Туда, где у часов нет стрелок
Валентина и Галина жили в махоньких комнатках в каких-то старых домах, а Людмила – в одном из корпусов при фабрике. Она жила там с контуженным в войну мужем. Одной ноги у мужа не было. К старости они накопили на «инвалидку» - были такие малюсенькие машинки с ручным управлением. Тетю Люсю я помню всегда тихой, ласковой, всегда с улыбкой. Она была очень низкого роста, как вся родня по деду. Всю жизнь Люся проработала на фабрике. Мама говорит, что в детстве часто приезжала к ней «в корпуса» ночевать, и встречала ее со смен. Тетя Люся выходила с фабрики вся в вате. С моей мамой они шли в «лабаз», и потом в корпус. Мама говорит, что подушки на их с мужем полуторке всегда были идеально взбиты, а покрывало – выглажено. Мама мало что помнит о той жизни, а я – совсем ничего. Побывать в корпусах я уже не успела, тетя Люся в старости съехалась с дочкой и жила где-то на Восьмого марта. Она дожила почти до девяноста лет. В последний год она, сидя на кровати, сердито спрашивала дочь: «Зойка, сколько хоть мне лет-то?» Дочь, сама уже пожилая женщина, отвечала: «Восемьдесят восемь, мама». Тетя Люся всплескивала руками и возмущалась: «Да ты что хоть! С ума что ли сошла!»
Я всегда хотела увидеть ее жизнь. Можно ходить к человеку на могилу, носить цветы на Радоницу, заказывать поминовение в храмах, рассматривать памятные фотографии. Но я хотела увидеть живую жизнь, а у тети Люси вся она была связана с фабрикой. Я хотела ногами пройти те цеха и переходы, где ходила три четверти века назад она. И вчера я сходила, попав не в прошлое, а в вечность – и мне подтвердили это громадные часы без стрелок, которые стояли у входа. Но прежде, чем войти в ту дверь, я задержалась во дворе: шумели высокие тополя вдоль ограды. И больше ничего, никаких звуков, никакого движения. Я стояла на крыльце, смотрела, как гнутся под теплым ветром старые тополя, потом вошла. Там-то и стояли, прислоненные к какому-то углу, громадные часы без стрелок – и я поняла, что здесь, внутри, ход времени не имеет значения. Мы вошли в просторный зал со множеством окон, и на полу лежали квадраты солнца, и тени тех тополей двигались по ним, двигалась листва, двигался воздух, двигались невидимые тени тех, кто работал здесь когда-то и кто работает сейчас. Они точно были, и я вспомнила про тетю Люсю – значит, она тоже здесь. Я сказала спутнице: «Сколько судеб. И каких…» Она кивнула молча. Мы обе знали, что наши голоса здесь ни к чему, хотелось ходить тихо, молчать. Откуда-то сверху слышались другие голоса: нельзя было разобрать слов, фразы обрывались, звуки тянулись, перемежаясь аккордами, кто-то с кем-то как будто бы спорил, но зачем, почему? Здесь явно была жизнь, которую мы не видели и не знали, тополиные тени свободно и бесшумно скользили по залитому солнцем полу. Тетя Люся обедала здесь – в те годы это была столовая. А после смены, вся в вате (почему?) выходила из проходной, и моя мама ее встречала. Та маленькая худая девочка в ситцевом платье, которая совершенно неизвестна мне.
Нас не оставили одних, мы поднялись выше и получили наушники. Когда-то давно, на фабрике была радиоволна, и работницы стояли за станками в наушниках – чтобы не глушил шум. И по фабричному радио они слушали что-то – но что? Как узнать теперь? Музыку – но какую? Передачи – но о чем именно? Такие же наушники надели и нам, и голос в них спросил, считаем ли мы себя живыми людьми. Тополь в мутном окне качнулся, тень появилась и быстро пропала, откуда-то пахнуло чем-то сухим и горячим, я сделала шаг вперед. «Если вы верите, что те люди сейчас тоже здесь, сделайте еще один шаг вперед», продолжал голос. …И я увидела те кусочки белой ваты, которыми было облеплено платье тети Люси, когда она обнимала мою маму, выходя из проходной. Те люди здесь, и она тоже: я сделала еще один шаг.
Голос вел нас по пустым, тихим цехам. Они были огромные – иногда казалось, что стен, каких-то видимых границ у них нет вовсе, и можно сколько угодно плыть из одного в другой – может быть, именно такой и видят фабрику те люди, что работали здесь полвека, век тому назад? Может, для них это гигантский многооконный корабль, вывернутый наизнанку паром, где море – внутри? И в эти окна они видят совсем не то, что мы. А что – мы? Я все хотела запомнить: синие наклонные подоконники, щучьи хвосты и герани в ватном налете, пыльные окна, засохших Бог знает когда мотыльков между рамами. Кругом были станки, в назначении которых я ничего не понимала, сколько ни ходила вокруг. Большие станки, тяжелые бобины, чаны с черной и белой ватой (крошечный кусочек, каюсь, я тайком сунула в сумку, не в силах расстаться с ощущением ее очень простой и все объясняющей мягкости в ладони).
Как перестать быть посторонней в давно минувшей жизни тети Люси? Как перестать быть посторонней в собственном прошлом? Я с трудом вспоминаю ее лицо, но себя-то я помню, вижу даже сейчас: в отражении мутных огромных окон, в случайном мелькании стеклянных табличек. В вечности, думала я, побывать можно – она никогда не минует, а в прошлое уже не вернешься, сколько ни силься. Оно опустело, как опустели цеха старой фабрики: те, кто еще приходит сюда по утрам, чтобы запустить станки, пребывают в пространстве, принадлежащем вечности. Этот красивый, вывернутый наизнанку паром с морем внутри куда-то все еще несет их, своих работников и работниц, но все тише, тише… Покуда совсем не встанет, и тогда… Что – тогда?
«Правда – в глазах смотрящего», - сказал голос в наушниках, и я снова всмотрелась во все. Что было там, во что можно было всмотреться, на что хотя бы мельком бросить взгляд? Был еще один пустой цех, еще одни станки, табличка со строгими словами «срочный останов», и опять были тени на плитке, и мелькание тополей в вытянутых по вертикали окнах, и цветы, покрытые ватным налетом, как одеялом. Правда в глазах смотрящего – и я видела воздух, и изображения храмов по стенам, и сам этот цех был – как храм, в нем неловко было разговаривать, произносить слова, которые значили мало, а что значило бы здесь много, я не знала, и потому молчала. Я хотела махнуть рукой, или хотя бы улыбнуться – тем, чьи тени были здесь, с нами. Но способны ли мы помахать тем, кого не видим? И голос спросил об этом, и я устыдилась, струсила, и не помахала. Я стояла возле окна и смотрела то на белых высохших мотыльков, нашедших невольный приют между рам, освоивших эту маленькую тесную вечность, то на пустую просторную площадь внизу. Я знала, что тетя Люся тоже ходила по ней, а может, и работала именно в этом вот цехе. Были тогда мотыльки между рам или нет? Убирали ли тогда ватный налет с цветов или тоже оставляли так? Что звучало у тех людей в наушниках? Что они слушали, о чем думали, мечтали? Где они все теперь? В этой вечности с часами без стрелок, или где-то еще? Встретим ли мы друг друга когда-то, узнаем ли? И если увидимся – там, куда все мы когда-то придем, то неужели тетя Люся будет опять в платье с кусочками белой ваты? И откуда она выйдет – ведь там, наверное, уже не будет проходных?..
…От фабрики к площади шли по тротуару, сплошь заросшему травами. Я сказала: «Смотри, это тоже дорожка не из нашей, а из той, прежней, жизни. Интересно, а они все еще ходят по ней?» Мы шли по этому тротуару и мне все сильнее хотелось остановиться, обернуться – а вдруг тетя Люся только что вышла из проходной, вдруг там, в вечности, только что закончилась еще одна смена и она идет теперь домой, в корпуса? Я мельком, чтобы не заметила спутница, обернулась. Квадратная площадь у проходной была совершенно пуста. Какая-то одинокая фигура в синем мелькнула между деревьями и тут же исчезла, растворилась в прозрачности нагретого ранней жарой воздуха. Я не побежала за ней: туда, где у часов нет стрелок, ты не можешь ворваться силком. Но ты можешь не быть больше посторонним в собственном прошлом.
фото автора