— Не стоит вам туда ездить, — предупредил меня таксист, когда я попросила отвезти меня в «северную мечеть». — Сходите лучше в Джума-мечеть, она самая древняя на Кавказе. Да и поздно уже.
В восемь часов вечера жизнь в Дербенте практически замирает. На темных улицах редко встретишь прохожих, но во всех окнах горит свет. Во дворе медресе темно и тихо. Арочный проход одного из домов ведет во внутренний двор. По всему видно, здесь еще идет стройка.
— Наши двери открыты и днем и ночью, — окликают меня двое мужчин в белых тюбетейках.
— Ректор медресе Ариф-эфенди, юрист Абдулкерим, — представляются они, и мы идем в дом ректора пить чай.
— Господь дарует огромные блага за то, что обслуживаешь гостя, — говорит Абдулкерим, присаживаясь на подушки и указывая на ректора, который накрывает на стол. — Поэтому гость всегда найдет у нас тепло и уют.
Сколько точно человек живет в медресе, они не знают. Примерно сорок семей. Когда-то здесь находился гаражный кооператив «Жемчужина». Медресе начало выкупать у него по гаражу, и теперь вся территория принадлежит ему.
— Ученики были очень бедные, — рассказывает ректор. — Приходит молодой, и никого у него нету — ни отца, ни матери. Куда его? Отпустим на все четыре стороны — в беду попадет. А мы боимся Всевышнего. Не было бы веры в него, может, хуже государства с молодежью поступали бы… Приходилось селить их здесь — они брали в жены мюридок (учениц. — «РР») и оставались у нас.
— Но мы ни от кого не отделяемся, — сразу предупреждает меня юрист. — Мы никому ничего не навязываем и никого не агитируем. Религия не должна быть инструментом конфликта.
— Но вы же пошли на конфликт в Джума-мечети, — напоминаю я. Ректор и юрист переглядываются и подливают мне чай.
— Это они пошли на конфликт с нами, — тихо отвечает юрист.
Ритуальное жертвоприношение во время праздника Байрам принято совершать так, чтобы бараны не мучались. Получается не всегда
Ариф-эфенди вздыхает, макает кусочек сахара в чай, кладет его в рот и запивает. В соседней комнате плачет младенец.
— Тысячу четыреста лет наши предки молились в Джума-мечети в соответствии с древней традицией, — наконец прерывает молчание Ариф-эфенди. — А потом неизвестно откуда на место старого имама пришел молодой, привел за собой какую-то длинноволосую молодежь в черных футболках, примерно тысячу человек, и заявил нам, что все четырнадцать веков наши предки молились неправильно. Мы достали священные книги, рукописи. Спрашиваем, как неправильно? Пророк так молился, его сподвижники так молились… Как неправильно?
— Мы пришли на обеденный намаз, — дополняет юрист. — Нас было человек сто пятьдесят. Заходим во двор, а там пятьсот-шестьсот пришлых. Мы вошли в мечеть. Сели молиться. В передних рядах всегда старики сидят, так за четыре месяца службы нового имама они почти всех стариков разогнали — толкали, пинали… И тогда тоже один молодой пнул старика, а наш ученик не сдержался и влез… И пошло-поехало.
— Но вы-то уже с ножами пришли, значит, знали, что так будет… — замечаю я.
— Но нас всего сто пятьдесят было, — отвечает ректор. — А господь дал нам такую силу, что мы их всех оттуда выгнали. И тысячи были бы — все равно выгнали бы этих ваххабитов.
— А в городе ваххабитами называют вас…
Юрист и ректор снова переглядываются.
— Разве может у ваххабитов быть конфликт с ваххабитами? — пожимает плечами юрист. — Сегодня 80% населения города — этнические мусульмане — считают, что наше медресе ваххабитское, а сами не знают даже, в какую сторону молиться.
— Ах, хабары все это, — вздыхает ректор и снова тянется к моей чашке. — Ешь торт, орехи, бананы.
Раннее утро. Жители медресе спешат в мечеть на намаз. На первую молитву встают в полшестого утра. После совершения намаза женщины начинают собирать детей в школу — обычную, светскую, за пределами медресе: своей пока нет. Затем они весь день готовят, занимаются хозяйством, прерываясь на молитву, но территорию медресе практически не покидают. А мужчины выходят постоянно, у них в городе работа. Кто-то устраивается сварщиком, кто-то — строителем, а кто-то — религиозным учителем.
В горной деревне Хурик под Дербентом живет шейх Дербентский Серажутдин Хурикский – главный человек в медресе
У медресе своя пекарня, магазины, жестяные, сварочные и швейные цехи. Цех по пошиву мусульманской одежды принадлежит молодой женщине, присматривающей за домом шейха. Три года назад в жизни Индиры случилась трагедия, которая и привела ее в медресе: десятилетний сын заболел лунатизмом.
— Целый месяц я не спала ночами, ходила по гадалкам, — рассказывает она. — У меня третий этаж: боялась, сын из окна упадет, разобьется. У меня, кроме него, никого нет. Я ради него живу… Мне сказали, сходи в медресе к шейху…
О шейхе Серажутдине Индира говорит, понизив голос и опустив глаза. Впрочем, так о нем говорят все жители медресе.
— Пришла, — продолжает Индира, — он прочел над сыном молитву, тот сразу уснул и с тех пор излечился. А я сколько могу, столько и буду теперь помогать шейху.
Голос Индиры срывается, она начинает плакать, а потом продолжает сдавленно: «А раньше я еще хуже тебя была… Ходила в майках, бриджах… Сама тургруз из Китая возила… Но сейчас мне этого не надо, я свой кусок хлеба и так заработаю… Была бы возможность — здесь, в медресе, дом построила бы. Та жизнь другая, а здесь есть душевный покой, здесь все иначе…»
Спрашиваю у нее: правда ли, что ученики продают свои квартиры в городе, а деньги отдают в медресе. Индира поднимает на меня мокрые от слез глаза.
— А мою квартиру тогда почему не забрали? — спрашивает она. — Я одинокая женщина, почему у меня не взяли? Если тут кто-нибудь во дворе уронит деньги за квартиру, мы обязательно их найдем и вернем хозяину…
В расположенном на территории медресе доме нового имама Джума-мечети и всего Дербента людно. Сам имам Исамутдин, родной брат Арифа-эфенди, сидит вместе с гостями на полу. Перед ними столик с едой. Имам и ректор внешне удивительно похожи: оба светловолосые, голубоглазые, коренастые. Но имам выше ростом, и взгляд у него, пожалуй, не такой бесхитростный, как у ректора: смотрит немного исподлобья и чуть насмешливо. Двадцать лет назад он окончил Пермский политехнический институт, служил в Афганистане, потом вернулся на родину и занялся религиозной деятельностью — преподавал в исламской школе, проповедовал у себя дома. 
Цех по пошиву мусульманской одежды принадлежит Индире. Ее сына шейх медресе спас от лунатизма
— Это было тринадцать лет назад, — вспоминает его помощник Раджаб. — Мы тут как раз собрались, медресе начали строить. Потом начались события в Чечне, в город пришли ваххабиты, и у нас появилась нужда в ученых людях. Пришлые говорили нам: это так надо делать, а то — вот так. А я отвечал: но мой дед так не делал, мой дядя так не делает. И все, больше я ничего возразить не мог — знаний не было. Мы пригласили Исамутдина-эфенди, и с тех пор ваххабиты имели дело уже с ним. Он их всех пускал в раскладку. Очень грамотный человек. Потом пришли ко мне из духовного управления, обещали джип, если уйду от эфенди…
— Зачем вы им понадобились? — спрашиваю я.
— Да не я понадобился, — смеется Раджаб, — нас расколоть хотели. На нас уже тогда пошли нападки: то сектантами называли, то ваххабитами…
— Не сравнивайте нас с сектантами, — говорит имам, проводя большим и указательным пальцами руки по бороде. — Все мусульмане, которые убеждены в единстве Аллаха и верят в пророка Мухаммеда, — это единая община и ничем друг от друга не отличаются. И мы себя от них не отделяем, мы лишь их частичка. Просто во времена советской власти не было такого, чтобы мусульмане вместе собирались — все по домам сидели. А когда мы собрались вот в такой форме, люди от неграмотности начали думать, что мы секта.
— А ваших учеников не смущает то, что в Афганистане вы воевали против братьев-мусульман? — задаю я вопрос, который не давал мне покоя с тех пор, как я узнала, что Исамутдин-эфенди в прошлом «афганец».
Все переглядываются и наперебой начинают предлагать мне еду. Имам изучает меня исподлобья и долго молчит.
— Я выполнял приказ, — наконец произносит он, щелкнув четками. — Я никого не убил — наоборот, мир делал. Я входил в батальон, охраняющий аэропорт. С местными общался на религиозные темы, в футбол с ними играл, они нам питанием помогали, а мы им топливом. Они говорили: пока ты здесь, из уважения к тебе ваш батальон не тронем…
В комнату заходит маленький худенький человек лет сорока в белой тюбетейке. Следом за ним семенит такого же роста женщина в длинном пальто и платке.
— А это наш Юсуф с женой, — говорит имам, указывая на него. — Он русский, недавно принял ислам.
Со словами «Бисмилляхи рахмани рахим» Юсуф чинно присаживается на подушки, поправляет тюбетейку.
Шейх Серажутдин каждый день принимает в своем деревенском доме гостей, которые приезжают со всего Дагестана за советом
— Я жил в городе Пензе, а там грязь, зло, обман, — начинает он, и по его тону я понимаю, что эту историю он рассказывал много раз. — Мне говорили: живи, пей, гуляй — все забудется! Я пошел в церковь, чтобы попросить господа убрать меня из этого города, а в ней грязь, вонь… О Аллах, сказал я, мне стыдно ходить по этой земле…
— Вы уже тогда говорили «О Аллах!»? — перебиваю я.
— Нет, это я сейчас так говорю. А вы слушайте, не перебивайте… И он услышал меня, — продолжает рассказ Юсуф, настраиваясь на прежний лад. — Я тогда на рынке работал, и пришли к нам однажды с товаром афганцы. Их начали выгонять, оскорблять, но когда они проходили мимо моего стола, я увидел… нет, сердце мое подсказало, что это непростые люди. Вскоре своей добротой и приветливостью они завоевали всю Пензу — люди начали покупать товар только у них. Я разыскал их и рассказал, что больше не хочу ходить по этой земле. А они спрашивают: «Хочешь пойти с нами в мечеть?» «О Аллах, конечно хочу», — ответил я. Пришли мы в мечеть, а там мусульмане говорят мне: «Садись с нами, брат». Я сел в середину, и они начали со мной разговаривать. Долго говорили, а потом спрашивают: «Ты хочешь стать мусульманином?» И я ответил от сердца и от души: «Господь свидетель — хочу!» — «Тогда не ради нас, сидящих, скажи: “Бисмилляхи рахмани рахим”. Эти слова переводятся так: “Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк”. И когда я произнес эти слова, они меня поздравили — я стал мусульманином. Душа моя пела, я пришел на рынок и сказал: «Поздравляйте меня, я стал мусульманином», но надо мной только посмеялись… Христиане — это обман.
— Чем же они вас обманули? — спрашиваю я.
— Тем, что начали забывать господа.
— Отчего же вы не обратились к тем христианам, которые его помнят?
— Аллах един, а они иконам поклоняются. Им что угодно поставь, и они этому будут молиться. А там, где мусульмане, всегда хорошо.
— То есть вы разделяете религии на хорошие и плохие?
— Да! Разделяю! — с вызовом говорит Юсуф.
— И вы так думаете? — обращаюсь я к имаму.
— Нет, я так не думаю. Мы уже устали с ним бороться, — смеется он, перебирая четки. — Всевышний один для всех. Мы говорим Муса, иудеи говорят Моисей. Мы говорим Иса, христиане говорят Иисус. Мы признаем этих пророков, они все посланы Всевышним.
— Остоперла! Она все переделала! — обиженно кричит Юсуф. — Почему ты нас делишь? Мы же с тобой брат и сестра. Согласна?
— Нет.
— Остоперла! — Юсуф хватается за тюбетейку. — Сестра, пока ты здесь, я буду убеждать тебя день и ночь, но помогу прийти к истине!
Я спешно ретируюсь из комнаты, пока Юсуф не приступил к поискам истины. Выходя, спрашиваю его супругу, почему она, этническая мусульманка, вышла замуж за русского. «Любовь», — коротко и ясно отвечает она.
Главный человек в медресе шейх Дербентский Серажутдин Хурикский живет в часе езды от Дербента в горном селе Хурик. Дом его никогда не бывает пуст — посетители что ни день стекаются из города и окрестных сел. Шейх, высокий плотный мужчина, присаживаясь рядом со мной на диван, предупреждает: «Только до меня не дотрагивайся — я омовение совершил». Молодые ученики накрывают на стол: чай, мед, орехи, национальные лепешки с мясом и картошкой. 
На Кехлерском кладбище захоронены апостолы, туда приходят, чтобы почтить их
— Тебе уже рассказали, как создавалось медресе? — спрашивает он, и я киваю головой, но шейх все равно пускается в воспоминания: — Тогда в России разруха была. А если в России хаос, то тут тем более. Ко мне сироты приходили, беспризорники. Из тюрьмы тоже приходили. Я их воспитал, дал образование, одел, накормил, поженил. Люди толпами ходили… Не клади ногу на ногу и не ешь левой рукой: ею омовение совершают… А последние годы уже живем спокойно. Ты же слышала про Джума-мечеть?
— А вы что, тоже там были? — спрашиваю я.
Имам нетерпеливо бросает ложку и всем телом поворачивается ко мне.
— Я первый там был! — запальчиво говорит он. — В центре был! Ты что думаешь, я прятаться буду?!
Я отрицательно мотаю головой: мол, нет, не думаю.
— Ну, ты давай кушай, кушай, — успокаивается он. — Я хотел с теми переговоры вести — не получилось. Они ни с кем не считались, в мечеть нас перестали пускать. Тогда я сказал своим ученикам: идите и очищайте мечеть. Они — наши враги… Ой, какая там страшная картина была… Я послал лучших учеников — таких здоровых духовных спортсменов.
— Значит, среди вас есть спортсмены?
— Конечно! Олимпийские чемпионы, чемпионы мира. Почему нет? Мы спонсируем спортивные школы.
— Чтобы в случае чего было кому за вас постоять?
— Что ты такое говоришь? — шейх недовольно качает головой. — Если человек хочет быть спортсменом, пусть будет, а если инженером или милиционером, мы тоже не против. Духовный мир — свободный. Это вам кажется, что он злой и жестокий.
— Значит, ваше медресе… — начинаю я.
— Опять ты не то говоришь! — перебивает меня шейх. — Это не наше медресе, а общее… Слушай, женщина, ты много разговариваешь. Дай Михаилу тоже слово сказать.
Шейх указывает на фотокорреспондента «РР».
— А он фотограф, — говорю я.
Шейх немного расстраивается, потом его круглое лицо расплывается в улыбке.
— Мы в одном государстве живем. А ты все «вы», «ваше», — выговаривает мне шейх. — А я хоть в Китае, хоть в Америке все равно защищал бы интересы своего государства — России. Пока мы говорим «вы — мы», общности не будет. К нам тоже с России приезжают, помощи просят, а я про национальность не спрашиваю. Я в долг войду, но руку помощи протяну.
— Почему в вашем медресе женщины живут столь изолированно? — спрашиваю я.
— Ой, Миша, — шейх с тяжелым вздохом поворачивается к фотокорреспонденту. — Мне с мужчиной легче бывает говорить. Хорошо хоть она в правильной одежде пришла, а то приехала одна тоже из Москвы… Голая… Я ей говорю: «Давай уходи отсюда, пожалуйста…»
— А ты мне не хихикай, — повышает на меня голос шейх. — Твое дело — мужу и детям служить, а не вопросы задавать… Ты что, хочешь, чтобы наши женщины пили и гуляли? Им не нужно плохое, запретное. Мы тоже смотрим телевизор, читаем газеты… Но есть определенные правила: если в магазине продают одежду, то зачем выставлять там водку? Да, я их учу себя ограничивать. Но пределы нормы всегда разумны.
— Я слышала, что лично вы активно боретесь с разводами.
— Борюсь, — соглашается шейх. — Это у нас болезненный вопрос. Изучаем обе стороны, с каждым супругом отдельно разговариваем. Все проблемы начинаются, когда жена пытается оспаривать права мужа. Но для нее они недостижимы. А она этого не понимает…
Шейх поднимается с дивана и уходит на намаз. Когда он возвращается, в комнату вместе с ним входят ученики. Они располагаются на циновках в одинаковых позах: садятся на колени, складывают на них руки и опускают голову. Такие собрания проводятся в доме шейха каждое воскресенье. Ученики специально приезжают из сел и Дербента, чтобы задать шейху свои вопросы.
— Устаз, — тихим голосом спрашивает один из учеников, — какие части барана нельзя кушать?
— Есть семь частей, которые нужно закапывать в землю. Это селезенка, мочевой пузырь и другие отходы, — отвечает шейх.
— Устаз, а можно мусульманину обливаться холодной водой? — спрашивает другой, не поднимая глаз.
— Нет! — решительно отсекает шейх. — Духовный мир сам закаленный. Сила — это дар Аллаха. Разве можно тело температурой 37 градусов поливать водой температурой 18 градусов? А русский человек пьет сто грамм и в ледяную воду ныряет. Это неправильно.
— Устаз, — зовет третий ученик, — есть такой глобальный вопрос, на который мы никак не можем найти ответ. Молодой человек сидит в тюрьме или служит в армии и присылает ответственного человека, который просит совершить без него некях (обряд бракосочетания. — «РР»). Такое можно?
— Если от него есть бумага или он подтверждает свое желание по телефону, — говорит устаз. — Доказательство должно быть.
— Устаз, иногда муж с женой ссорятся, приходит брат жены и забирает ее. Они с мужем не живут год или два. Нужно ли в таком случае обновлять некях?
— Этот брак уже распался. Лучше отказаться…
— Если муж бьет жену, это повод для развода? — вставляю свой вопрос я.
— Есть такое изречение: люби жену, как душу, тряси, как грушу, — говорит шейх и хохочет вместе с учениками. — Если жена любит мужа, она не чувствует, когда он ее бьет.
— Устаз, а по каким местам можно бить жену? — спрашивает один из учеников.
— Правильный вопрос, — поворачивается ко мне устаз. — Слушай, ты должна знать свои права… Бить надо там, где потолще и пожирнее, чтобы вреда не причинить… А в России страшная картина. Муж и жена вместе пьют, а детей к кровати привязывают, чтобы не мешали.
— А вы в России были? — спрашиваю я.
— Не был, — отвечает шейх. — Я заходил недавно к одной русской семье. Они пили, детей забыли покормить, и те погибли. Я заплакал, когда это увидел.
— Но почему вы всегда приводите в пример русских? У вас что, нет своего плохого? — спрашиваю я шейха.
По возгласам учеников становится ясно, что вопрос им не понравился.
— Пусть спрашивает, — успокаивает их шейх.
— Вы говорите об исключительных случаях, — продолжаю я. — Уверена, они встречаются и среди дагестанцев. Не боитесь ли вы таким образом вызвать у своих учеников негативное отношение к России?
— Я говорю только для того, чтобы они плохого избегали, — отвечает шейх, указывая на опустивших головы учеников. — Если человек совершает плохое, у него нет национальности… Опасная ты… Что? Если птица летит к нам с Африки, мы ее в Дагестан не пустим?
— Устаз, что она говорит? — подают голоса ученики. — Мы же любим русских. Если мы их любить не будем, то в рай не попадем.
— Потому что она мои мысли переворачивает, — шейх грозит мне пальцем. — Женщина даже нашего праотца Адама из рая вытащила… Дагестанцев создал Всевышний. А что, русских он не создал? В России говорят, мы дикари отсталые, но забывают, как нам близка русская культура. Мы не имеем права искать недостатки у людей, ведь тогда мы будем обвинять Всевышнего в том, что он их с недостатками создал…
— Устаз, — зовет ученик, сидящий в самом конце комнаты. — Она говорит: «Русские, русские…» Только что-то обратной любви с их стороны нет…
— А мы все равно должны быть гуманными, — поучает шейх.
— Очень гуманно бить женщину, — замечаю я.
— Ха-ха-ха, — заливается шейх, а вместе с ним все ученики. — Это не только гуманно, но и справедливо. Смотри, если машина идет на всей скорости, то нужны тормоза, чтобы ее остановить. И женщине тоже нужны тормоза, а то как начнет свое «бу-бу-бу»…
— То есть, если мужчина бьет женщину, всегда виновата сама женщина?
— Это зависит от ситуации. Довольна?
Собрание окончено. Мы возвращаемся в Дербент. Раджаб, Ариф-эфенди и Исамутдин-эфенди убеждают меня в том, что скоро все человечество придет к единой религии, и ею будет ислам. «Можно я не буду вступать с вами в религиозные споры?» — прошу я. Исамутдин-эфенди сокрушено качает головой и удваивает усилия. «Мы стараемся для тебя из любви к Всевышнему», — говорит он, а потом объясняет, что именно это причина всех добрых дел. «Вот ты для чего совершаешь добро?» — спрашивает он меня. «Из человеколюбия», — отвечаю я. «Но ты же не можешь любить человека, который тебя не любит…» — «Могу».
Исамутдин-эфенди снова качает головой, давая понять, что мой случай безнадежный. «Когда мы предстанем перед Всевышним, он спросит нас, почему мы не сумели наставить тебя на путь истинный», — расстраивается Раджаб. «А вы скажите ему, что сделали все возможное», — советую я.
Фотографии: Михаил Галустов для «РР»
Эксперт