Однако это само по себе никак не значит, что фальсификации не было. Будем добросовестны. Если уж мы сочли возможным высказать чисто спекулятивные сомнения в конспирологической интерпретации, то выскажем такие же спекулятивные соображения в её пользу. 

Повторим ещё раз: хотя есть различия между результатами опросов и выборов, первые всё-таки тоже подтверждают, что «Единая Россия» никак не могла бы оказаться в Государственной думе и в местных думах (как на недавних выборах) в меньшинстве. Из этого как будто бы естественно заключить, что фальсификация бессмысленна. Но мы ведь, как и в нашей первой заметке, не доказываем или опровергаем самый факт фальсификации. В прошлый раз мы только объясняли, что подавляющее большинство одной партии возможно и без фальсификации. Теперь мы попробуем представить себе, в чём может быть рациональный смысл фальсификации вопреки её кажущейся ненужности. 

Обратим теперь внимание на другой параметр выборов, вызывающий у конспирологов не меньшие, если не большие, подозрения, чем гротескное большинство победителя. Это — явка на выборы. Избиратель сейчас в зрелых демократиях весьма пассивен, особенно на местных выборах. Но в России явка ещё ниже, чем в западных обществах, и заметно ниже, за исключением разве что Британии и Штатов, хотя и там она всё-таки повыше. 

А изобретательно вычисляемая критиками реальная явка ещё ниже. Низкая явка избирателей ставит под сомнение легитимность всей процедуры. И в этих обстоятельствах возникает первоначальная рациональная надобность в фальсификации выборов. По понятным причинам приходится фальсифицировать явку. 
А если уж так, то кому ещё, кроме заведомо самой сильной партии, отдавать фальшивые голоса? Не будут же фальсификаторы распределять фальшивые бюллетени, скажем, в соответствии с прогностическим распределением голосов. Это всё же несколько рискованно, по крайней мере в некоторых округах. Далее: для такого распределения нужно иметь надёжные предварительные опросы во всех избирательных округах. Не говоря уже о том, что такое распределение само по себе требовало бы контроля, неизбежно сопровождалось бы перебранками и тут же стало бы достоянием прессы. Так что уже просто во избежание дополнительных умственных усилий и лишних хлопот все фальшивые бюллетени отдаются легко предсказуемому победителю. 

Но низкая явка опасна не только тем, что ставит под сомнение легитимность выборов, она позволяет подозревать, что общество ещё не готово к демократии, и, таким образом, провоцирует сомнение в надобности демократии для этого общества. А отсюда рукой подать до староконсервативных, фашистских и леворадикальных разоблачений дисфункциональности парламентаризма (республиканство), политического либерализма (многопартийность) и демократии (всеобщее избирательное право). В российском общественном мнении антидемократические настроения всех этих оттенков и без того сейчас уже (или ещё?) очень сильны. Мало кто сейчас выступает в защиту демократии. Упрекать власть в том, что она не демократия, или стерилизованная, или ложная, или «неправильная» демократия, охотников много, но это нетрудно. Гораздо труднее сейчас найти аргументы в пользу демократии. Во всяком случае, аргументы, убедительные для самого демоса. 

Все эти соображения позволяют даже отнестись с некоторым позитивным пониманием к фальсификаторам. В конце концов похоже на то, что сам электорат провоцирует фальсификацию своей пассивностью. Не только потому, что оставляет пустыми избирательные урны и даёт возможность заполнять их произвольными добавками. Но и потому, что вынуждает власти к этим добавкам. Ведь если все выборы из-за недостаточной явки каждый раз объявлять несостоявшимися, то что же такое будет? Здравый смысл подсказывает, что тут необходим какой-то паллиатив, и вот вам фальсификация явки. Главное, дескать, сохранить демократическую и либеральную республику по форме, а там, глядишь, она наполнится и реальным содержанием. 
Если прижатые к стенке фальсификаторы (кто бы они ни были) предложат в свою защиту такой аргумент, не надо отвергать его с ходу как полный вздор и лицемерие. Такая эволюция не безусловно невозможна. Современные зрелые либерально-демократические республики возникли не сразу, а по ходу долгого и постепенного расширения избирательного права. Более поздние имитаторы этих образцов, начинающие сразу со всеобщего избирательного права, ставят себя в затруднительное положение, и как они будут из него выходить, покажет их дальнейшая политическая история. 

Но, разумеется, отсылку к этой исторической аналогии тоже нельзя считать таким уж решающим аргументом. Успешная аранжировка демократии вполне может и оказаться блокирована силами, заинтересованными в сохранении той диспозиции, которая поначалу складывалась в большой мере сама собой. Спрашивается, кто эти силы и как именно можно добиться консервирования такой полудвухпартийной системы? 
В этой консервации заинтересована, конечно, высшая администрация и стоящая за ней вся огромная многоэтажная корпорация государственных служащих. С партией-партократией — двухпартийной или однопартийной (полудвухпартийной) — их связывает многое. И система политического патронажа государственных должностей особенно живучая, когда она фактически совмещается с лоббизмом, то есть действует в обе стороны. И полное идеологическое взаимопонимание на основе фундаментального центризма. И заинтересованность всей чиновной корпорации в несменяемости власти, что в глазах чиновника и есть порядок. 

Некоторые методы консервации полудвухпартийности, конечно, у всех на виду, и манипуляторы (кто бы они ни были) знают, что делают не хуже, чем придирчивые наблюдатели. Например, ужесточение условий участия в выборах для партий меньшинств и враждебная пропаганда в их адрес с использованием зависимых СМИ. Таким абсолютно легальным методом можно ослабить периферию и свести на нет возможность консолидации второй партии власти вокруг какого-то периферийного ядра. 

Но если можно обойтись этим, то опять-таки возникает упрямый вопрос: зачем тогда фальсифицировать явку и завышать и без того гарантированное большинство? 

Раньше мы исходили из того, что цель фальсификации, завышение явки, — вынужденная цель. А завышение большинства доминирующей партии только вторичное и не обязательно такое уж желательное явление. 

Теперь покажем, почему завышение большинства может оказаться положительным фактором для тех, кто хочет сохранить статус-кво. Поначалу вынужденные завышать явку, они становятся заинтересованы в низкой явке, поскольку это упрощает завышение именно большинства доминирующей партии. Остаётся только показать, что само это завышение большинства имеет рациональный смысл. 

Это завышение рационально для самого истеблишмента, во-первых, в силу того же синдрома, что и для голосующего обывателя. Избранники большинства, так же как и их избиратели, хотят чувствовать себя участниками мощного и уверенного в себе корпуса триумфаторов; как любой нарциссист(ка), глядясь в зеркало, ждёт, что оно подтвердит ему (ей), как он (она) неотразимо красив(а). Избранники тоже хотят злорадного унижения меньшинств. Даже, может быть, больше, чем избиратели, потому что избираемые очень часто, идя на выборы, вступают в очень личное соперничество со своими близнецами и вчерашними собутыльниками, ища доказательств тому, что они умнее и талантливее. 

В более техническом аспекте есть основания полагать, что чем внушительнее большинство, тем слабее эмоциональная потребность потенциальных антагонистов большинства поддерживать партии меньшинства и (или) идти на выборы. 

Круг, таким образом, замыкается. Низкая явка допускает и провоцирует фальсификацию, фальсификация завышает большинство триумфаторов, завышение большинства подавляет явку, низкая явка… и так далее. 

Итак, есть силы, заинтересованные в исторически возникшей системе полудвухпартийности. Есть не очень сложная технология её консервации. Но возникает вопрос: стоит ли её сохранять? 

Изобретательный политолог с развитым воображением может найти неожиданные аргументы в её пользу. Но всё же перспектива консервации такой системы мало вдохновляет. Однопартийная монополия в условиях формальной многопартийности не есть естественное изначальное состояние молодой представительной демократии. На Западе она есть состояние перезрелой и склеротической представительной демократии. Российская политическая система сама собой или не без помощи заинтересованных манипуляторов (кто бы они ни были) попала в такое состояние слишком рано, соединив, таким образом, атрибуты инфантильности и сенильности. 

Как она может выйти из этого состояния? Или через раскол партократии. Но эта возможность требует широкой внутрипартийной фракционной свободы и может реализоваться только в случае, если отыщется серьёзный повод для раскола. Другая возможность — творческая политическая активность масс, с тем чтобы оставить стерильную полудвухпартийную систему вообще вне политической игры. Это означает иную институционализацию демократии. Представительная демократия сейчас переживает глубокий кризис повсюду. У России есть шанс впервые со времён 1917 года внести серьёзный творческий вклад во всемирную политическую историю. Но есть ли у российского общества достаточные для этого интеллектуальные и психические ресурсы? Будет жаль, если Россия этот шанс упустит, как упустила его в прошлый раз.

Александр КУСТАРЕВ

Политический журнал