Надо сказать, что человек я абсолютно не суеверный. Не знаю уж, чем это вызвано – эмоциональной тупостью или врожденным практицизмом, но потусторонним силам удалось меня всерьез напугать, только два раза в жизни. Первый раз, когда в девятилетнем возрасте, загорая на раскладушке, на меня упал дохлый петух и в тридцатидевятилетнем, когда по заданию одного продвинутого батюшки, учась ускоренно читать по церковно-славянски, я за ночь вслух трижды протараторил псалтырь от корки до корки. После этого выйдя на улицу, я понял, что перестал понимать по-русски.
Поэтому, увидев и услышав чавкающую кудрявую тень на тропе, да еще в лунном свете, я сходил домой выключил компьютер и принялся ждать рассвета. В сортире.
Меж тем светало. Рассвет это замечательно, особенно если его наблюдать через форточку сортира, обращенного у меня в точности на юго-юго-запад.
Стволы сосен, подсвеченные невидимым еще солнцем светятся в обрамлении форточки (все остальное окно заклеено витражом в виде мужиковатых дельфинов, играющих в мяч с русалкой) и налетающие из тумана волны комаров нежно трубя, обволакивают тебя, еще не подозревая о таблетке фумитокса ждущей их на пристроенном к унитазу специально для этих целей утюгу.
Одно слово красотища. И в этой красотище совершенно нелепо выглядел Леха Лянсберг, который боролся у меня под окном с экстрагоном сквозь зубастую русалочью улыбку. Он явно пытался освободиться от растения, а оно его явно не хотело отпускать. Наконец капитану удалось отцепиться от и двинуться к крыльцу. Пришлось отвернуться от пейзажа и выйти к пейзанцу.
С утюгом. Сначала этот утюг мне был зачем-то нужен концептуально, но потом я забыл – зачем.
Оказалось, что потомок магистра Тефтонского ордена, забытый спасательной экспедицией на месте поисков вовсе даже в эту ночь не спал, как я пытался пропеть дочке и времени зря не терял.
Обнаружив свою забытость, он не растерялся, а отправился в ближайшее село Слобода в коем, как известно находиться Спасо-Генадьевский монастырь и достал из монастырского пруда свою давным-давно по случаю утопленную в нем морду, в коей оказался полный мешок линей. «Веришь нет, товарищ майор, целый картофельный мешок насыпал. А ты говоришь одни караси». Отправившись через дорогу к бывшей магистерше (одной из, товарищ майор, веришь нет – двух жен держу, больше не прокормить), он занял у нее бутылек самогонки, завернул его в морду, сунул в карман и поехал на мотороллере домой.
С мешком, Николаич, с мешком. Всю дорогу под мышкой держал, тебе нес, поздравить хотел.
Подъехав к водокачке он обнаружил, что давно наступила ночь и решил оставить мотороллер возле башни, что бы не пугать соседей, он же не дурак соображает, люди же спят, а он тут с мешком и на мотороллере, кто хошь, что хошь подумать может. Но, дойдя на цыпочках до моего крыльца, Леха сообразил, что уже не просто ночь, а еще и темно.
Тут надо сказать, что в это лето, те, кто знал, отваживались входить в мое крыльцо в темноте только в случае крайней нужды. Так уж оно было устроено.
Вместо входных дверей в дом, к косяку была пришпандорена искусно изготовленная конструкция из реечек и марли напоминающая ту самую морду, в которую Леха ловит линей в монастырских прудах. Ну да, от мух и прочих летающих и главное кусачих тварей, которых не берет фумитокс.
За пять лет жизни в деревне, мы пробовали каждый год разные защитные сооружения в дверях и в это лето испытания проходил как раз такой вот, с позволения сказать «фильтр». Если учесть что в самом крыльце были искусно расставлены не меньше десяти пар обуви разных размеров, не считая вполне могущих там оказаться грабель или скажем садовой лейки …не знаю, как закончить период, но обстановка наверное понятна.
Ну вот, этот капитан Лянсберг решил не рисковать, а устроиться на ступеньках и подождать рассвета. И тут он вспомнил про бутылочку (пластмассовая полутаралитруха). И когда он эту бутылочку только-только начал, буквально … пригубил, товарищ майор, оно как поползет, я в сторону и чувствую - повело.
Короче, на него упала веревка, которой был связан экстрагон и когда Леха попытался вырваться сверху грохнулась еще и тарелка, которую
какая-то сволочь, товарищ майор, специально на этот дудуван повесила. Вдобавок Леха зацепился мордой … нет, не за растение, если бы, а за самовар, в котором оное растение обитало.
Представьте себе ведерный самовар с землей, в самоваре озверевший от такого обращения дудуван со спутниковой тарелкой и припутанного к дудувану веревкой, а мордой прицепленного к самовару магистра Тефтонского ордена с пусть и не картофельным, но вполне приличных размеров мешком живой рыбы под ногами.
Понятное дело, что после всего этого Лянсберг решил отдохнуть прямо на тропинке, благо бутылочку свою он из рук не выпустил и даже не расплескал.
Веришь, нет товарищ муйор ни капли не пролил, пока бился с этим балтимором.
Я в это время лихорадочно принимал решение, спасать ли мне растение, которое в процессе мутаций из экстрагона в балтимор потеряло почти все свои ветки, вывалилось из самовара и превратилось в средних размеров оглоблю с надетой на нее набекрень спутниковой тарелкой.
Что бы снять тарелку пришлось обтрясти с корней землю и тут выяснилось, что запихать их назад в самовар никак не удастся.
И тогда я вспомнил про старый унитаз, простите, который стоял без пользы еще с зимы, с того самого дня, когда был разбит очками моей, тогда еще не заблудшей супруги.
Правда, запихнуть в унитаз корень тоже не удалось, но зато удалось пропустить оглоблю билтимора через очковую дыру, закопать корень в землю, а унитаз просто поставить сверху, назначив декоративной вазой на восточной стороне домовладений (подальше от жениных глаз).
Леха, который свой флакон наполовину уже опорожнил, в последний момент решил поучаствовать.
- Живи, несчастный, - сказал он, вылил остатки сивухи в унитаз и заплакал.
- Яблочков с тебя я уж не дождусь, так пусть хоть внуки …, - и ушел спать.
А мне еще пришлось искать мотороллер, в котором почему-то не оказалось ни капли бензина, и волочить его на себе от водокачки до Лехиного дома.
После этого утро наконец-то закончилось, и начались дожди. Вместе с
ними пришла чума и журналисты.
Впрочем, чуму журналисты принесли с собой. Я уж не знаю где, но где-то они выкопали бумаги, в которой фиолетовыми печатями удостоверялось, что вокруг города куча захоронок с сибирской язвой догорбачевского периода.
И вот с этой бумагой они сначала долго одолевали местные власти, где, мол, схроны, потом раскопав, несколько курганов с костями тиснули матерьялец. И началась чумная лихорадка. Как мухи слетелись съемочные группы, журналюги-топтуны бродили по весям искали могильники, пугая народ бактериологическими ужасами. Но местные власти держались крепко, знать, мол, ничего не знаем, и ведать, не ведаем, и вообще это все еще при красных было. А могильники что ж, кругом у нас эти могильники.
Народ тоже особо не напужался. Привыкли. Да и не до того было, потому что поспела черника, созрели огурцы и вообще – мне картошку давно пора огребать.
Вдобавок дожди вызвали неожиданный рост грибов, и город совершенно обезлюдел. По центру поодиночке и группами, бродили люди с камерами и диктофонами, случайные прохожие от них шарахались не обращая внимания на лужи.
Я собирал каждый день ведро маленьких зелененьких и пупырчатых, вываливал с грохотом на кухонный стол. Иногда даже по два раза вываливал, пытаясь привлечь внимание супруги к дарам полей. Но она держалась крепко и я тихонечко собирал плоды назад в ведра, коих два сменяя всегда друг-друга стояли в погребе дожидаясь своего часа. А смененные ведра я уносил тихонько, когда никто не видел, соседскому быку Богдану. Бык жрал мои огурцы и благодарно чмокал.
Изредка выпадали солнечные дни, я залезал на крышу и чинил свою тарелку.
Леха Лянсберг приносил вести одна чуднее другой. Например, про то, что какая-то шальная опергруппа в поисках чумы прорыла траншею от нас до Соколиного, костей нашла много, но все не те, и теперь в эту траншею решили положить трубу и газифицировать.
Потом явился отец Иван с семейством (а то я уж было начал скучать) и сообщил, что совсем недалеко – километров в тридцати обнаружен роскошный черничник и есть идея, сделать на него набег.
Я эти идеи отца Ивана отлично знаю. Просто его опять потянуло на рыбалку и он не нашел никаких приличных аргументов для своей благочинихи (хотя тогда она об этом все еще не знала), кроме как взять ее с собой. Само собой надо было решать вопрос с детьми. Только ради этого вся эта экспедиция за черникой и затевалась. На крышу мне залезть не удалось, в тырнете делать было тогда нечего, так что пришлось идти совещаться.
Дождь лил, не переставая, в роще аукались мокрые журналисты-топтуны, бык Богдан утробно мычал, на грядка с бантиками зрели огурцы и это пересилило все страхи, и к вечеру был выработан самый простой План набега на чернику. Пока растение балтимор, не очухалось от учиненного над ним насилия, то есть в ближайшее же воскресенье после службы, отец Иван приезжает к нам оставляет своих младшеньких мне и поповнам, забирает Наталью и остальных, кто попадется, с корзинами, увозит их в базовый лагерь. Оттуда желающие переправляются в лодке на другую сторону Костромки и собирают на берегу чернику, а остальные ловят рыбу на белых песчаных пляжах.
Я уж не знаю, как это получилось, но «остальных» и «желающих» в ближайшее воскресенье не попалось вовсе. Ожидаемый со дня на день заезд дорогой покойницы по дороге в Крым не состоялся. А зря. Видимо небо уготовило эту науку исключительно для моей дражайшей половины. Короче, в девять вечера она еще не вернулась. Солнце село. Не вернулась и в десять. Стемнело. Я достал и развернул на карту. Оказалось, что за ягодками она отправилась аккурат в сусанинские леса, а там даже вездесущий билайн себя еще не проявил.
Поскольку эта история мне уже смертельно надоела, я ее быстренько завершу.
Когда жену переправили на другой берег Костромы, она сразу пошла не туда, куда ей велели, а чуть в бок, где посуше. На черничник поэтому она не набрела, а набрела на лесную дорожку по которой и пошла. И шла так часа три. Не спеша, естественно, по дороге грибы собирала и даже штук двадцать ягодин. А когда сообразила, что пора возвращаться и повернулась, обнаружила что дорог из того места выходит аж три. Или четыре - непонятно. Проверить сразу шла ли она точно по этой дороге или не шла, она не догадалась поэтому поступила по наитию.
И через 15 минут обратного пути то же самое повторилось еще раз. И через полчаса он поняла что заблудилась. И побрела куда глаза глядят, что бы солнце светило в нужное ухо. Рассуждала мудро, как всегда - как-нибудь, а к реке-то я выйду. Еще через полчаса набрела на какую-то свежую тропинку и пошла по ней. И вышла к реке. Но не к той (не то Суча, не то Яча, я забыл). Решила, что пойдет по берегу, уж тогда точно выйдет к Костроме.
Кто ходил по берегам маленьких лесных речек, тот знает, что это дело безнадежное. Кочки по полтора метра и кусты, такие, что не продраться и лосю. Тут она вдобавок сообразила, что солнце садится-то должно ведь не в той стороне где было, когда она в лес заходила и единственный ориентир, который у нее теперь есть - это эта самая Суча, которая должна же когда-нибудь впасть в Кострому.
Но Суча эта была недостижима, поэтому пришлось держаться, так что бы только ее видеть издалека и идти луговиной.
Представьте картину: Солнце село. Корзина с грибами килограмм на 5-6. Трава выше лошади. Все тропы идут к речке и там теряются. А речка петляет и страшно ее потерять в сумерках.
Да в добавок на тропках стали попадаться ямы и она сообразила, что это ходили не люди.
Возникла даже идея найти пару бревен, связать их штанами и сплавится по реке. Обязательно два бревна нужны были, потому что полную корзина белых православная женщина никогда не бросит.
Но никаких бревен на берегу она не видела - одни кусты, да крапива. И кабаньи следы. Много.
Еще через час она все поняла. И, возопила: "Матерь Божья, ну ты же видишь, я боюсь. Я уже все поняла, все, сделай хоть что-нибудь, я же боюсь". И услышала в стороне реки "тах-тах" лодочного мотора. Это ее отец Иван искал. Хорошо, что он догадался останавливаться, каждые 100 метров, глушить мотор и орать, а то уже мимо проплыл. Еще час они петляли по реке на лодке, и только тогда выплыли к Костроме в трех километрах от базового лагеря.
На другой день моя Наталья бодро принялась за заготовки.
А балтимор очухался таки в унитазе, выпустил новые веточки и уже опять было полез всей своей оглоблей на крышу. Чуял, зараза, где меня искать.
Но тут подоспела осень, и ему пришлось затаиться.