагиат у Сталина, однако на место «американской деловитости» в известной в свое время каждому школьнику цитате поставлена «русская безжалостность». Чу! Это что-то новенькое в исследовании национальных корней. Легкая жалостливость, сострадание когда-то считались, может быть, и элементом идеализации, приметой русского человека. Но Аннинский подтаскивает субстанцию национального характера прямо к воротам ГУЛАГа.

Однако, что касается меня, я как-то до сих пор больше верю такому знатоку русского «менталитета», как драматург Островский, сказавший устами пройдохи-приказчика в «Горячем сердце»: «Вы из чужих земель, вы нашего народу не знаете. Наш народ простой, смирный, терпеливый народ, я тебе скажу, его можно грабить».

И грабили. И вырывали из рук землю и орудия труда, отучая работать. И прославляли его терпение. И обманывали, и загоняли в лагеря. Кто загонял? Власть, дети разных народов -большевики, конечно, в немалом числе и свои, русские. Но честно ли подменять социальные корни национальными, копаясь в «менталитете», плодя межнациональные счеты?

Благое дело — национальная самокритика, которая не в чести в нас с чаадаевской поры. Да, мы несчастны и обременены множеством исторических и благоприобретенных недостатков. Слишком неразборчивы и терпимы. Слишком мало уважаем себя и свой труд. Впадаем в крайности, поддаемся влияниям, легко роняем достигнутое, не знаем стойкой солидарности, редко способны к аккуратности и систематике и т.д. и т.п. Да мало ли еще что не принадлежит к числу национальных добродетелей? Но все это горечь для того, кто говорит об этом, оставаясь сердцем и думами в своем народе. И другое отношение — спокойного и даже веселого равнодушия, а порою легкого глума и ерничества, когда ораторская фигура «мы русские…», начинающая поток обличений, употребляется в чисто риторических целях и не несет смысловой нагрузки.

«Духовность и как крайнее ее проявление — русская дурь и есть наша отличительная черта, наше главное богатство», — делает в воздухе очередной пируэт, успевая по дороге показать язык публике, Лев Аннинский. И мне уже не хочется с ним спорить — пусть кувыркается ради собственного удовольствия. В русских обычаях нет того, чтобы плясать и веселиться в преддверии объявленных похорон.

Быть может, все-таки мы заблуждаемся, и эта безжалостная критика всего «русского» затеяна из педагогических соображений, ради нашей общей пользы? Из педагогики, впрочем, известно: заплевать, задразнить, унизить — вовсе не значит помочь освободиться от недостатков и пороков. Если твердить человеку, что у него ужасный склад ума, нелепый характер, чудовищная наследственность, не надо ждать благого эффекта. Бывает, напротив, что воспитуемый такою методою пойдет вдруг колесом и неведомо что способен натворить. Оценка свойств натуры — личности ли, нации — таким образом не нейтральна: она сама есть некое действие, и нередко разрушительного свойства.

Как многие другие люди моей генерации, я был взращен так, что мне претит всякий оттенок агрессивного национального чувства: антитюркизм, антисемитизм, антиамериканизм. И русский шовинизм мне враг. Но примите уж как угодно, как причуду или национальный предрассудок, но мне почему-то хочется, чтобы к понятию русского — русского характера, русской культуры, русской литературы — относились хотя бы с минимумом уважения и справедливости.

К любви принудить нельзя. Люблю тот или иной, хотя бы и свой, народ, ту или иную культуру, того или иного писателя, или же равнодушен к ним — свободное дело. Но есть то, чего нельзя себе позволить, нельзя позволить вульгарной развязности, задевающей чужое достоинство. Рядом лежит и разгадка того, почему с таким азартом и желчной иронией трактуется в иных статьях именно фигура Чехова — скромная, партикулярная среди других великих бородачей-классиков. Само существование в отечественной культуре этого писателя с его нериторическими понятиями о долге и совести русского интеллигента служит живым укором специалистам по русскому «менталитету». Им неуютно под его пристальным взглядом, из-под пенсне. Да и за что же печальное пророчество: «Погодите… Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие же жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции. Вот Вы увидите! Узкость, большие претензии и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают свое дело». (Письма, т.11, с. 316).

Не найдут себе опоры наши полемисты и у других русских классиков, чье творчество — подлинные скрепы национального самосознания. Сочинители некрологов по России и русским утешаются иногда вырвавшимся у Пушкина признанием: мол, догадал меня Бог родиться в «этой стране» с умом и талантом! Да, так. Но Пушкин не зря «наше все», по слову Ап. Григорьева. Найдем у него это горькое, с надсадой признание. Найдем и другое, реже вспоминаемое: «…Ни за что на свете не хотел бы я переменить историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Да что там цитаты: и без того ясно, что Пушкин на траурной церемонии по России лишний. И вообще, я думаю, похороны затеяны преждевременно. Факельщики и некрологисты поспешили попрощаться с Россией и лишить имени самый многочисленный ее народ. Слухи о его неизбежной гибели, об аннигиляции прошлого и безнадежности будущего, скажем так, вступая в битый след, несколько преувеличены.

Человечество устроено так, что снова и снова делает ошибки на знакомом месте. Поэт XVII столетия Симеон Полоцкий, ссылаясь на авторитет Аристотеля, писал в своей поэтической азбуке:

Аристотелес рече, что себя хвалити.
Есть суетство. Глупство же есть себя хулити.

С самохвальством ясно. Но и тот, кто, перейдя предел естественной национальной самокритики, возводит хулу на все русское, само собой совершает «глупство». Пожалуй, и не только. Неуважение к своему народу — самый верный путь к возбуждению исторических счетов и вражды с другими народами. Так что похоронщикам России и русских можно сказать: лучшей услуги таким обществам, как «Память», вы не могли бы придумать.

В недавние годы «демократы» вели свою избирательную кампанию под лозунгами «возрождения России», расцвета русской культуры, загнанной большевиками. К чему же они пришли? В изнурительной полемике «патриотов» и «демократов» все более поляризуются ценности либерального «цивилизованного мира», западного понятия о свободе — и представление как об исходной ценности о своей стране — отчизне, родине.

Эта дилемма кажется мне ложной. Я не мыслю родины без свободы, но и свободы — без родины.

Тем более что Россия, по моим наблюдениям, не собирается без времени отдавать Богу душу, рассеиваться по другим народам и терять имя. Судя по всему, она и на этот раз переживет критиков, примеривающих по ней траур.

Катафалк заказывать рано.
Автор
Владимир Лакшин
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе