Трагические последствия тоталитарных идеологий в ХХ веке привели к кризису идеологии как жанра. В 1960-м году Дэниел Белл сделал знаменитое заявление, что идеология прекратила свое существование. В некотором смысле он был прав, так как идеология действительно потеряла свое магическое воздействие на умы людей - по крайней мере на Западе.
Это произошло во многом благодаря постмодернизму, который возник в начале века, но обрел настоящую силу после Второй мировой войны. Одной из причин успеха постмодернизма стало ослабление хватки тоталитарных идеологий и их воздействия на массы. Идеология и постмодернизм исключали друг друга по определению - по крайней мере, таким было намерение конструкторов постмодернизма. Тем не менее, как это произошло со всеми охотниками на идеологии, постмодернизм сам стал постепенно напоминать идеологию, с релятивизмом как одним из элементов идеологического подхода к интерпретации действительности. Эта черта постмодернизма пугает многих в религии и богословии, и не без оснований. Тем не менее, постмодернистский релятивизм обоюдоострый. Хотя он и бросает вызов целостности религиозного восприятия и богословской доктрины, но он также способствует освобождению Церкви от следов тоталитарных идеологий, препятствуя превращению идеологем в теологумены.
“Конец идеологии”, объявленный Дэниэлом Беллом, положил начало новой эпохе, которая создала условия для возникновения идеологий нового типа. Из философской категории, которой оперировал марксизм, она превратилась в категорию социологическую. Американские ученые Филипп Конверс и Энтони Даунс, предложили рассматривать идеологию в двоичной системе либерализма-консерватизма. Эта новая идеологическая матрица отражает американскую политическую систему с двумя основными партиями: Демократической и Республиканской. Биполярность либерально-консервативной идеологической схемы была сконструирована с той целью, чтобы более адекватно отражать американскую двухпартийную политическую систему. Дилемма либерализма и консерватизма, таким образом, стала редукцией множества оттенков идеологического спектра – ее черно-белая гамма отразила дуалистичность самой американской политической культуры.
Несмотря на всю ограниченность и привязку к американской политической повестке дня, различие между либерализмом и консерватизмом, тем не менее, методологически может быть полезно в изучении взаимосвязи между глобальными идеологиями и богословием. Либерализм и консерватизм коррелируются (но не отождествляются!) с двумя универсальными отношениями к человеческой природе, которые можно охарактеризовать как открытое и замкнутое. Открытое (“либеральное”) отношение к человеческой природе и обществу является инклюзивным, экстравертным и центробежным. Это отношение выливается в стремление открывать новые территории и исходит из надежды, что то, что должно быть обнаружено на этих территориях, хорошо. Закрытое (“консервативное”) отношение не доверяет новому опыту. Его главной заботой является сохранение целостности личности и сообщества. В дилемме либо идти дальше, рискуя потерять то, что он имеет, либо довольствоваться имеющимся, не интересуясь, что находится за пределами видимости, “консерватор” всегда выбирает последнее. Либерализм и консерватизм отражают два архетипических подхода к организации человеческого сообщества, которые можно отслеживать на протяжении всех веков человеческой истории.
Эти два подхода коренятся в антропологии, которая развивается вокруг двух полюсов: пессимистичного и оптимистичного. В западной интеллектуальной традиции эти два полюса можно приблизить к богословским позициям Августина и Фомы Аквинского. Августин рассматривал человеческую природу как глубоко поврежденную грехом и неспособную осуществлять свою деятельность в надлежащем порядке. Для того, чтобы нормально функционировать, она требует вмешательства божественной благодати. Фома, хотя несомненно признавал влияние первородного греха на человеческую природу, считал природу более целостной и способной действовать в соответствии с естественным законом. Крайней антитезой августиновского пессимизма стала антропология Просвещения, которая излучает безусловный оптимизм по поводу человеческой природы.
В основе двух антропологических парадигм - пессимистичной и оптимистичной - лежит вопрос о свободе. Оптимистичная антропология исходит из того, что, несмотря на все их несовершенства, люди способны пользоваться своей свободой благородным образом. Все злоупотребления свободой проистекают из самой природы свободы. Свобода не может быть тем, чем она есть, если это не подразумевает возможности злоупотреблений. Другими словами, нельзя сказать “да” Богу, себе и другим людям без возможности говорить “нет”. Без “нет” не существует возможности “да”. Злоупотребления свободой, таким образом, не могут отменить свободу как таковую.
Пессимистичная антропология смотрит на человеческую свободу с подозрением как на потенциальный источник зла. Свобода действительно является единственным источником зла. Однако те, кто отдают предпочтение этой антропологии, пытаются решить проблему зла и негативных последствия человеческой свободы, ограничивая свободу как таковую. Они ссылаются на греховность человеческой природы в качестве предлога для введения ограничений на свободу. Пессимистичная антропология способствует различным видам принуждения, направленным на исправление поведения человека и его взглядов через государственное насилие. Эти два антропологические подхода проецируют себя в политическую плоскость в качестве либеральной и консервативной политических доктрин.
Альтернативой радикально “пессимистичному” и радикально “оптимистичному” антропологическим полюсам, получившим развитие на Западе, может выступать восточная христианская антропология. Ее принципы сформулированы преподобным Максимом Исповедником. Для него испорченность человеческой природы сосредоточена в решающей и волящей ее части (???????? ??????), где укоренена и свобода. Природа в общей сложности при этом остается благим творением Божиим.
Можно было бы ожидать, что хорошо сбалансированная антропология Восточной Церкви приведет к формированию такой модели государственности, которая бы больше ценила человеческую свободу и достоинство. Этого, однако, не произошло, и восточный тип государства, как известно, способствует хроническому нарушению прав человека. Объяснение этой поразительной несогласованности между антропологической и политической моделью на Востоке может быть в том, что последняя строится не на антропологии, но на космологии. В самом деле, восточный тип государственности близок к неоплатонической модели вселенной, которая предполагает строгий иерархизм и подчинение как шаблон для построения отношений между государством и его подданными. В этой модели все изящные восточные представления о человеческой природе оказались проигнорированы.
Православная антропологическая модель, которая избегает радикально пессимистичной и радикально оптимистичной крайностей, могла бы быть способом решения целого ряда социально-политических проблем в современном обществе. Однако Церковь вместо преодоления дуалистической пары “консерватизм-либерализм” часто сама попадает в идеологическую ловушку и принимает лишь одну из сторон. В этом и заключается идеологизация Церкви.
Обычно принято отличить идеологию от объективного знания. В таком же смысле можно интерпретировать влияние идеологии на богословие: идеологизированное богословие не может ясно видеть объективные богословские истины и смешивает их с политической повесткой дня.
Идеологии создают разделительные линии внутри Церкви. Одна из наиболее глубоких линий в современной церковной жизни проложена между “консервативной” и “либеральной” доктринами. “Консерватизм” в этой новой идеологической парадигме стал своего рода новой ортодоксией, в то время как “либерализм” - новой ересью. Когда, например, священник зачисляется в либералы, к нему могут быть применены те же санкции, которые в древней Церкви применяли к еретикам. В то же время вполне неправославные взгляды прощаются тем, кто продвигает их под видом консерватизма. Идеология, таким образом, устанавливает в Церкви новые критерии православия и ереси.
Между консервативными и либеральными группами возможны новые над-конфессиональные альянсы. Представители консервативного лагеря, например, намного легче находят общий язык с консерваторами из других конфессиональных традиций, чем со своими собратьями из той же конфессии. То же самое вполне может быть отнесено и к либералам. Идеология, таким образом, создает новые экуменические структуры, которые объединяют группы из разных церковных традиций, но одного идеологического направления. По иронии, консерваторы, следующие такому новому экуменизму, как правило, являются анти-экуменистами, что является доказательством того, что их анти-экуменизм по сути имеет идеологическую природу. Это также объясняет то, почему церкви, бывает, легко идут на сотрудничество с тоталитарными политическими режимами - они легко пленяются идеологической повесткой дня этих режимов, даже если проигрывают от такого сотрудничества.
Когда церкви редуцируют себя до того, что может быть лишь частью церковной жизни, они изменяют самим себе. Многие протестантские церкви на Западе во второй половине двадцатого века редуцировали себя до самоотождествления с либеральными идеологиями – ради завоевания популярности в обществе. Однако в конце концов это привело к кризису этих церквей и оттоку из них людей. Аналогичная опасность грозит православным церквам, если они отождествят себя с консервативной идеологией. Как и в случае с протестантскими церквами, это на некоторое время обеспечит им симпатии в обществе, имеющем запрос на консервативную идеологию, однако не приведет больше людей в Церковь, но напротив, в более долгосрочной перспективе выльется в маргинализацию Церкви.
pretre-philippe