Нужна ли нам идеология?

Однако возникают вопросы относительно возможности и целесообразности формирования общероссийского метанарратива. В силу сложившихся объективных процессов наше общество гораздо более дисперсно, если сравнивать его с советским обществом первой половины – середины ХХ века. Развитие социально-экономических отношений нивелировало чувство принадлежности человека к значительному числу больших общностей, необходимых человеку для его выживания, – исчезновение повседневной угрозы жизни, голода и т.д. диктует новые принципы консолидации, основанные на позитивных факторах, как, например, досуг, выгода, творчество. Можно констатировать на данном этапе истории исчезновение или уменьшение роли классов, кланов и иных форм социальных групп, определявших бурную историю ХХ века. Их место заняли подписчики, клиенты, члены клубов по интересам. Таким образом, исчезла и монолитность представлений о прошлом, она растворилась в бурлящем котле общественной жизни.

Изменилась и роль исторического знания, вместо доктринальных задач всё больше оно выполняет развлекательную и рекреационную функции. Значительное место, уделяемое прошлому в отечественном информационном пространстве в различных формах мультимедийного контента, определило, с одной стороны, массовое вовлечение населения России в собственную и всемирную историю, с другой – позволило гражданам страны, в зависимости от своего мировоззрения, обрести комфортное для себя историческое пространство. Следует обозначить, что начавшийся живой спор «ста школ» выступил консолидирующим фактором, в России появилась самобытная культура дискуссии, но самое главное – наши ломания копий вокруг «правильности» интерпретации прошлого смогли вовлечь многочисленных жителей ближнего и дальнего зарубежья, включив их в общероссийское смысловое и информационное пространство, став одним из проявлений мягкой силы, что не очевидно для большинства россиян.

В то же время в ряде стран бывшего Советского Союза под вывеской освобождения от идеологизации прошлого сохранилась общая догматизация истории. Украина в этом смысле являет собой наиболее яркий пример.

Следует отметить, что построение украинского исторического метанарратива – это сложный, растянутый во времени процесс, отвечавший в разное время на разные вопросы.

Так, в 1990–2004 гг. ключевой целью украинского исторического знания и исторической публицистики стали ответы на вопросы «почему Украина не Россия?» и «что такое Украина?». Ответы на эти вопросы требовали от «творцов» истории Незалежной изрядной эквилибристики. Так, обозначив точку исторического отсчёта в лице образований периода Гражданской войны (УНР – ЗУНР – Украинской державы – Директории – Гуляйполя), пришлось поставить в один строй М. Грушевского и В. Винниченко со свергнувшим их П. Скоропадским, воевавшим против последнего С. Петлюрой, а также с кавалером ордена Красного Знамени Н. Махно. Ставший государственным праздником День соборности Украины, провозглашённый в честь воссоединения Директории и ЗУНР, также нёс в себе подводные камни: через две недели после подписания «Акта Злуки» Симон Петлюра признал польские притязания на западную часть нововоссоединённой державы в надежде на помощь Пилсудского, а раздосадованные подобным деянием солдаты Галицкой армии массово перешли на сторону белых и красных.

При построении и внедрении украинского метанарратива возникли непреодолимые сложности по включению в него целого ряда регионов, в частности Крыма и Донбасса, население которых скептически относилось как к самому предлагаемому мифу, так и к идее независимости Украины от России.  

Ответы на первые два вопроса были заимствованы у канадско-американской диаспоры, содержались в концепции «освободительных соревнований» (укр. – «Визвольні змагання»). Путём многочисленных упрощений и замалчиваний конкурирующие между собой украинские деятели времён Гражданской войны (и включённый в их состав Нестор Махно) были введены в разряд столбовых фигур национальной истории. Однако ответа на третий вопрос так и не нашлось, Донбасс и Крым оставались в рамках украинской интерпретации собственной истории «зонами умолчания».

В последующие годы, особенно в период президентства В.  Ющенко, украинский исторический нарратив трансформируется: отрицание и критика событий общего прошлого сменяются агрессивными обвинениями, осью исторического мифа становится украинская нация, а главным вопросом исторического нарратива – «какой ущерб причинила Россия украинской нации?». В этом контексте происходила своеобразная сакрализация голодомора. Следует отметить, что впервые в истории независимой Украины насаждение данного видения истории стало осуществляться административными и репрессивными методами: был принят закон о признании событий 1932–1933 гг. геноцидом украинского народа, последовало сооружение соответствующих мемориалов, под кураторством СБУ проводился целый комплекс «просветительских» мероприятий в музеях и образовательных учреждениях. Кульминацией исторической политики периода Ющенко стало появление специализированного органа, характерного для стран Восточной Европы, отвечающего за конструирование исторической памяти, – Института национальной памяти. Именно в его стенах начнётся стремительная карьера одного из наиболее одиозных функционеров украинского режима В. Вятровича.

В новой парадигме украинской исторической политики проблема Крыма и Донбасса объяснялась с помощью целенаправленного уничтожения Москвой местного украинского и крымскотатарского населения с последующим его замещением русскими – соответственно, людьми чужими, неполноценным, второсортными.

Постмайданный же этап Украины (2014 г. – н.д.) характеризуется заменой украинской нации как стержневого конструкта исторического мифа на «вечную украинскую державу», а фокус со страдания от «московского ига» сместился в сторону «вечной борьбы украинской державы против восточной орды», объясняющей обывателю имманентность конфликта с Россией.

Успешность внедрения данного представления о прошлом на Украине объясняется рядом факторов, ключевыми из которых стали, с одной стороны, изоляция информационного пространства, с другой – невозможность с нашей стороны предложить украинскому обществу жизнеспособную альтернативу. Так, сужающийся доступ обывателя Украины к внутрироссийским спорам о прошлом делал их содержание всё более оторванным от окружающей украинской действительности, где всё преподносилось сквозь призму «войны с Россией». Те, кто на Украине придерживался официального российского нарратива, всё больше выглядели белой вороной. А проецируемая народными республиками Донбасса интерпретация прошлого решала насущные внутренние задачи, главным образом развенчивая украинский миф.

Пример украинской исторической политики является для нас во многом поучительным и предостерегает от ошибок, которые способны привести к трагичным последствиям. В текущих условиях догматизация прошлого, внедрение универсальной исторической «правды» способны дестабилизировать ситуацию в стране.

Вместе с тем государственная трактовка истории необходима, поскольку она является таким же атрибутом государственности, как герб, флаг, конституция.

Безусловным, с точки зрения автора, является необходимость жёстких запретительных мер в отношении откровенно враждебных исторических нарративов, направленных против конституционного строя, общественных норм и ценностей, на разжигание розни в стране.

Таким образом, удержание баланса между свободой, необходимостью и запретом в части нашей исторической памяти является одним из ключевых вызовов для современной России. Защитившись от внешних и внутренних угроз, мы должны сохранить красоту нашего народного спора о собственной и мировой истории, вовлекая в него новых зрителей и участников из разных уголков мира.